Помню, было около девяти утра, шли мы в школу и еще издали у опустевшего двора учителя увидели толпу. Женщины возмущенно шумели и бросали через изгородь камни, но войти во двор никто не решался. Мы прибавили шагу, потом побежали. Эзиз, не обращая внимания на столпившихся, распахнул калитку и влетел во двор. Джучи лежал возле конуры. В лапах у него была буханка хлеба. За оградой кто-то возмущенно выкрикивал:
— Налетел шальной на девчонку, рявкнул, а та с испугу и уронила хлеб… Трех человек без хлеба оставил!
Эзиз решительно подошел к Джучи, нагнулся, хотел вырвать у него хлеб, но не тут-то было. Пес оскалил пасть, шерсть у него встала дыбом. Эзиз испуганно попятился, и в это время во двор вбежал щуплый, сгорбленный старичок с двустволкой. От гнева он раскраснелся как рак, борода и руки его дрожали. Он вскинул ружье.
— Чары-ага! Яшули, не стреляйте! Он не виноват… С голода. Не убивайте, яшули!.. — Эзиз встал на колени, растопырил руки.
Старик оттолкнул Эзиза. Грянул выстрел. Джучи взвизгнул и, рыча, заметался по двору. В калитку он выскочить не мог, возле нее толпились люди. Чары-ага вновь вскинул ружье, но в это время на ствол ружья легла рука чабана Эргеша…
— Не надо, Чары, — тихо сказал он. — Не надо.
Джучи вскочил на конуру и перемахнул через забор.
Пулей он пролетел по улице и скрылся в саксауловом леске.
Чабан Эргеш сел на коня и поспешно уехал…
Была середина лета. Дом и двор бывшего школьного директора заметало пылью. Еще в пору дождей кто-то выломал в доме полы, двери и окна с рамами. В одичалых комнатах хозяйничал ветер. Когда негде было спрятаться от жары, мы забирались в этот дом, играли там в ножички и альчики. Огулнязик ни разу не наведалась к своему старому очагу. В соседнем селении она работала воспитательницей детского сада — разъезжать некогда.
Как-то днем, по обыкновению, мы забрались в опустевший дом и стали играть. Мой альчик вылетел во двор. Я пошел за ним и вдруг… Джучи! Пес, изможденный и худой — кожа да кости, — лежал у конуры. Увидел меня, слабо заскулил. Я позвал мальчишек. Гурьбой мы подскочили к Джучи, стали его рассматривать. Он был изранен. На шее и под лопатками сквозь шерсть виднелись рубцы.
Мы напоили Джучи водой, принесли сколько могли еды. Никто из нас не заметил, как во двор вошел чабан Эргеш. Послышался его голос.
— Значит, жив остался… На старое пепелище вернулся, — сказал он обрадованно, подходя к Джучи. Чабан нагнулся и потрепал пса за холку. — С двумя волками расправился и сам пострадал. Овец спас. Молодец, дружище!
— Так он у вас в отаре? — удивленно воскликнул Эзиз.
Чабан кивнул, распрямился и посмотрел в глаза Эзизу.
— Это ты его от свинца заслонял? Так вот, если тебе не в тягость, присматривай за Джучи, пока окончательно не выздоровеет. Чем кормить? Колхозным хлебом. Ему паек полагается. В конце месяца я приду за ним.
Эзиз заулыбался. Чабан попрощался и ушел. Спустя час или два приковылял Чары-ага с хурджуном и старой, закопченной чашкой. Он принес ячменной муки пополам с отрубями. Тотчас же разожгли костерчик и сварили похлебку. Пока она остывала, Чары-ага рассудительно говорил:
— Да разве я поднял бы ружье на собаку!.. Война. А то никогда бы я такого не сделал.
Скоро пес выправился. Шерсть его стала гладкой, в глазах появился задорный блеск, только следы волчьих зубов напоминали о жестокой схватке. Он везде бегал с нами, а когда мы были на уроках, терпеливо лежал под окнами нашего класса. Теперь друзьями Джучи были все мальчишки. О своей прежней привычке — силой отбирать хлеб — он давно забыл, да и не было теперь нужды в этом. Мы с печалью вспоминали, что скоро приедет с пастбища чабан и заберет Джучи с собой в пустыню…
Надолго запомнился мне этот день. После уроков мы выбежали во двор, стали искать своего четвероногого друга, а он как сквозь землю провалился: ни во дворе школы, ни за сараями не могли отыскать. Внезапное исчезновение Джучи насторожило нас. Если и дома его нет, значит, опять какая-нибудь беда приключилась. Побежали в заброшенный двор. Эзиз перелез через дувал и остолбенел от неожиданности. И я удивился: откуда он взялся — высокий худой мужчина с глубоким шрамом на левой щеке и с пустым рукавом, подоткнутым под солдатский ремень. Это был наш бывший директор и учитель. Он сидел на кирпиче, склонив голову, и задумчиво гладил Джучи. А тот, положив свою морду ему на колени, жалобно взвизгивал, словно жаловался. Рядом с Велли Каррыевичем сидел чабан, глядевший на собаку.
Мы бестолково топтались ла месте, не решаясь подойти к ним. Учитель выпрямился и увидел нас.
— Ну, ну, подходите, чего испугались! — сказал он.
Мы приблизились, все еще не веря, что этот человек с изуродованным лицом, считавшийся убитым, жив. Эзиз сбивчиво и невпопад начал рассказывать обо всем, что знал о семье фронтовика. Он говорил то о жене учителя и его детях, то о Джучи, то опять возвращался к Огулнязик. Велли Каррыевич слушал молча. Внешне он был спокоен, только в глазах его отражались тревога и притаенная боль. Он медленно поднялся, глухо сказал:
— И я себя считал на том свете. Ожил… Вы меня узнали? — тревожно повторил он…
— Узнали, Велли Каррыевич! — в один голос откликнулись мы.
