— Что у них? — хриплым спросонья голосом спросил Ивашка.
Татарин прислушался — и попятился от него как от чумного, даже руками замахал.
— Это ты несчастье принес, ты, — прошипел он. — Хозяин помер.
Ивашка забился в угол, умолк, тараща глаза на мельканье теней во дворе, ожидая самого худшего.
Налетел ветер, затрещал тряпками на юртах. Был он холоден, нёс запах близкого снега.
Ходжа Нефес стоял на коленях над мертвым телом отца и читал молитву. Слова были знакомые, много раз сказанные над чужими могилами, и не мешали думать. Виделся ему отец живой, крепкий еще, уверенно сидящий в седле. Ехали они рядом по весенней степи, по ярким огненным макам, по шелковистой зеленой траве, медленно распрямляющейся позади, в их следе.
— Аллаху угодно было сделать землю такой, какая она есть, — говорил отец, оглядывая цветущую равнину. — Ласкающая взор весной, летом она вселяет уныние и рождает печаль, зимой напоминает о неизбежной смерти, ожидающей каждого. Но нет предела доброте всевышнего: он создал чудо из чудес — воду. Она одна способна в лютый летний зной возвращать земле весеннюю молодость.
За узкими окнами, в которых не было ни стекол, ни бычьих пузырей, и только тонкая вязь паутины трепетала на сквозняке, начинался рассвет. Ходжа Нефес зримо представил себе пыльную дорогу, которая ведет в гору, к кладбищу вокруг усыпальницы Ибрайыма-Асхаба, сподвижника пророка. По этой дороге скоро понесут запеленатого в саван отца. Так он хотел, для этого и везли его сюда, в пустой поселок, давно оставленный людьми. А ведь Садыр лежит по эту сторону одной из четырех стрел, выпущенных с холма Ибрайымом-Асхабом. Земля, ограниченная упавшими стрелами, и впрямь была божественной: журчала вода в арыках, густая тень падала от плодоносных деревьев, брошенное в борозду зерно прорастало споро, колос наливался густой. А что стало теперь?
Ходжа Нефес опускает глаза, смотрит на морщинистый, уже просветленный мертвенной белизной лоб отца. Где-то здесь, в этих морщинах, прячется таинственная надпись — слова судьбы. Теперь-то он знает, как сложилась жизнь отца. А если бы мог прочесть эту надпись раньше… Впрочем, судьбы не изменить.
Отец говорил ему:
— Ты, Нефес, единственный из нашего рода побывал в Мекке, прикоснулся к священному камню. Тебе дали второе имя — Ходжа, ты носишь белую чалму, к твоему слову прислушиваются правоверные. Но и ты не можешь жить на земле предков. Она умерла для нас. Но почему? За что нам такое наказание? За какие грехи Ибрайым-Асхаб наказал живших в его вакуфе? Почему позволил людям хана Хивы отвести воду и обречь священную землю на погибель?
Вот тогда Ходжа Нефес и решился сказать о том, что давно уже не давало ему покоя.
Отец выслушал его молча, не прерывая, с немым лицом. Потом сказал:
— Мы пойдем к царю урусов с поклоном, а потом иноверцы хлынут на нашу землю и всех нас обратят в свою веру. А разве не сказано, что надо ждать, когда придет Махди? Спаситель наполнит правдой нашу землю, пораженную жестокостью и несправедливостью, и тогда настанет для правоверных счастливое время. Зачем же нам звать иноверцев?
Конечно, отец, как всегда, был прав. Но кто поможет туркменам сегодня? Никто не знает, когда придет Махди. А Узбой сух. И все вокруг мертво. Если же урусы помогут срыть ханскую плотину и повернуть воды Аму снова в Узбой… Но кто их знает, этих урусов… Они с отцом так и не обсудили все как следует…
За спиной Нефес уловил шорох и понял: пора. В последний раз взглянул в мертвое лицо отца. Что-то сжалось в груди, мешая дыханию, ком подступил к горлу, защемило в переносье. Он прикрыл глаза, сдерживая слезы, вздохнул глубоко и, поднимаясь, увидел на саманной стене водянистого членистого скорпиона.
В юртах заголосили женщины. Ивашка вытянул шею. Сверху по узким ступеням сносили завернутое в саван тело старика. Его осторожно положили на приготовленные носилки, подняли и быстрым шагом, почти бегом понесли со двора. Ивашка увидел в толпе Ходжу Нефеса, на мгновение встретился с ним глазами, — во взгляде хозяина полыхнуло недоброе пламя. И Ивашка решил: надо бежать. Стал приглядываться, что прихватить с собой. Перво-наперво — нож, без ножа пропадешь в степи.
Мальчишки сняли освежеванного барана, понесли к котлам. На земле остались окровавленные ножи. Ивашка осмотрелся. Никто на обращал на него внимания, у каждого было свое дело, своя забота. Он пошел, для верности наступил на нож, почувствовал голой ступней мокроту и холод металла, еще раз оглянулся и быстро поднял нож. Обшитая кожей рукоятка еще хранила тепло чужой ладони.
Все было так, как представлялось Ходже Нефесу в час прощальной молитвы. Пыльная тропа вела меж корявых, давно умерших деревьев к вершине холма. Там, поверх носилок, виделся купол мавзолея и шест с разноцветными, выгоревшими на солнце лоскутами, оставленными когда-то приходившими помолиться Ибрайыму-Асхабу.
Порывами налетал холодный ветер, трепал поминальные лоскутки, завивал пыльные смерчи на иссохшей, давно не знавшей дождя земле, — извиваясь, они бежали белыми кобрами и вдруг рассыпались прахом, бесследно исчезали, но тут же вновь возникали.
