Раны от волчьих клыков сильно болели, хотя кровь уже не шла. Белолобая чувствовала себя совершенно разбитой и больше всего хотела покоя и неподвижности — больно было не только поворачивать голову, но и просто держать ее на весу.
Серый не пустил ее туда, где они обычно отдыхали, а заставил улечься неподалеку от верблюда. Здесь они и ночевали целую неделю, пока не поджили раны. Верблюд не возражал — он был покладист и добродушен. Правда, они все равно ушли от него, потому что наступала пора весны и любви, а любовь не терпит свидетелей, даже если это старый и добрый верблюд.
…Машина возвращалась с отгонного пастбища. Возле Соленого ручья шофер притормозил. Сидевшие в кузове люди сошли размять затекшие ноги.
Внезапно из-за бархана, подпрыгивая, как джейран, выскочил белолобый ослик. Выскочил, увидел людей — и замер.
— Папа, смотри! — закричал мальчик. — Смотри! Это же Белолобая! — И он пошел, призывно протянув руку.
Но ослик подпрыгнул и умчался прочь.
— Забыла нас, — грустно сказал мальчик. — Совсем одичала наша Белолобая.
— Ты ошибся, — возразил отец. — Это не она. Может быть, ее сын. А она никогда не забудет хозяина. Осел очень привязчив, и память у него хорошая.
— Напрасно мы ее прогнали, — сказал мальчик. — Она бы нас не объела.
— Да, — согласился отец. — Думаю, Белолобая где-нибудь здесь. Если бы найти ее, она пошла бы с нами.
Он был прав и неправ одновременно. Белолобая действительно стояла за барханом. Она слышала знакомые голоса людей, и сердце ее тянулось к ним. Но с другой стороны на нее смотрел Серый, а возле резвился белолобый длинноногий осленок. И она осталась на месте, даже не выглянула из-за бархана.
Тиркиш ДжумагельдыевВ ПУСТЫНЕ(перевела Т.Калякина)
Они возвращались с полевого стана, из самой глубинки, — до села было километров пятьсот.
— Может, за фисташками махнем? — предложил вдруг Азиз, сидевший в кабине рядом с Союном.
— За какими это фисташками?
Азиз недоверчиво усмехнулся.
— Уж будто и не знаешь?
— Понятия не имею.
— Вот и надо съездить — понятие будешь иметь. И детишкам гостинец. Махнем, а? Сейчас самый сбор. Видел хоть, как растут-то?
— Нет.
— И я ни разу не сподобился. А другие едут, привозят…
— Можно бы, конечно, да ведь крюк-то какой!
— Подумаешь, крюк! На машине небось не на верблюде. И чего раздумывать? Такой случай выдался!.. — Азиз отвернулся от Союна, всем видом показывая, как глубоко он в нем разочарован.
А может, и правда махнуть? Машина в порядке, трех месяцев нет, как получил. Союна потому и послали, что машина новая. Пятнадцать дней пробыл у чабанов на коше. Теперь вот гнал обратно в село — кой-чего чабанам подбросить.
— Шады бы такую машину, — не унимался Азиз. — Он и на старой то и дело туда гонял!
— Вот и достукался!
— Достукался!.. А ты видал его развалюху? Потому и попался. На такой его никто бы не догнал!
Помолчали.
— А ты дорогу-то знаешь? — спросил Союн.
— Ну, как сказать… На юг… Да в случае чего спросим, язык до Каабы[12] доведет! А вообще пустыня — это пустыня, тут всегда риск. Смелость нужна…
Это, пожалуй, правильно… Если каждый шаг размеривать да продумывать, и за десять лет пустыни не узнаешь. И всякий, кому не лень, укорять тебя будет. Шады Плешивого в пример ставить. Плешивый, конечно, пройдоха, жулик, и не больно-то ему надо подражать. Тот за фисташками, как к себе в сад катал. Конечно, если один разок съездить… Тем более — ребятишкам гостинец…
— Скажешь, когда свернуть.
Свернули на юг. Поехали по одной дороге — не то, на запад ушла; сунулись на другую — опять не туда. Рванули напрямик, без дороги.
Ехали дотемна, заночевали. На рассвете закрутил буран, небо с землей смешалось. До полудня отсиживались в овражке.
— Черт бы тебя подрал с твоими фисташками! — ворчал Союн, протирая ветровое стекло. — Давно бы уже в селе были.
— Зря психуешь, Союн… Не годится так…
— Тебе можно и не психовать. А мне через три дня обратно кати в пустыню!
Азиз промолчал. Он был отпущен на целых пятнадцать дней. Пробыл на коше три месяца, натосковался. Он уже решил: эти пятнадцать дней пальцем о палец не ударит, если только прогуляться куда. Все вечера с молодой женой сидеть будет — чаек попивать. Неплохо бы фисташек ей привезти, да вот буран, как назло…
— Садись! — Союн сердито хлопнул дверью. — Едем!
— За фисташками?
— Пошел ты со своими фисташками!
Он резко развернул машину и погнал ее на север. Союн так злился, с таким остервенением жал на стартер, будто под ним был не грузовик, а упрямый, норовистый ишак. Переключая скорости, он каждый раз больно толкал Азиза локтем.
Дорогу они проискали весь день — не нашли. Голодные, злые, остановились на ночевку.
Утром поднялись рано. Под ясным высоким небом лежала притихшая, истомленная вчерашней бурей пустыня. Сейчас Союн был даже рад, что попали в буран, — по крайней мере, совесть чиста, неизвестно еще, чем бы это кончилось.
