Нурлиев пытался шуткой разрядить обстановку, но глаза председателя были неулыбчивы и пронзительны. Куванч смотрел мимо Аннака и медленно, словно пережевывая что-то твердое, двигал челюстью. И молчал.
— С почками, товарищ Непесов, шутки плохи, — серьезно сказал Велиев. — Боюсь, что у вас нефрит.
В дверях показалась расстроенная Майса-эдже — она слышала слова врача.
— Поезжай ты, отец! Поезжай, ради аллаха, лечись! Меня не слушаешь, так хоть умных людей послушай. В Ашхабаде врачи знаменитые, профессора. Что ты от них шарахаешься, словно глупый теленок от молочного пойла? Тебе же добра хотят. Езжай, пожалуйста, ни о чем не беспокойся!..
Непесов устало махнул рукой.
— Ладно, не трещи, помолчи немного… Один в поле, говорят, не воин. Поеду.
Откинувшись в мягком самолетном кресле, Непесов думал о не вовремя свалившейся болезни. "Одно дело, когда здоровый уезжаешь из колхоза, — тут в любую минуту, случись нужда, вернуться можно. А больной, он и есть больной — лежи, глотай пилюли да переживай. Черт ее принес, эту хворобу, как будто не могла после хлопкоуборочной объявиться! Сдали бы честь честью хлопок, заготовили корма, ну, тогда и приходи, пожалуйста, тогда и поболеть можно. А то ведь надо же, в самую что ни на есть горячую пору свалило! И этот еще говорун Аннак: "Без вас посеяли… Без вас обработали…"! Много вы без меня насеяли! Когда председателем выбрали, не колхоз был — слезы горючие. А нынче, ишь ты, "без вас"! Послушать его, так Куванч Непесов вообще лишний человек в колхозе: есть он, нет его — дело идет само по себе…"
Непесов повернул голову в сторону и встретил внимательный взгляд врача. Велиев одобряюще улыбнулся.
— Скоро Ашхабад.
— Ашхабад… — задумчиво повторил Непесов и вдруг спросил: — Скажи, доктор, хоть это и не по твоей части, что ты о моем заме, об Аниаке, думаешь.
Велиев пожал плечами.
— Об Аниаке? Я его с детских лет знаю, учились вместе. Он хороший парень, Куванч Непесович, деловой, честный. Мне, правда, не довелось быть на фронте, как вам, но с Аннаком, говоря словами фронтовиков, я бы пошел в разведку. На него можно положиться, не подведет.
— В разведку, говоришь? — с сомнением переспросил председатель и снова задумался. Что ж, может быть, Велиев и прав. Аннак знающий и самостоятельный человек. А другие колхозники? Не он ли, председатель, сам упорно и настойчиво учил их самостоятельности? Не он ли назначал звеньевых временными бригадирами, перебрасывал людей с участка на участок, приучал их осваивать все колхозные работы? Не он ли, умышленно выискивая предлоги для отлучки, оставлял Аннака самостоятельно распоряжаться колхозным хозяйством в ответственные моменты, чтобы привить парню руководящие навыки?
Да, Аннак вполне может руководить колхозом. И не только он, любой из бригадиров может! "Хорошие у меня люди, — с гордостью подумал Непесов, — все доверить им можно, не подведут. А что, в самом деле, не пора ли вам на пенсию, товарищ председатель? Может быть, ваш авторитет на данном этапе уже не помогает развитию колхоза, а только сдерживает смелость и размах молодой смены? Возможно, освободившись от необходимости прислушиваться к вашему мнению, они поведут дело так, как вам и не спилось? Кто знает, может, так оно и есть. Молодежь нынче решительная, ученая, а у меня что? Только и есть что практический опыт".
Ощущение падения, отозвавшееся судорожной спазмой желудка, застало Непесова врасплох. Он схватился за ручки кресла и глянул в иллюминатор.
Самолет снижался, кренясь на одно крыло. Глазам Непесова предстала игрушечная карта Земли. Но он не воспринимал ее как карту. Для него это была тяжелая трудовая ладонь — желтая, сухая, растрескавшаяся от долгой, трудной работы. И пятнышки возделанной земли, пятнышки жилых строений были как набухшие вены на руке.
На душе у председателя было смутно и неуютно. Казалось, что вот сейчас ему надо будет встать и прыгнуть с самолета. И лететь, лететь, лететь, покуда земля, которой он отдал всю свою жизнь и которую знал до самой малой песчинки, не примет его в свои добрые вечные объятия…
…Здоровье Куванча Непесова постепенно улучшалось: врачи в Ашхабаде оказались действительно хорошие. Однако сам Непесов считал, что в основном помогли ему не лечебные процедуры, а письма, которые он получал из дому. Особенно два из них. Одно написал Аниак Нурлиев, другое — жена.
Собственно, о делах с уборкой хлопка председатель знал и сам. Дважды колхоз упоминали в районной газете, а однажды он был упомянут даже в республиканской газете. Но все равно письмо Аннака обрадовало председателя. Он перечитал его несколько раз, будто пытался прочесть написанное между строк, но ничего не видел и только покряхтывал и вздыхал, сидя на скамейке во дворе больницы.