— Значит, и Огулнязик узнает, и детишки, и люди все узнают. Пойдем, Джучи!..
Двор они покинули втроем. На развилке дороги Велли Каррыевич подал чабану руку и, не оглядываясь, зашагал к железнодорожному переезду. Чабан подошел к старому, дуплистому карагачу и отвязал лошадь; он не сел на нее, а повел в поводу. Джучи остановился на распутье. Он беспокойно и нетерпеливо поводил мордой то в одну, то в другую сторону, порывался бежать, однако не двигался с места в какой-то нерешительности. Люди уходили все дальше, из-за поворота дороги стали видны лишь голова и плечи Велли Каррыевича, а пес стоял и тихонько, беспокойно скулил, должно быть, не в силах преодолеть происходившей в нем отчаянной борьбы.
И вдруг он дернулся всем своим сильным телом, высоко поднял львиную голову и бросился за чабаном. Нас это поразило: "Может, пес изменил старому хозяину?"
Нет. Он по-прежнему его любил, но простор пустыни и дымок чабанского коша властно звали к себе. Там — отара, там — волки… А Джучи был волкодавом.
Тангрыкули ТагановМЛАДШАЯ ДОЧЬ ПАЛЬВАНА-АГА(перевёл А.Смирнов)
Случилось так, что Говхер влюбилась, крепко влюбилась в Дидара. Да и не влюбиться в этого парня трудно: рослый, плечистый, прямой нос и тонкие усики делают мужественным его красивое лицо. Дидар уже отслужил в армии и работает шофером в колхозе. Такому парню недолго гулять по аулу. Непременно найдется девушка, которая опустит перед ним глаза и которой улыбнется он. И дело в конце концов кончится свадьбой… А почему бы такой девушкой не стать Говхер? Она окончила десятилетку и бухгалтерские курсы и уже второй год щелкает на счетах в колхозной бухгалтерии. Правда, счетовода работа ей кажется неинтересной, нудной, но это относится к делу постольку-поскольку… Среди подруг Говхер считается красавицей. Никто так плавно не ходит, не носит так гордо головы, как она. И такие глаза, как у Говхер, надо поискать: они так и светятся озорством.
И вот в ауле стали замечать, что Говхер часто ветречается с Дидаром у правления колхоза, куда тот подгоняет в обеденный перерыв тупоносый бежевый "ЗИЛ". Склонив голову, Говхер задает вопросы, касающиеся грузовика.
— Скажи, Дидар, — улыбается она, — твой "ЗИЛ" сильнее слона?
Опираясь спиной о крыло грузовика и скрестив ноги, обутые в солдатские сапоги, Дидар играет цепочкой ключа от зажигания.
— Гораздо сильнее, — улыбается он.
— А двух слонов?
— И двух сильнее.
Говхер трогает теплые ребра радиатора ладонью.
— А девушка его сможет водить?
— А почему же нет? Конечно, сможет.
— Ой, такая махина! Даже страшно.
— Ничего, в женских руках он будет даже послушнее.
— Почему?
— Потому что женщина не заедет в чайхану и не будет держать в руках стопку.
Глядя друг другу в глаза, Говхер и Дидар смеются.
— Дидар, ты научишь меня водить машину?
— Боюсь, я плохой учитель.
— А это мы посмотрим.
— Ладно, попробую…
Скоро Говхер добровольно вызвалась вести учет каракулевых овец, и Дидар, ежедневно ездивший за строительными материалами в райцентр, стал подвозить ее в горы, где паслись отары. Хорошо ехать рядом с Дидаром!.. Бежевый "ЗИЛ" мчится по шоссе, отшлифованному до черного блеска шинами автомашин. Сильные руки любимого спокойно держат баранку. Черные брови чуть нахмурены: он внимательно следит за дорогой и все же находит время, чтобы пошутить, улыбнуться Говхер. В кабине просторно, но Говхер, делая вид, что следит за спидометром (она уже знает назначение этого прибора), сидит совсем рядом с Дидаром. Кажется, вот так бы долго-долго мчалась с ним на "ЗИЛе" и чтобы вот так бы врывался в кабину теплый ветер, добродушно урчал бы мотор и чтобы вот так бы рядом с ними на капоте грузовика ехало солнце.
И только месяц спустя Дидар объяснился Говхер в любви и впервые поцеловал ее под тополем. А листья тополя при лунном свете казались выкованными из тонкого серебра.
Между тем до отца Говхер, садовода Пальвана-ага, дошли слухи о том, что его дочь разъезжает на машине с красавцем Дидаром. Это встревожило Пальвана. Как-то вечером яшули долго говорил дочери об обычаях предков. По адату выходило, что женщине Востока, кроме того как рожать детей, оберегать семейный очаг и быть во всем послушной мужу, на этом свете и делать нечего. Пальван-ага запретил Говхер ездить с Дидаром, потому что девушка не должна до замужества встречаться с парнем, оказывать ему внимание. А сегодня, возвращаясь домой из колхозного сада, яшули увидел, как впереди него возле школы остановился грузовик. Из него, словно козочка, выскочила Говхер. Она сказала в открытую дверцу кабины:
— До завтра.
Что ответил шофер-красавец, Пальван-ага не расслышал, но по тому, как Говхер тихо и радостно рассмеялась, он понял, что ответ был более чем обнадеживающим. Машина, фыркнув мотором, покатила вдоль улицы в сторону колхозных гаражей. Говхер свернула в проулок. Пальван-ага грузно шел следом, и с каждым шагом гнев его распалялся. Дочь он нашел на кухне. Она ставила чайник на газовую плиту.