В центре площади уютно расположился бассейн. Солнце и легкий утренний ветер играли здесь в пятнашки — прозрачное зеленоватое зеркало воды улыбчиво морщилось, как от щекотки. В густых кронах кленов обывательски шебаршились и верещали птахи — шла обычная перепалка на кухне воробьиных домохозяек. А за каменным кольцом зданий, опоясывающих площадь, звонко щелкал и купался в собственных руладах вольный миннезингер — соловей. Вероятно, он пел новую балладу своей прекрасной маленькой даме. Или торжествовал победу над серым соперником. А вернее всего, славил великое божество солнца, ибо даже сумерки, в которых звенит и трепещет соловьиная жизнь, рождены борьбой света и мрака.
Странная птица, подумал он, странный город, в котором так богат и красив рассвет и соловьи поют даже днем. Правда, здесь несколько жарковато и тягостно днем. Но ведь без этого было бы невозможно со всей полнотой ощутить прелесть утреннего рождения мира, как невозможно без хорошей усталости от работы почувствовать могущество отдыха. Каждый город красив по-своему, но есть города непередаваемого своеобразия.
Скамейка была чистой. Однако он сел на расстеленный носовой платок, механически привычным движением поддернув складки брюк. Появилось желание бездумно посидеть и принять посильное, допустимое для тридцати-пятилетнего мужчины участие в той призрачной игре, которую вели в бассейне золотые рыбки солнечных бликов. А может, и правда здесь живет маленькая волшебница синего моря?
— Приплыла к нему рыбка и спросила: "Чего тебе надобно, старче?"
Он произнес это вслух. Посмотрел вокруг и наверх, где на высоком и тугом парашютном куполе небосвода тающая луна казалась аппликацией из папиросной бумаги. Потом очень серьезно ответил воображаемой рыбке:
— Пусть всегда будет небо. Пусть всегда будет солнце. Пусть всегда будет мама…
Фраза осталась незаконченной.
Откинувшись на спинку скамьи, он прикрыл веками глаза, словно не легкий солнечный блик коснулся их, а ударил ослепляюще белый в ночном подвале свет ацетиленовой лампы. Словно не прозрачная зеленоватая вода сочилась сквозь трещинку в облицовке бассейна, а черная в слепом ацетиленовом свете, медленная и густая текла струйка по неестественно белой коже, пульсирующим игрушечным фонтанчиком цвиркала из откинутой руки, черной лужицей стыла на неестественно белой простыне…
Ну, вот и дофантазировался, как всегда, подумал он, впору валидол глотать. Изобрели бы фармакологи какой-либо валидол для психики, что ли! Великий целитель время — все раны врачует. А как быть с теми ранами, что кровоточат на памяти? Как быть, если память — как блуждающий осколок в груди? Живешь год, и два, и пять, не замечая в себе инородного тела. Но вот ступил не так, сделал недозволенное движение — и повернулась под сердцем игла, и дышать нечем, и время ринулось вспять…
Трогая кончиком языка мятную прохладу таблетки, он слушал, как немеет, затихает боль, откатывается от ключицы в свое тайное темное логово, чтобы затаиться там для новой атаки. Давай, давай, убирайся, пожалуйста. И не шипи. Ведь я на тебя не в обиде. С тобой — трудно. Но если бы мне предложили забвение, я не принял бы его. Ты — моя боль. Но ты — не только моя. И нельзя нам поступаться ни малой частицей тебя, потому что ты — порождение памяти. Коль скоро мы хотим, чтобы всегда были и небо, и солнце, и мамы, значит, не имеем права пересыпать память нафталином на дне старых коферов. Пусть нам кажется порой, что она стреляет в нас. Это — только кажется. Это как отдача от выстрела, когда приклад бьет в плечо…
В бассейне плеснуло.
Он насторожился, но плеск не повторился. Зато рядом посопели этак осторожно. И нерешительно предупредили:
— А на скамейке спать нельзя, простудиться можно.
— Я не сплю, государыня рыбка, — сказал он и открыл глаза.
Рядом стоял человек лет пяти. Очень сосредоточенный и солидный, несмотря на свой полуоткрытый щербатый рот и засунутый в него палец. В руке человек держал какое-то хитроумное приспособление, вроде винтовой дрели.
— Я не сплю, — повторил он, — и камни в бассейн с утра тоже не бросаю.
— Она сама упала, — пояснил мальчик.
— Кто "она"?
— Ракета. Вот! — он показал свою "дрель". — Я ее запустил, а она полетела и шлепнулась в бассейну.
— Спасать надо?
— Ага. Только она далеко упала, не достать.
— Верно, малыш, далеко, — согласился он, прикидывая расстояние от края бассейна до плавающей на боку капроновой ракеты. — Далековато. Рукой не дотянешься.
— Палкой можно, — посоветовал маленький ракетчик.
— Разумная мысль: где мало руки, нужна палка. А где мы палку отыщем?
В конце концов объединенными усилиями эмоций и опыта ракета была выловлена, встесторонне осмотрена и водружена на свое пусковое устройство.
— Запустим? — с готовностью предложил мальчик. Стрельнул глазами в сторону и потупился, шаркая носком сандалеты об асфальт.
К ним подходил молодой черноволосый мужчина в майке и полосатых пижамных штанах.