— Чай пить не будем? — спросил Азиз, видя, что Союн включил зажигание.
— Не будем, — коротко ответил Союн.
Ехали до полудня. Молчали. Дороги не было.
Азиз не пытался приставать с разговорами, понимал, что творится на душе у Союна. Зря парень переживает. Положение, конечно, незавидное, только злиться-то пользы нет. Знать надо пустыню — не заблудишься!
Решили остановиться, напиться чаю; еда у них кончилась еще вчера, но вода пока оставалась.
Заварили чай. Союн налил одну пиалу, попробовал — вылил, вторую налил — опять выплеснул.
— Тьфу! Никакого вкуса!
Азиз усмехнулся.
— Это тебе с голодухи.
— Ну и нечего зубы скалить! Сбил с толку! Ищи вот теперь дорогу!
— Будет тебе дорога. Держи по тропке.
— По тропке!.. Неделю проищем!
Они проблуждали весь день, но к вечеру все-таки выбрались на дорогу.
— Ну вот, теперь не теряй, — примирительно сказал Азиз, заметив, что Союн отвернулся к окну, пытаясь скрыть радость. "Мальчишка ты еще, подумал он.
Сосунок!" — И вдруг схватился за руль. — Стой! — закричал он. — Стой! Овцы!
Союн затормозил, пригляделся. На дороге, шагах в двадцати от них, темнела какая-то куча.
— От отары отбились — точно! — Азиз выпрыгнул из кабины. — Это все вчерашний буран.
— Что будем делать?
— Везти надо!
— Куда?
— У первого же колодца отдадим. Хозяин потом найдется. Придется с ними попотеть. Тут их голов тридцать; если в овражек не загнать, не справимся…
Намаялись они крепко. Последнего барашка Азиз не стал загонять в кузов, схватил за ноги и поволок к росшему неподалеку кандыму.
— Резать хочешь? — испуганно спросил Союн.
— А что ж на него глядеть!.. — Азиз принялся связывать барашку ноги. — Есть-то надо!
— Не спеши. Может, еще явится кто…
— Э, да ты, я гляжу, трусоват! Неужто нам с тобой за такие труды ягненка не положено? А если б не мы, если б им волки встретились? Рожки да ножки остались бы… Ягненок этот наш, любой чабан сам бы тебе его предложил. Честно говорю, у чабанов такой закон! Отказываться начнешь, на спину привяжут — свои порядки… Так что давай поменьше рассуждай, лучше дровишек спроворь. Я с ним сейчас управлюсь…
Азиз придавил ягненку коленом голову и потянулся к ножкам. Союн отправился за дровами. "А может, Азиз и прав… — думал он. — Ведь если бы овцам повстречались волки, ничего бы от них не осталось. А так — всего один ягненок. Да еще и не съесть целого, тем более без хлеба…"
И вдруг Союн вспомнил, что у них не только хлеба — и соли нет. Он бросил топор и побежал обратно.
— Азиз! Не режь!.. Подожди!..
Азиз выпрямился. Барашек лежал, вытянув ноги, из горла у него сочилась кровь. Союн покачал головой:
— У нас же соли ни крошечки. Как есть будем?
— Соли нет?.. — Азиз огорченно покачал головой. — Плохо дело. Ладно, разводи костер — сойдет и без соли!
Костер развели большой, углей получилось много, они лежали яркие, красные, красиво было глядеть.
— Подумаешь, соль! — разглагольствовал Азиз, срезая с бараньей ляжки куски мяса. — Когда человек подыхает с голоду, он знаешь что делает? Снимает сапоги и варит! А у нас — вот! — Он бросил баранину на раскаленные угли; мясо зашипело, в воздухе вкусно запахло шашлыком. — Мясо без соли — это не соль без мяса! Я тебе ее сейчас целый пуд навалю, будешь есть? То-то. Давай чай заваривай, сейчас готово будет!
Пахло мясо очень вкусно, но Союн ел его без всякого аппетита, так, будто тряпку жевал…
— С солью бы, конечно, другое дело. — Азиз болтал, но уже без прежнего воодушевления. — Между прочим, есть такие люди на Севере — не помню, как называются, — так они мясо прямо сырым едят. К нам на кош русские приезжали, которые газ и шут, один на Севере работал, так он говорит: берут мороженое мясо, крошат ножом и едят…
— Тоже, наверное, не без соли…
— А может быть… Это я не спрашивал, врать не хочу… Да ты давай ешь! Мясо все-таки! Не мне ж одному отдуваться!
Наесться они наелись, но удовольствия никакого не получили. А под деревом лежала целая гора мяса.
— Что с остальным-то делать будем? — спросил Союн.
— Увезем! У первого же колодца отдадим: "Давайте прямо в котел!" И нам хорошо, и хозяевам. Ты, Союн, одно пойми: здесь пустыня, здесь свой закон. В селе там каждый сам по себе, а тут вроде как очередь: сегодня он тебя кормит, завтра — ты его…
Не очень-то все это убеждало Союна, Азиз не стал бы так рассуждать, если б это был его баран. И резать не стал бы торопиться.
— Не поймешь, как теперь и быть… — со вздохом сказал Союн. — Не сказать — воровство получится. Сказать — спросят: зачем резали…
— А что, с голоду подыхать?!
— Ну, до голода еще далеко…
— Слушай, кончай ты умничать! Надоело!
Перед самым заходом солнца подъехали к какому-то колодцу; ни Союну, ни Азизу бывать здесь не доводилось. Встретил их невысокий худощавый чабан.