Беглецы замерли. Некоторые даже затаили дыхание, словно это могло оборвать тоскливый зловещий вой, осминожьим щупальцем тянувшийся от баржи к лодке.
— Черт тебя дери! — выругался сидящий рядом с Гундогды Кузнецов, затравленно оглядываясь по сторонам. — Не догадались мы сирену подпортить…
— Что верно, то верно — проморгали, — подтвердил Тихонов.
— Давай греби! — вдруг гаркнул Варламов, и гребцы, очнувшись, откинулись на банках, второпях и вразнобой срывая лопастями весел воду.
Об осторожности думать уже было некогда. Шлюпка могла перевернуться, но это не волновало людей. Берег, горы — вот единственное, что занимало их существо.
Николай Данилович поминутно посматривал в сторону порта. Огоньки там мигали по-прежнему редко и тускло. Но это было обманчивое спокойствие. Вот тревожно заревели гудки пароходов на Красноводском рейде — видимо, их капитаны решили, что на город напал пришедший из Астрахани флот красных. Послышались безобидно слабые на расстоянии хлопки винтовочных выстрелов, рассыпалась дробь пулеметной строчки. Вспыхнули и скрестились в небе два желтых прожекторных столба, поскребли темный и низкий, как потолок трюма, облачный покров. Потом гигантские огненные ножницы упали вниз и принялись стричь пену с верхушек волн, подбираясь все ближе к шлюпке.
— Пропали! — обреченно выдохнул кто-то из беглецов.
Гундогды показалось, что это опять трубач Федор.
Николай Данилович строго прикрикнул на паникера и приказал гребцам пошевеливаться, хотя те и так старались изо всех сил, хрипя от напряжения и сдирая кожу ладоней рукоятками весел.
Борта шлюпки, которую то и дело захлестывали волны, едва возвышались над поверхностью воды. Обидно было пропадать именно сейчас, когда до берега с его спасительными горами рукой подать, когда на чашу весов надо бросить всего каких-то полсотни ударов веслами.
Но вот беглецы стали торопливо выгружаться из шлюпки. Твердая земля качалась под их ногами, у каждого сил оставалось только на то, чтобы лечь на влажный песок косы и не двигаться. Но они — двигались. Разгрузили шлюпку от тех немногих запасов провизии и воды, которые удалось захватить с баржи, столкнули ее в море и краем косы двинулись к берегу, в сторону гор.
Кузнецов все оглядывался по сторонам.
— Ты чего? — спросил Варламов.
— По-моему, где-то в этой стороне должен находиться военный госпиталь. Не нарваться бы.
Николай Данилович хлопнул себя ладонью по лбу.
— Запамятовал, старый дурень! Точно на госпиталь выходим. Ну, пронеси еще разочек, мать пресвятая богородица… А ну, товарищи, кто с оружием — передайте, чтобы ко мне подходили!.. Теперь мы не кто-нибудь, а боевая единица, отряд, скажем, и действовать должны сообразно. Кто к винтовке не свычен, прошу честно сказать. Оружия у нас на всех не хватает, потому оно должно быть в умелых руках. Пашетный, у тебя имеется винтарь? Нет? Товарищи, передайте кто-либо свою винтовку Пашетному — он стрелок отменный, в Сибири белку дробинкой в глаз бил…
Перегруппировавшись, имея впереди вооруженный арьергард, а сзади — заслон, отряд двинулся дальше. Эта перегруппировка и жесткие командирские нотки, прозвучавшие под конец в голосе Николая Даниловича, взбодрили людей, подтянули, как бы прибавили сил. Разговоры смолкли, слышался только мерный скрип песка под ногами, да ветер все никак не мог угомониться, свистел и плескался недалекой водой.
Шедший впереди Николай Данилович подал знак остановиться, а затем по цепочке — приказ "Ложись!". Отряд замер, распластавшись на песке. Кто-то шел, беззаботно напевая. Николай Данилович резко ударил идущего, а Варламов зажал ему рот своей широкой, как лопата, жесткой ладонью. Упавший ворочался и глухо мычал.
Пленника обыскали, заткнули ему рот его же собственным раздушенным платком, поставили на ноги. Подпоручик, подняв дрожащие руки перед дулами винтовок, огорошенно моргал, и было видно, что случившееся не доходит до его сознания. Его поместили в центр отряда и пошли дальше — вдоль длинной госпитальной стены, вдоль скалистого выступа, к повороту.
Опасаясь погони, двигались всю ночь. Голодные, вконец уставшие люди еле передвигали ноги. Идти по горам было трудно. Острые камни рвали ветхую обувь, ноги многих были окровавлены, — темными пятнами крови на скалах отмечал отряд свой нелегкий путь к свободе и борьбе.
Ох, эти горы… Недаром в народе их называют проклятыми богом горами. Ни источника на них, ни деревца, ни травинки. Кажется, они появились не в дни общего сотворения мира, а только вчера пробили земную твердь и теперь злорадно щерят ножевые зубы скал, ухмыляются трещинами, пучатся облизанно лысыми валунами.
Когда лучи восходящего солнца высекли из кремневых гребней скал красные искры, Николай Данилович объявил привал. Метрах в десяти по склону виднелась пещера. Люди карабкались к ней на последнем пределе сил и, едва добравшись, падали на землю и засыпали.
Пленный подпоручик настолько выдохся, что его пришлось тащить вверх за руки.
