Ивашка побежал со двора, оглядываясь на волчью трапезу, боясь, чтобы звери не погнались за ним.
Он был уже у самых ворот, когда женский визг, с небывалой силой выплеснувшийся из узких окон, заставил его остановиться. К юрте, из которой он только что вышел, ленивой трусцой приближался матерый зверь. Полог на двери зацепился за косяк, и вход был открыт, а там спал в своей люльке мальчик. Женщины видели волка, но не могли остановить его, защитить беззащитного и оттого дико кричали, вот-вот готовые решиться ума от ужаса.
Не понимая, что делает, Ивашка побежал обратно. Волк остановился, ощерился, зарычал, но Ивашка уже не мог остановиться. Выставив вперед нож, он набегал на зверя, и тот, оскалясь, присел, готовый к прыжку.
В доме затихли. Ивашка напрягся, когда прыгнул волк, и, прикрыв левой рукой лицо, правой с размаху ударил серого в живот. Потом, лежа под ним, отворачиваясь, пряча лицо, обливаясь своей и волчьей кровью, бил и бил ножом в тугое изворотливое тело…
Айгуль, растерзанную волками, похоронили в тот же день. Ходжа Нефес молча слушал, как все произошло. Вместе со всеми она в страхе укрылась в доме и только тут вспомнила о сыне. Ее не пускали, но она вырвалась и побежала к юрте, где спал Гочак. Ее предсмертный крик и слышал Ивашка в юрте. Теперь он лежал на своем месте на тряпье, медленно остывая от недавней схватки, удивляясь, что остался жив.
К нему вошел хозяин. Был он хмур, суров, даже шрам на щеке словно бы потемнел, и Ивашка весь напрягся, ожидая, что будет.
Ходжа Нефес остановился над ним, молча разглядывал кула: его изодранную в клочья, окровавленную рубаху, свежие раны на руках и груди.
— Ты знал, что это мой сын? — спросил он наконец.
Татарин торопливо перевел.
Ивашка смело посмотрел хозяину в глаза, готовый ко всему.
— Да уж похожи.
— Почему же побежал спасать?
Превозмогая боль, удивленный, Ивашка приподнялся и сел.
— Так ведь дитя. А тут зверь. Стал бы твой сын волчьей сытью. — Сказав это, сразу поскучнел, вздохнул тяжко и признался: — Но не для того я нож брал. Сбежать хотел. Уйду, думаю. А тут женщины закричали. Я и оглянулся… Лучше б мне не оглядываться.
Ходжа Нефес глядел на него сверху вниз, оторваться не мог от голубых чистых глаз. Не было в них ни злобы, ни презрения, ни страха — одна удивительная озерная ясность. И он с внезапным облегчением поверил вдруг в то, во что давно хотел и не смел уверовать: нет, урусы не могут принести беды.
С легким сердцем отошел он от кула, сразу же забыв о нем, — думал уже о царских бусах, что не скоро теперь придут из Астрахани, надо ждать весны, и что это даже к лучшему, так как дорога в новую российскую столицу будет дальней, и надо приготовить все, хотя и ждать тоже не легко…
Много позже, все пережив, чудом оставшись в живых, состарившись раньше срока, будет он просыпаться средь ночи и вспоминать встречу с царем Петром и весь, день за днем, тяжелый поход от Гурьева до низовьев Аму, к той злосчастной плотине — и караван в клубах пыли, под летним нещадным солнцем, и хана, выехавшего навстречу, в русском лагере целовавшего Коран в знак добрых своих намерений, и его измену, и казнь урусов, и их головы, подвешенные за волосы у хивинских ворот, — но никогда, ни разу он не пожалеет об этом дне, когда, заглянув в ясные глаза пленного уруса, он вдруг поверил в свою счастливую звезду…
Ашир НазаровЛИСТЬЯ ОСЕНИ(перевёл В.Курдицкий)
Солнце уже село, и длинные смутные тени сумерек выползали из кибиток наружу, когда Майса-эдже поставила на огонь чайник и принялась готовить ужин. Она только что вернулась с поля, где целый день собирала хлопок. Пальцы ее, исколотые острыми краями коробочек, болели, ныла поясница, требуя покоя и отдыха, но Майса-эдже не присела даже на минутку. Пусть никто не скажет, что она, используя свое положение, отлынивает от работы, как некоторые другие председательши. Вместе со всеми от зари и до зари она работает в поле. И дома хозяйство в руках держит, не то что эта лентяйка и растеряха Нурджемал — жена счетовода: только и забот, что нарядами хвастаться да соседкам косточки перемывать, а на поле ее не увидишь.
Утерев тыльной стороной ладони пот со лба, Майса-эдже добродушно усмехнулась: молодая она еще, Нурджемал, глупая. И вдруг насторожилась. По дороге к аулу, оставляя за собой длинный хвост пыли, катил газик. Майса-эдже всмотрелась: ну да, конечно же это его, председательский, газик! Это Куванч домой возвращается.
Почему, однако, так рано сегодня? Обычно совсем затемно приезжает… Вот беда какая! А у нее ни чай не готов, ни ужин — теперь вот хлопай глазами!
Она проворно метнулась было к очагу, но замерла, пораженная увиденным: председателя выносили из машины на руках трое колхозников. Майса-эдже побледнела, бросилась к мужу:
— Что с тобой, Куванч?.. Что случилось, скажи?!
Морщась, сквозь стиснутые зубы Куванч медленно, как по складам, произнес:
— Ни-че-го… не случилось… Немного бок болит… Постели мне… прилягу… Не волнуйся, все пройдет, только полежу немного.
