Гундогды трясло от нервного возбуждения. Он уже расстрелял весь свой запас патронов и зло косился на бесполезную винтовку. Разве вот только штык у нее…
— Николай Данилович, если мы так лежать будем, нас всех как цыплят перебьют. Давайте врукопашную, в штыки, а? Может, прорвемся, а?
Старый большевик понимал, что шансов прорваться нет и одного на сто. Но ждать, пока их возьмут голыми руками, тоже не годилось. Штыковой удар решили приурочить к той минуте, когда белогвардейский пулеметчик будет менять ленту.
"Это есть наш последний и решительный бой", — подумал Николай Данилович словами "Интернационала" и слабо усмехнулся: да, последний. Жаль, что последний, хотелось бы еще подраться, своими глазами хотелось бы увидеть землю, полностью очищенную от контрреволюционной скверны, посмотреть, какой она станет, свободная земля рабочих и крестьян…
Дробный топот копыт прогремел по ущелью. И на опешивших от неожиданности белогвардейцев с криками "алла!" обрушились всадники в лохматых папахах и с подоткнутыми за пояс полами халатов.
— За мной! В атаку! — вскочил Николай Данилович.
И остатки отряда с винтовками наперевес пошли в штыковую атаку.
Смешались конные и пешие, русские и туркмены, крики "алла!" и "ура!". Почти все белогвардейцы полегли под ударами сабель и штыков. Лишь малой части удалось прорваться. Нахлестывая коней, они умчались без оглядки. Не знал Гундогды, не знали кизыларватец Золотарев и казанджикский машинист Варламов, что спасает свою шкуру и ротмистр Савинов. Иначе вряд ли он ушел бы живым.
Победа была полной. Спасенные люди со слезами радости обнимали своих неожиданных спасителей. А те вначале недоумевали, но потом вошли во вкус и тоже стали обнимать русских.
— Не забыл мои слова, сынок? — возбужденно сказал Николай Данилович, обнимая Гундогды за плечи и близко заглядывая ему в глаза. — Не забыл? Вот они, наши корни и наши жилы! Вот он, трудовой народ! В самую трудную минуту поспешили на выручку!..
— Но откуда они узнали, что мы в беде? — недоумевал Гундогды.
Этого Николай Данилович не знал.
— Пойдем спросим вон у того яшули, — предложил он, — это, кажется, предводитель джигитов.
Худощавый человек с седой бородой и острыми, проницательными глазами, в богатом тепьпеке, спешившись, стоял возле своего коня. Джигиты вытряхивали у его ног торбы савиновского воинства.
Николай Данилович, пораженный, остановился. Из торб сыпались на землю тумары, гонджуки, букавы, белезики — многочисленные украшения туркменских женщин. Потом на всю эту груду серебра упали несколько тяжелых и длинных женских кос. Седобородый яшули потрогал их мягким носком ичига, поднял глаза на Николая Даниловича, покачал головой, вкладывая саблю в ножны.
— Нехорошее дело сделал баяр Свин. Совсем дурное дело сделал. Сказал: за тот год налоги не платили, за этот год не платили. Заплатим, сказали ему, если остались должны. А он наших женщин встретил, руками их трогал, вот украшения их отнимал, косы резал, позорил женщин наших. Вот как скверно поступил баяр Свин. — Яшули снова покачал осуждающе головой и, видя сочувствие в глазах седого русского сердара, закончил: — Кто такой позор терпеть может? Аллах, сказали мы, это не баяр, а бешеный волк, которого надлежит убить. Мы сели на коней и поехали догонять баяра Свина. Оказывается, он не только нас обижает, но и ваш земной путь хотел укоротить?
— Спасибо вам, дорогие братья! — от души сказал Николай Данилович и крепко, обеими руками, пожал руку яшули.
Тот улыбнулся неожиданно мягкой, детской улыбкой.
— Спасибо, спасибо… Вам тоже спасибо.
Над одним из убитых белогвардейцев стоял хмурый Варламов и сосредоточенно скреб в затылке.
Гундогды подошел и удивился:
— Да ведь это тот самый офицер, которого мы вчера отпустили!
— Точно, — неохотно согласился Варламов. — По всему, это он, паскуда, навел Савинова на наш след.
— Овцой прикидывался — сердце шакала имел! — возмущенно сказал Гундогды. — Как так можно?
— Все они шакала в сердце носят! — Варламов сердито плюнул и пошел прочь, ворча: — Сразу надо было придушить его, как кутенка…
А тем временем два рабочих человека, два седых сердара туркмен и русский, — дружески беседовали между собой. И по всему было видно, что на соединение с Красной Армией, которая вела бои в окрестностях Ба-хардена, пойдут не остатки беглецов с баржи, а сильный объединенный отряд туркменов и русских.
Аллаберды ХайдовБАРС(перевёл В.Курдицкий)
Острые отроги гор похожи на зубы в ощеренной пасти какого-то неведомого зверя. Они темнеют, когда случайное облако приглушает солнечный свет; они влажно и хищно взблескивают, когда вновь обрушивается на них поток света. Кажется, чудище затаилось и терпеливо ждет свою добычу — ждет час, день, вечность.