Желтые листья деревьев кружились в воздухе, спокойно и просто, как честно свершившие все, что им было положено, опускались на землю, чтобы отдать ей последнее, что у них еще оставалось, — свое маленькое, невесомое тело, пищу для будущих ростков, для новых листьев. Один лист пощекотал Куванча за ухом, второй мягко сел на газету. Непесов посмотрел на него, взял, потер между пальцами, вдохнул терпкий и печальный аромат увядания. "Нет, — подумал он, — дела в колхозе идут хорошо, Аннак ни за что не допустит, чтобы хлопок остался неубранным до холодов. Только вот догадается ли он часть людей перебросить на заготовку кормов? Догадается! Он парень с головой, хороший из него председатель будет, а мне действительно отдохнуть пора — я свое отработал, как этот пожелтевший листок…"
— Здравствуйте, Куванч-ага! Как живы-здоровы?
Непесов вздрогнул и обернулся. К нему подходил улыбающийся Аннак.
— Постой, как же это так? — пробормотал неприятно пораженный Непесов и, вскочив со скамьи, не отвечая на приветствие, закричал: — Ты что здесь делаешь в такое время, Аннак?! На уборке каждая минута дорога, а ты отдыхать вздумал? А люди без тебя как работают, ты знаешь? Да ты… да я… Где мой халат? Немедленно домой еду!..
— Вы только не сердитесь, — миролюбиво сказал Аннак. — Уборка идет как надо, люди себя не жалеют — много у вас хороших помощников, Куванч-ага. А приехал я потому, что рапорт привез. Да и народ очень интересуется, как вы себя чувствуете.
— Какой такой рапорт? — удивился Непесов, остывая.
Аннак протянул ему листок бумаги.
— Вот! Рапорт о том, что колхоз вчера выполнил план сдачи хлопка.
— Так не мне надо рапорт, а…
— А мы уже сообщили куда следует. Сегодня утром сообщили. И я сразу…
— План, говоришь, вчера дали? — перебил его Непесов. Помолчал и добавил: — Нет, Аннак, рано еще тебе председателем колхоза быть.
Аннак от удивления даже рот открыл.
— Мне — председателем?! Да я даже во сие об этом не думал! Ведь вы…
— Ладно, садись вот на скамейку, рядом, — усмехнулся Непесов и вдруг закричал: — Куда! Куда на газету садишься! Тут о колхозе пашем написано! И вообще умные люди газету придумали не для того, чтобы ею скамейки застилать… Садись, башлык.
— Куванч-ага! Да я и во сне…
— Ты во сне, а я, сынок, наяву. Так-то. На пенсию мне, парень, уходить надо. Только теперь сомневаюсь колхоз на тебя оставлять. Разве так можно — план еще вчера дали, а сводку только сегодня посылаешь!
— Да какая разница, Куванч-ага?!
— Большая, парень, разница. Могли и в сегодняшней газете о нас сообщить. А теперь люди целый день ждать должны, мучиться. Их обижать нельзя. Работали они хорошо. Пусть радуются: заслужили.
— Учту, Куванч-ага.
— И правильно сделаешь, если учтешь… А я — на покой.
Он сказал это как давно обдуманное и решенное, и хотя в сердце не было прежней тоски, все же кольнула там маленькая иголочка. Кольнула, и повернулась, и замерла — ни туда ни сюда.
— Не говорите так, Куванч-ага! — воскликнул Аниак. — Никуда мы вас не отпустим! Люди вас ждут не дождутся, а вы им такую новость в радостный день… Это им — не обида? А еще меня учите. Да если я им ваши слова передам, они меня в шею из колхоза выгонят!
— Не выгонят… Я не позволю, — попытался улыбнуться Непесов, но не сумел, дрогнул голосом и отвернулся, чтобы скрыть повлажневшие глаза.
Иголочка в сердце растаяла.
Вячеслав КурдицкийВСТРЕЧА
Он медленно шел по городу.
Приятно было идти вот так, никуда, и вдыхать первозданную свежесть раннего утра, и приветливо — одними глазами — улыбаться встречным прохожим, от каждого из них принимая такую же молчаливую доброжелательность. Впрочем, прохожих почти не попадалось. Для коренных жителей города это субботнее утро было еще слишком ранним, и только вечно торопящиеся автомашины с залихватским шипением проносились мимо, резко осаживали перед ненужными пока светофорами и, ворчливо огрызнувшись на желтый свет, прыжком срывались с места.
Глядя вслед, он старался представить, какая забота заставила их торопиться, какая радость или беда бьется в раскаленных цилиндрах моторов. Но мысль угасала сразу, едва успев возникнуть. Думать не хотелось, особенно о печальном, потому что горе не имеет права приходить к людям в такое ясное утро.
Молодое и веселое солнце разожгло на крышах зданий свои плавильни и струило оттуда расплавленные потоки золота. Собственно, не потоки, а пока только ручейки, потому что на мокром асфальте еще лежало серое лицо ночи. А там, где солнечный свет пробивался вниз и дробил на части тень, она казалась особенно густой. И ее длинные — во всю ширину улицы — полосы можно было представить, как черные пальцы тьмы, которая в отчаянных усилиях цепляется за каждую выбоинку, каждую шершавинку. Понимает свою обреченность, ежится, сползает под беззвучными ударами небесного молотобойца — но все же цепляется.
Подсмеиваясь над разгулявшимся воображением, он достал сигарету, прикурил от бесцветного газового язычка, поискал глазами, куда бросить пустую пачку. Урна была далеко. Он направился к ней, машинально отметив, что урн на улицах маловато и что формой своей они не вполне отвечают как эстетическим, так и чисто утилитарным требованиям — аляповаты, мала емкость, неудобно очищать. Это была случайная ассоциация, и он тут же забыл о ней, выйдя на кольцевую площадь.