— Каждый желающий пусть следует за мной. Пока моя голова держится на плечах, я не пожалею крови, чтобы изгнать русских из Хорезма, или же умру, как мученик, под священным знаменем газавата.
Очутившись в Иране, Джунаид-хан обосновался в Кумметховузе и начал действовать. Он посылал к иранскому шаху своего дипломата Шихим-Сульгуна, а немного позже — назад в Хорезм — сына Эши с небольшим отрядом. Эши должен был переправить в Иран все имущество отца, табуны лошадей и бесчисленные отары овец. Этой банде хан дал наказ убивать и похищать партийных руководителей в Хорезме, распространять антисоветские слухи, заманивать людей в Иран, в войско Джунаид-хана, грабить караваны.
Принеся Хорезму много бедствий, эта шайка с награбленным добром вернулась в Кумметховуз. А спустя некоторое время еще одна банда, теперь под предводительством Шалтая-бага, снова направляет свои стопы к Хорезму и снова творит свои злодеяния — обманом заманивает людей в Кумметховуз, грабит аулы, а награбленное переправляет через границу. Кровавое событие, которое получило в народе название «Гёклен-гырлан», учинил именно Шалтай-бага.
Он стал, как челнок, сновать между Кумметховузом и Хорезмом. Служа своему пророку — Джунаид-хану, — он не забывал и о собственной выгоде. Привозил из Ирана и продавал патроны, оружие, терьяк…
…Его отряд пробирался в который уже раз из Кумметховуза в Хорезм. На уставших лошадей было жалко смотреть — ноги их по колено проваливались в раскаленный песок, головы понуро свесились. Двадцать всадников во главе с самим Шалтаем-бага чувствовали себя не лучше, чем их кони. Десятка три километров, что остались до заселенных мест, показались тяжелее всего пути, которые отряд одолел, выехав из Кумметховуза.
Наконец Шалтай-бага натянул повод жеребца:
— Привал!
Спешившись на просторном такыре, басмачи развели большие костры и поставили на огонь тунче — жестяные конусообразные чайники. Первый чайник был подан Шалтаю. Среднего роста, худощавый, светлолицый, главарь басмаческой шайки сидел, развалившись на ковре. Его безжизненные ледяные глаза стали как будто оттаивать; напряженное, без единого волоска бабье лицо немного смягчилось. Он порывисто протянул цепкие пальцы к чайнику. Выпив две пиалы горького, как отрава, чая, Шалтай повернулся к сидевшему с ним рядом басмачу Гуллы-бала, славившемуся в отряде безрассудной храбростью:
— Как думаешь, караван мой не заблудится?
Гуллы-бала ответил с неподходящей для его грузной фигуры живостью:
— Не заблудится, батыр! Не беспокойтесь!
Шалтай-бага промолчал. Поигрывая пиалой, он задумчиво разглядывал ковер. На нем были вытканы верблюды. Один, большой, с высоко поднятой головой, показался Шалтаю самым родным, прекрасным из всех существ на земле.
Караван Шалтая-бага, состоящий из десяти верблюдов, шел сзади. Три верблюда были навьючены оружием и патронами. Один верблюд тащил терьяк и чай. Остальные шесть шли из Ирана без груза. Но возле одного колодца, в самой глубине Каракумов, Шалтай-бага ограбил богатый караван. Теперь эти шесть верблюдов с трудом тащили тюки с тканями, серебряной посудой.
Мысль, что всем этим нужно поделиться с Гуллой, точила Шалтая изнутри как червь. В нападении на караван участвовали все двадцать всадников, все добро было общим. Надо было искать какой-то выход, чтобы не допустить этого дележа…
…А между тем в аул Кизыл-такир, тогда Ильялинского, а ныне Ленинского района, дошла весть, что отряд басмачей с награбленным добром движется из Куммет-ховуза. Араз-ишан, аульский активист, возглавлявший отряд самообороны, собрал семьдесят своих джигитов и сказал:
— Надо разгромить банду Шалтая, а караваи захватить. Добро передадим в сельсовет.
В ту же ночь, нагрузив пять верблюдов водой, оружием и съестными припасами, караван с десятью всадниками выступил в пески. Араз-ишан со своим отрядом поскакал впереди каравана.
Добрались до песков. Множество больших и маленьких дорог, протоптанных и еле заметных троп, словно вены на руке, разбегались в разные стороны. Араз-ишан натянул повод коня. Обратился к джигитам:
— Вот эта караванная дорога ведет к колодцу Дам-ла. А эта — на запад, к Шагадаму [4]. На восток, к Хиве, приведет вот эта дорога. Бесчисленные тропки — чабанские пути. Следы овец. На какой из них ждать Шалтая? Что скажете?
— Он придет от колодца Дамла, — высказал свое мнение джигит с острой бородкой.
Другой всадник, глядя на верхушки песчаных барханов, возразил:
— Шалтай — хитрая лисица. И у него наверняка мало людей. Он не осмелится пойти по большаку…
Так, перекидываясь фразами, бойцы постояли немного на развилке караванных троп. Спорили: залечь ли здесь, устроив засаду, или двигаться навстречу Шалтаю к колодцу Дамла.
Они не знали, что в то же самое время Шалтай-бага, кончив пить чай, сел на коня и обратился к своему сподвижнику Гулле-бала:
— Как поедем? По дороге Дамла — опасно. Русские охраняют ее.