— Я вот тебе сейчас запущу! — многозначительно пообещал он, но в голосе не было угрозы, лишь сонная хрипотца.
— Сам сказал, на канал поедем, а сам говоришь… — обиженно, но не теряя собственного достоинства, сказал мальчик.
— Если сказал, значит, поедем. Ступай, пока мама не проснулась, а то нам с тобой обоим влетит… Вы уж извините, если мой сорванец что-нибудь набедокурил.
— Да нет, что вы! — улыбнулся он. — Он мне нисколько не помешал. Ракету свою чуть не утопил, доставали.
— Все бы их, ракеты эти чертовы, утопить в глубоком месте, — сказал мужчина. — Брюки вон намочили.
— Не беда, высохнут.
— Тоже верно.
По кольцу медленно прошел троллейбус. За поблескивающей синевой только что вымытых, не успевших запылиться стекол было пусто, маячила одна голова водителя.
Мужчина смачно зевнул, развел плечи, хрустнув суставами.
— Морока с этими пацанами. Пообещаешь что-нибудь на свою голову, так с живого не слезут, пока не получат обещанное. Разбаловали их — то одно подавай, то другое. А их у меня пятеро, и у каждого свои интересы.
— Дети есть дети, — сказал он. — Наше счастье, что мы можем дать им все, что они хотят. У нас это складывалось несколько иначе.
— Диалектика, — подтвердил мужчина, снова зевнув. — Я чуть постарше его был — уже с матерью на поле работал. Вот в такую же пору поднимался, а то и раньше. Время трудное было — война. Если сыты, одеты — о чем еще мечтать. У каждого детства своя радость.
— Да нет, — возразил он, — радость должна быть одинаковой для всех времен, для всех детей. Сытость не должна быть основой радости. Сытость — это тот кокон, из которого не радужная бабочка вылетает, а выползает жук-древоточец.
— Пресыщение, а не сытость, — уточнил собеседник.
— Пожалуй, я не совсем точно выразился, — не стал спорить он. — Но грань между сытостью и пресыщением настолько неуловима, что многие переступают ее, совершенно не замечая этого.
— Вероятно, вам не приходилось испытывать в детстве лишений?
— Смотря что считать лишениями. Если голод, то да, голода не испытал. Мое детство было обеспечено утренней чашкой кофе и бутербродом с яблочным джемом. Меня учили, что, какому бы богу ни молиться, все равно лбом об пол стукаться, поэтому надо молиться главному богу.
— Если я правильно понял, это значит — видеть главное в собственном благополучии?
— Вы поняли правильно. А я был слишком мал в ту пору, чтобы уразуметь всю мертворожденную суть этого принципа. Принципа, который, дав мне надежду и кусок хлеба с повидлом, в конечном счете лишил меня детства. Однако я был достаточно взросл, чтобы на собственной шкуре убедиться, что надежда — хороший завтрак, по слишком плохой ужин.
Мужчина в майке перестал зевать и посмотрел с откровенным любопытством.
— Мутно вы рассуждаете.
— Почему же мутно?
— Во всяком случае, мне трудно с вами согласиться. Вы кто по профессии?
— Публицист.
— Журналист по-нашему. Ну, а я инженер-гидролог. И вот что я вам скажу. И отец мой, и дед, и прадед — все они от земли кормились. А земля без воды — все равно что этот троллейбус без электричества. Можно лошадь в него впрячь или верблюда, но сами понимаете, какой капэдэ получится.
— То есть коэффициент полезного действия?
— Вот именно. Отсюда и пляшите. Все они жили надеждой, мечтой о большой воде — и дед и прадед. Что-то пытались делать сами, обращались за содействием к царю-батюшке. А нынче любой и каждый может собственными руками потрогать большую воду, которую мы привели сюда. Если использовать вашу терминологию, то это, надо полагать, еще не "ужин", а только "обед", но, судя по нему, несложно предположить, каким будет "ужин". По-моему, надежда — это главная сила, которая определяет развитие человека, общества, всего мира.
— Естественно, — сказал он, — если у неё глубокая корневая система, народная и социальная. А если она — бредовая химера одиночек?.. Вы в Париже бывали?
— Не довелось пока. В Чехословакии был: лечился от печени. В Египет ездил, на Асуан, — опытом делиться. В этом году местком путевку предлагает на кругосветное путешествие — может, и на Париж погляжу. А вы что ж, оттуда, что ли?
— Немножко ближе. Из Саара.
— Простите, не знаю, как вас по имени-отчеству…
— Кла… То есть Николай… Николай Иванович.
— Папа! — Незаметно подошедший мальчик подергает отца за штанину. — Папа, тебя зовут. И чтобы сразу шел, не задерживался.
Мужчина развел руками в шутливой беспомощности.
— Ничего не поделаешь, хозяйка моя, видать, поднялась. Надо идти, к культпоходу готовиться. Может, зайдете? — предложил он. — Перекусим, чайку попьем. Можно и покрепче чего-нибудь сообразить, хоть я и не уважаю этого занятия, особенно с утра.
— Спасибо, — он взглянул на часы. — Вы очень любезны, но я не привык завтракать так рано. Да и у хозяйки свои дела.
— Пойдемте, чего там! И компанию нам составите на канал. Я как понимаю, человек вы не здешний — большое удовольствие получите. И для публицистики своей… и вообще посмотрите.