Наверху ветер был лютее — рвал полы стеганых шелковых халатов, чекменей из верблюжьей шерсти, домотканых чапанов. Саван на покойном колыхался, и смотреть на это было жутко. Ходжа Нефес отвел глаза и увидел прибитые ветром к сырцовой стене мавзолея истлевшие остатки детских халатиков и тюбетеек, и среди них — совсем новую рубашонку с неподшитым низом, чтобы мать могла иметь других детей. Он почему-то подумал, что это его младшая жена недавно была здесь, просила святого сохранить здоровье их сыну, их маленькому Гочаку. Даже здесь, на святом месте, он не посмел и в мыслях назвать сына настоящим именем. Прежние жены рожали ему одних дочерей, а он ждал сына, продолжателя рода, союзника в делах. Только Айгуль принесла ему долгожданного наследника. Мальчику дали имя Байрам, но нарекли и вторым именем — Гочак, чтобы сбить с толку злых духов, уберечь мальчика от сглаза.
Отзвучали последние слова молитвы, и люди поспешно, не оглядываясь, стали спускаться с холма: теперь смертным нечего делать на кладбище. Теперь сорогчи — ангелы смерти — Накир и Мункир, наверное, уже допытываются у покойного, как жил, какие добрые дела сделал, какие грехи совершил, и если останутся недовольны ответом, станут бить его, он закричит, и тот из живых, кто услышит этот крик мертвеца, должен будет умереть.
Ходжа Нефес вспомнил пленного уруса, о котором забыл в суете и судьбу которого должен был теперь решить. Порхан сказал тогда, чтоб берег уруса. Все думали, что отец будет жить, а он умер. Кровь кула, принесшего несчастье, не помогла, так зачем же ей оставаться живой? Но порхан ничего не сказал на этот счет…
На рассвете, когда Ходжа Нефес вышел во двор, он встретился взглядом с этим кулом: нетерпеливое ожидание, даже страх был в его глазах, но покорности не было.
Понимая, что не время сейчас думать о каком-то пленнике, Ходжа Нефес стал вспоминать, все ли сделали как надо в этот печальный день.
Солнце уже поднялось, но за тучами его не было видно, и казалось, что все еще тянутся предрассветные серые сумерки.
— А-а-а!.. — донеслось неведомо откуда, и все остановились, пораженные, испуганно переглядываясь, ища друг у друга поддержки и не находя ее.
— А-а-а!..
Голос был тонкий, явно детский, и не мог принадлежать мертвецу, но кто скажет, как кричат на допросе у сорогчи…
Ходжа Нефес первым понял, что кричат впереди, а не позади.
И верно — они увидели мальчика, бежавшего навстречу. Он совсем выбился из сил, ноги его подгибались, бледное лицо было мокрым от пота. Ходжа Нефес бросился ему навстречу, подхватил обмякшее легкое тело.
— Волки, — прохрипел мальчик, — скорее… Волки…
Ивашка сунул под рубашку нож и оглянулся: не следит ли кто.
И в этот момент что-то произошло. Он сразу не понял, почему остервенело залаяли псы, захрапели кони, заголосили женщины и — словно ветром их сдуло — бросились к дому, хватая на ходу детей. С падающим сердцем Ивашка подумал, что все пропало, но ещё надеясь вырваться, затравленно озираясь, метнулся к коновязи, где таращили ошалелые глаза невесть чего почуявшие кони. И тут увидел волков. Стая серых зверей ворвалась во двор через раскрытые настежь ворота. Горели злым, беспокойным огнем волчьи глаза, из ощерившихся пастей вырывался злобный рык, и желтые клыки полязгивали в ожидании близкой добычи. Собаки заскулили и кинулись врассыпную, поджав хвосты. Кони вздыбились, рванулись, обрывая уздечки, обезумя помчались по двору. С глухим топотом пробежал мимо Ивашки верблюд. Три волка рвали брошенную посреди двора баранью тушу.
Ивашка метнулся к ближайшей юрте, сжимая в руке, только что добытый нож. Внутри был полумрак. Из крохотного оконца падал свет в люльку, где спал ребенок с туго перевязанной платком головой. Во сне щеки его порозовели, в углу пухлого рта вздувался пузырек слюны.
За войлочной стеной пронзительно закричала женщина. Крик ее оборвался внезапно, в наступившей тишине было слышно, как рычат, раздирая добычу, волки.
Ивашка снова глянул на спящего ребенка. И вдруг будто что-то толкнуло его — он шагнул к люльке, нагнулся. Ребенок лицом походил на Ходжу Нефеса: точь-в-точь, только бородки да шрама на щеке не хватало. Муха прилипла к его слюнявой губе, мальчик сонно провел ручонкой по лицу, почмокал, но не проснулся.
Нож, который держал Ивашка, был в бараньей крови, и застань его кто в юрте над спящим хозяйским сыном — не миновать скорой расправы. Ивашка увидел себя как бы со стороны и содрогнулся.
Надо было бежать, бежать, — та минутная задержка, когда страх бросил его в эту юрту, могла привести к неминучей гибели, а жить ему еще хотелось, ох как хотелось. Он понял, что другого такого случая уже не будет, в этой суматохе никто его не хватится, и, откинув полог, выбежал во двор.
У ограды волки рвали зубами ими же зарезанную лошадь. Других не было видно, наверное, вырвались за ворота. Там, на пустых улицах, средь заброшенных домов он и найдет себе доброго коня.