Гуллы-бала, поразмыслив, ответил:
— И те, что поблизости от Дамла, тоже охраняются, батыр. Везде одинаково опасно. Нужно просто быть осторожнее…
— Значит, надо быть осторожнее, — язвительно повторил Шалтай и устремил свой ледяной взгляд на Гуллу. — А что, если наш караван не пойдет по дороге Дамла? Мы можем потерять его…
— Нет, не потеряем, я все предусмотрел. Мы оставим им письмо из веток саксаула. Я договорился с караван-баши, что буду отмечать наш путь саксаулом.
Шалтаю-бага не понравилась такая предусмотрительность его помощника. Снова стала точить мысль о дележе. Он хлестнул яростно грызшего удила отдохнувшего жеребца и, взметнув песок, поскакал по одной из чабанских троп, ведущих на запад. Гуськом за ним потянулись всадники. Гуллы-бала обломал у саксаула ветки с западной стороны, затем торопливо, словно опаздывал к дележу, вскочил на коня и помчался догонять Шалтая.
Шалтай смотрел на Гуллы-бала, как на своего слугу. Он точно так же смотрел и на других предводителей басмаческих банд, признавал лишь одного Джунаид-хана. Ему отвечали тщательно скрываемой неприязнью. Только Гуллы-бала относился к Шалтаю без коварства и хитрости, но доли своей он не уступил бы никому, даже Шалтаю.
К вечеру они выбрались из песков неподалеку от Актепе…
…Когда оставалось до заката солнца часа два, не больше, Араз-ишан и его бойцы добрались до места, где прошлой ночью устроили привал басмачи. На этом просторном такыре решили отдохнуть и джигиты Араз-ишана. Словно по бумаге, прочли они, что здесь был привал, что басмачи движутся на запад.
— Следом за Шалтаем идет или тот, неизвестный, караван, или другая банда басмачей. Думаю, кто бы это ни был, нам придется встретиться еще до утра. Будьте наготове, джигиты. Они могут попытаться застать нас врасплох, — сказал Араз-ишан.
Бойцы расставили дозоры. Двух джигитов Араз-ишан послал в глубь песков. Луна уже ярким светом залила барханы, когда вернулись разведчики и сообщили, что караван приближается.
Он подошел на рассвете.
Спускаясь с южного склона большого бархана, караван-баши увидел на условленном месте костры, лошадей и верблюдов. Решив, что это отряд Шалтая-бага дожидается его, он не поднял тревоги, а, подъехав, первым опустил на колени своего верблюда. Понял он все слишком поздно. Не израсходовав и десятка патронов, отряд Араз-ишана захватил караван…
Какую только лютую казнь не придумывал Аразу Шалтай, когда узнал о случившемся. Ну, попадись только в руки этот гяур, этот неверный, он проклянет тот день, когда родился на свет. Шалтай отрежет ему уши и заставит съесть их; каждый день он будет отхватывать гяуру по пальцу на руках и ногах, выколет оба глаза. Только бы аллах дал возможность встретиться!
Но что же делали дальше Шалтай-бага и Гуллы-бала, эти два голодных волка?
Выпустив из своих рук огромное богатство, Шалтай-бага был вне себя от ярости. Он глотал каждый день по кусочку терьяка, величиной с абрикосовую косточку, — смертельную дозу для человека, не привыкшего к наркотикам. Ночами не мог спать, колотил себя кулаками в грудь, громко вздыхал, стонал, плакал. О, сколько раз мысленно обрушивал он острую саблю на башку ненавистного Араз-ишана, и она в воспаленном воображении басмача раскалывалась надвое, словно арбуз. С торжествующим криком Шалтай вскакивал с ковра, бессмысленно таращил затуманенные терьяком глаза.
За короткое время он разграбил несколько кооперативных лавок. Захваченное отправил с Гуллы в Кумметховуз и стал ждать его возвращения. Гуллы-бала должен был привезти оружие и патроны, а главное — терьяк. Шалтай предвкушал, сколько золота он получит в обмен на терьяк.
Караван Гуллы-бала возвратился из Ирана через два месяца. Гуллы распорядился сделать привал в десяти километрах от населенных мест и послал за Шалтаем всадника. Шалтай-бага, услышав приятное известие, отставил пиалу с недопитым чаем, вскочил на коня и понесся ветром к стоянке каравана.
При виде тюков, притороченных к спинам верблюдов, молчаливый Шалтай-бага стал весел и красноречив, будто к его языку прицепили колокольчик. И только мысль о дележе терьяка снова придавала горьковатый привкус этой радости.
Гуллы-бала, будто разгадав, что терзало Шалтая, подчеркнул:
— Все, батыр, поделим поровну, как лекарство между умирающими…
— Гхм… — выдохнул Шалтай.
— Нелегко, батыр, нам было добираться, — продолжал Гуллы-бала, — с каждым разом через границу идти все труднее. Если сам пойдешь, убедишься…
Каждое его слово, словно пощечина, хлестало Шалтая по лицу. Ему захотелось вскочить и, повалив на землю, безжалостно топтать ногами этого алчного пса. А Гуллы-бала между тем безмятежно продолжал:
— Два раза мы чуть не попали в лапы к пограничникам. Видно, сам аллах берег нас. Терьяк, батыр, в Кумметховузе подорожал. Такие цены — не подступишься…
И снова Шалтаю захотелось бить пса ногами и кричать: «Ты врешь, собачий сын, бала!» Его тонкая, как кочерга, и длинная рука дотянулась до револьвера на поясе. Однако и на этот раз он нашел в себе силы сдержаться.