Он с трудом улыбнулся, но улыбка сразу же сменилась гримасой боли.
Стеля ему постель, Майса-эдже, несколько успокоенная словами мужа, ворчала:
— Конечно, всегда так бывает, когда добрых советов слушать не хотят! Говорю: покушай вовремя, говорю: отдыхай, как люди, так нет же, все равно, что ослу молитву читать, ничего не слушает. Думаешь, двужильный ты? Железный, думаешь? Верблюд и тот вовремя ноги под брюхо укладывает, железной машине — трактору отдых дают. Мало ли, что ты председатель? Людей у тебя не хватает, что ли, что каждое дело своими руками тронуть норовишь? Ты — один, а дел все прибавляется. Другие председатели, тот же сосед, не хуже тебя, а и в правлении полдня сидит, и домой засветло приходит, потому и здоровый, на болезни не жалуется. А этот же вечно в поле, вечно на своем газике, как привязанный к нему! Люди без тебя не управятся, что ли? Каждый свое дело знает, болеют за колхоз не меньше твоего. А так, конечно, если кушать на ходу да спать три часа в сутки, каждая болячка цепляться будет!..
Она ворчала, готовя ужин, ворчала, кормя детишек, ворчала, убирая посуду. И только когда приехавший из райцентра врач, осмотрев больного, сказал ей за дверью: "Постарайтесь не волновать его", она испугалась.
— Очень плохо с ним, доктор?
— Не очень, — после короткого молчания сказал врач. — Но больному нужен полный покой.
Устыдившись собственного бессердечия, Майса-эдже заморгала глазами и виновато вздохнула. Потом, присев на край кровати, осторожно погладила широкую горячую ладонь мужа.
— Совсем я, непутевая, голову потеряла… Разве к нему пристанет какая болезнь? Он такой здоровый, что любая болезнь его побоится! Видно, устал немножко, переутомился, вот и…
Скрипнув зубами, Куванч схватился за бок. Майса-эдже вскочила, растерянно глядя то на мужа, то на врача.
— Ничего, ничего, — успокаивающе сказал Велиев, — идите занимайтесь своим делом.
Майса-эдже еще раз жалостно взглянула на мужа и вышла, посторонившись в дверях, пропуская заместителя председателя Аниака Нурлиева.
Остановившись у порога, Аннак поздоровался. Врач вежливо ответил. А Куванч словно и не заметил своего молодого заместителя.
— Подойди сюда, Гельды, — позвал он врача. — И говори правду, что со мной, а то мне все хуже и хуже становится.
— Прежде всего не надо расстраиваться, товарищ Непесов, — помедлив, ответил врач. — Человек вы пожилой, работаете очень много, а отдыхать не хотите как следует, вот и…
— Это я и сам знаю! — досадливо перебил его Непесов, сдвинув брови. — Ты мне, Гельды Велиев, не ходи вокруг да около, не затем я тебя посылал из колхоза на доктора учиться! Смотри мне прямо в глаза и говори, что за болезнь у меня объявилась и сколько времени из-за нее я бока отлеживать буду! Может, это моя старая фронтовая рана знать о себе дает?
Его снова согнул приступ острой боли.
Велиев помолчал, набирая в шприц лекарство, и негромко сказал:
— Это не рана, Куванч Непесович, это болезнь. Она вполне излечима, но серьезна. Придется вам полететь в Ашхабад.
— Это еще зачем?
— Так надо, — вздохнул Велиев. — Для радикального лечения средств у районной больницы маловато — запущена ваша болезнь.
Непесов иронически хмыкнул, смежил веки, и тотчас перед глазами побежали дороги, тропы, тропинки. Окаймленные верблюжьей колючкой ("С кормами бы не затянуть", — подумал председатель), они стремительно бежали все дальше и дальше, пока не растворились в белоснежном хлопковом поле. Непесов открыл глаза.
— Нет, — сказал он, — никуда я не поеду. Здесь лечите!
Велиев покачал головой.
— Надо ехать, товарищ Непесов. Здесь мы вылечить вас не сумеем.
— Похоронить во всяком случае сумеете! — отрезал Куванч, прислушиваясь, как после укола медленно откатывается и затихает боль.
— Напрасно вы так, Куванч-ага, — вступил в разговор Нурлиев, все еще стоящий у порога. — Лечиться вам обязательно надо. Надо ехать в Ашхабад.
Председатель недобро посмотрел на своего заместителя.
— Хлопкоуборочную на кого доверю?!
— На людей вы вполне можете положиться, Куванч-ага, — возразил Аннак. — Вспомните, как во время вашего отсутствия мы в срок уложились с посевной. И во время обработки хлопчатника, когда вы в Таджикистан со взаимопроверочной бригадой выезжали, люди тоже не подвели, не отстали от соседних колхозов. Езжайте и лечитесь спокойно.
Вроде бы и простые слова говорил Нурлиев, но каждое слово колючкой впивалось в сердце Непесова. Он тяжело дышал и смотрел на заместителя так, словно видел его впервые, словно пытался разглядеть то, чего не замечал прежде. Голос его прозвучал хриповато и едко:
— Значит, так ты советуешь, Аннак-хан?
Не обидевшись на насмешку, Нурлиев кивнул:
— Это необходимо, Куванч-ага. Там знаете какие врачи? Они не только болезнь вашу выгонят, они вам десять лет жизни прибавят — вернетесь как молодой джигит.