Гундогды и Николай Данилович забрались в пещеру последними. Командир не набрался духу поставить часовыми кого-либо из этих смертельно измученных людей и решил охранять их сон сам.
Он сел у входа, прислонившись спиной к каменному выступу. Мягче мягкой перины казался этот камень усталому телу, манил прилечь, забыться от всех тревог и забот. Николай Данилович только покряхтывал да вздыхал, боясь заснуть ненароком.
Пощипывая первый пушок на подбородке, отросший за время тюремного заключения, Гундогды смотрел на спящих людей. Большинство из них год с лишним томилось в белогвардейском застенке. Их худые, разбросанные в стороны руки носили следы пыток, тонкие шеи, казалось, чудом могли держать на себе голову, изможденные, с провалившимися щеками лица обросли бородами, — не люди, живые мумии лежали перед Гундогды, и ему было до боли жаль их, недавно незнакомых, а сейчас самых близких, самых родных. И место прежней слепой ярости в его сердце постепенно занимала сознательная ненависть к тем, кто превратил этих людей в живые трупы, кто топчет и терзает туркменскую землю, кто хочет заслонить для него, Гундогды, и для всех его братьев по крови проглянувшее солнце, кто стремится снова ввергнуть народ в тьму бесправной и беспросветной жизни.
Юноша подсел к Николаю Даниловичу, помолчал приличия ради и негромко спросил:
— Где мы находимся сейчас?
— К Кайли вышли, — со вздохом ответил Николай Данилович. — Вон в той стороне она, Кайли.
Гундогды огорченно покачал головой.
— Далеко еще идти. До Красной Армии километров триста идти надо. До самого Бахардена идти — по пустыне, без воды, без пищи. Как дойдем?
— Обязаны дойти, сынок. Да и Красная Армия навстречу нам движется…
Сонная одурь, как маской, стягивала лицо Николая Даниловича. Он пошевелил складками на широком лбу, стараясь ослабить эту маску, пригладил ладонью редкие седые волосы. Вгляделся в расстилающуюся долину и даже отшатнулся:
— Казаки!.. К Кайли скачут!
— Казаки… — повторил, как эхо, Гундогды.
— Разбуди-ка, парень, Варламова и Кузнецова. Только осторожно, других пока не булгачь, — прошептал Николай Данилович.
Посовещавшись, казанджикские большевики пришли к выводу, что надо немедленно уходить. Не исключена вероятность, что казаки рыщут в поисках беглецов с баржи. Но даже если это и не так, благоразумнее держаться подальше от мест, где можно столкнуться с беляками — для серьезного боя нет ни сил у людей, ни возможностей, — с семнадцатью винтовками и скудным запасом патронов много не навоюешь.
Упитанный, изнеженный подпоручик не смог долго выдержать темпа, взятого отрядом. Задыхаясь, он ловил воздух широко раскрытым ртом, как выброшенная на берег рыба. По его лицу струйками стекал пот, расстегнутый китель пестрел влажными пятнами.
— Отпустите меня! — умолял подпоручик. — Я никому-никому не скажу, что видел вас! Честное благородное слово, не скажу!.. У меня невеста… к свадьбе готовились…
— Не хнычь, шагай себе! — беззлобно, но чувствительно подталкивал его в загорбок Варламов. — Ты лучше скажи, сколько своими белыми ручками людей на тот свет отправил.
— Ей-богу, ни одного! — страстно божился подпоручик, спотыкаясь на ровном месте и прижимая руки к груди. — Честное слово благородного человека, ни одного вашего пальцем не тронул!
— А кого же ты, господин хороший, трогал?
— Никого не трогал, поверьте мне!.. Я ведь в армии без году неделя!.. Ну, отпустите… Зачем я вам нужен? Клянусь вам, ноги совершенно отнимаются, сил нет…
Он вдруг сел посреди дороги и заплакал навзрыд. Гундогды смотрел на него с брезгливым сочувствием, как на раздавленную колесом арбы лягушку.
— Может, в самом деле отпустить, ну его к ляду? — нерешительно предложил кто-то.
Никто не возразил — хватало забот помимо возни с осточертевшим подпоручиком. Оставив его, отряд направился к плоскому хребту, за которым угадывалось ущелье, тянущееся на восток. А обрадованный подпоручик сидел на дороге и кричал вслед уходящим благодарные слова и клятвы.
Низкое солнце заливало густым багрянцем край неба. И подпоручику почудилось, что усталые, размахивающие руками путники не идут, а плывут по кровавому потоку заката. Он суеверно перекрестился и проворно вскочил на ноги.
Ночь прошла спокойно. А днем отряд нарвался на засаду. Паники и растерянности не было, хотя все понимали, что это конец, но встретить его надо было достойно.
Люди залегли за валунами и принялись отстреливаться — расчетливо, экономно, неторопливо. Торопиться им было теперь некуда.
К полудню отряд недосчитывал семи человек. Из оставшихся половина была ранена. На каждую винтовку приходилось по одному, по два патрона. А со стороны белогвардейцев стреляли беспрерывно, и пулемет грохотал как одержимый, рождая в каменной груди ущелья гулкое эхо. Грозными шмелями звенели и жужжали пули, с визгом рикошетили от валунов. Прижимаясь к земле, беглецы выжидали, берегли последние патроны, но кольцо окружения неумолимо стягивалось.