Но это чисто человеческая фантазия. У барса горные отроги не вызывают никаких ассоциаций. Он лениво лежит в тени на скальной площадке, почти неотличимый по цвету от каменной россыпи. Он сыт, полон истомы и мог бы даже замурлыкать от избытка благодушия. Однако понимает, что не к лицу властелину гор мурлыкать словно несмышленому котенку, и поэтому сдерживает свое желание.
Желтые, похожие на янтарь глаза барса полузакрыты. Но и сквозь узкие щелочки он прекрасно видит все, что творится в ущелье. Вон крадется знакомая куцая лиса. Особой симпатии к ней барс не испытывает — сказывается врожденная неприязнь кошачьей породы к лисам, шакалам, волкам и прочей собачьей братии. Но куцую не трогает: привык к ней. Живет она тихо и скромно. Правда, порой таскает остатки его, барсовой, добычи. Он это терпит: джейранье стадо, которое он "пасет", велико, недостатка в свежей еде не ощущается.
За кем же охотится куцая? Ага, понятно: куропатка ведет на водопой своих великовозрастных отпрысков, и лиса решила воспользоваться удобным моментом. В данном случае сочувствие барса на стороне лисы. Кекликов он недолюбливает. Мясо у них вкусное, однако слишком мало его и слишком много перьев. А главное — очень уж суматошны и бестолковы. Крадется барс к джейранам, а куропатки в траве. Нет, чтобы потихоньку убраться с дороги — сидят, затаившись, до тех пор, пока носом в них не ткнешься. Только тогда улетают и шуму поднимают столько, что уж ни о какой охоте думать не приходится. Хоть бы всех их куцая передавила!
Барс непроизвольно подбирается, и мускулы его начинают подрагивать, словно это он охотится, а не лиса. Внимательно следит за куцей, уже откровенно заинтересованный исходом охоты. Вот лиса затаилась. Прыгнула. Поспешила! Улетели, только несколько перышек осталось. Ну и дура, ходи голодная. Барс презрительно отвернулся от неудачницы.
Солнце поднималось все выше, тени перемещались. Желтое пятно света легло на край площадки, поползло к лапе барса. Покосился на пятно, подтянул лапу. Пожалуй, пора домой — пещера хранит ласковую прохладу ночи, там он сладко уснет до захода солнца.
Последний раз окинув взглядом ущелье, барс приподнялся. И замер. Звук, заставивший его насторожиться, не оставлял сомнений — это перепуганные джейраны. Плотным табунком выскочили они из-за поворота и, не сбавляя скорости, промчались мимо. Барсу ничего не стоило поймать одного из них, но он был сыт, а для забавы не убивал.
Его в этот момент занимало другое: кто напугал джейранов? Его джейранов, его собственное стадо, на которое никто, кроме него, не имел прав. Как-то попыталось оспорить его право семейство пришлых волков. Все вместе они были сильнее барса, но он выследил их поодиночке и убил — волка, волчицу И двух волчат-переростков. Потом заявился бродяга-барс. Это был бой на равных, и чужак убрался подобру-поздорову. Может, снова он? На этот раз так легко не отделается.
Барс усиленно принюхивался и раздражался оттого, что ветер дует не к нему, а в сторону неведомого врага. Вспомнилось, что еще на заре, далеко в низине, скрытой от взора зарослями арчи, кто-то долго выл и рычал дурным голосом. Может, это он гонится теперь за джейранами?
Наконец чуткое ухо уловило шорох катящихся камней, и барс сжался в тугой ком мускулов, готовых каждый миг бросить его на пришельца. Шорох становился все явственней. Потом из-за поворота появился Двуногий. Барс вздрогнул и чуть расслабился.
Вышел второй Двуногий. Они присели на корточки возле большого валуна и стали смотреть по сторонам. Наклонились к земле. Может, они не джейранов вынюхивают, а его, барса? Но почему же они не чуют запаха, ветер-то дует прямо на них? И зайца не чуют, хотя тот совсем рядом с ними притаился.
Вот выпрямились, пошли по тропинке. Заяц сиганул в сторону и юркнул под арчовый куст. Двуногий дрогнул, замер. Испугался? Но зайца не боятся даже джейраны! А что, если рявкнуть на двуногих погромче, предупредить, чтобы убирались с чужого участка?
Но барс не рявкнул — что-то его удержало. Он весь дрожал от желания прыгнуть, когда двуногие проходили мимо, и опять же смутное опасение принуждало его не шевелиться, лишь плотнее прижиматься к скале.
Когда двуногие скрылись из виду, барс мягко, не шевельнув ни единого камешка, спрыгнул на тропу, понюхал следы. Они пахли так же, как прошлой весной, когда двуногие появились в его владениях.
Собственно, была еще самая ранняя весна, и ее хмельное дыхание туманило голову владыки гор, как и всему живому. Барс по натуре отшельник, он предпочитает и жить, и сражаться, и умирать в одиночку. Однако в конце зимы, когда оглушительным становится птичий гомон и свист, когда теплой волнующей влажностью начинает дышать сама земля, даже барс начинает тяготиться одиночеством. Неприкаянно бродит он по своим владениям, часто не обращая внимания на легкую добычу, и не рычит, а громко мурлычет, как большая тоскующая кошка. Он беззастенчиво и бездумно нарушает границы чужих владений и не успокаивается, пока не услышит ответного мяуканья.
Любовный хмель проходит быстро. Расставаясь с подругой, барс уже посматривает на нее холодновато.