— Сердечно благодарен. Думаю, что это действительно интересно. Сожалею, что вынужден еще раз просить вас извинить мой отказ.
— Как хотите. Планы ваши нарушать не буду. Всего доброго!
— До свиданья, — сказал он, — рад был приятному знакомству.
Отойдя несколько шагов, мужчина остановился, держа сына за руку.
— Николай… э-э… Николай Иванович! Вы темные очки, случаем, не носите?
Он озадаченно пожал плечами.
— Ношу. А что?
— Снимайте их время от времени. Полезно и для зрения и вообще. Всего доброго!
Смысл совета не сразу дошел до его сознания. А когда понял, усмехнулся. И, огибая бассейн, где уже не плескались золотые рыбки, а просто рябила зелень воды, двинулся в обратном направлении. Действие валидола кончилось, и уголек тупой боли вновь затлел возле сердца. До гостиницы было еще далеко.
Пискнув скатами, из боковой улицы на магистраль проспекта вывернулось такси. Он поднял руку. Шофер ответил маловразумительным жестом, и машина укатила. Ладно, подумал он, не испытывая, впрочем, никакого раздражения против таксиста, ладно, доберусь и сам.
Город просыпался. Уже деловито и часто скрежетали токосъемниками троллейбусы. Басовито кашлянул ревун подъемного крана, лязгнул металл. Звуковой спектр города приобретал разнообразие и интенсивность.
Бодро прошаркала мимо женщина в длинном, до пят, красном платье. Из полосатого мешка за ее спиной торчала плоская круглая крышка цинкового бидона — казалось, сидел там толстый микроцефал в плоской шляпе-канотье. "Молочница! — догадался он. — У нас бы тележку приспособили под бидон, возить удобнее, чем таскать на спине".
Он любил наблюдать за людьми и разгадывать мотивы их поступков. Сказывалось профессиональное любопытство. Вот, например, бежит девушка, мелькая под своей "мини" стройными бедрами. Одета по-выходному, сумочка через плечо. На ее миловидном лице спокойствие и усталость. Можно почти безошибочно сказать, что торопится домой со смены — телеграфистка или медичка.
Не спеша переходит улицу пожилой человек. На щеках седая щетина — еще не брился, одет в домашний холщовый пиджачок и разношенные шлепанцы. Пенсионер? Вполне возможно. В руке держит футляр для очков. Тут и гадать нечего: идет к открытию киоска за утренней газетой. Они, пенсионеры, всегда спешат первыми новости узнать: и здесь, и в Сааре, и в Париже — везде одинаковы. А вот этот, в сером халате и со струящейся через плечо бородой, что протрещал мимо на мотоцикле, — это уже колоритная фигура. Кто он, откуда и куда — тут интуицией не возьмешь. Интуиция, она тоже по заданной программе работает, ее программист — опыт, комплекс жизненных наблюдений.
Громкие голоса и смех заставили его поднять голову. В раскрытых окнах второго этажа мелькали, меряясь силой, молодые парни. "Общежитие политехнического института", — прочитал он. Что ж, у студенчества всегда было много энергии, и валидол ему глотать пока нет необходимости. Хорошо бы вообще она никогда не возникала. Но как ей не возникнуть, когда весь мир живет на предельном напряжении нервов!
Он чувствовал усталость. Не ту, которая возникает после добротной утренней прогулки и возбуждает, как молодое вино, настраивая на оптимизм, на веру в свою всесильность, в собственное бессмертие. Усталость была тяжеловатой, неприятной, глухой, как после ночи, проведенной в казино. Или — после долгих дебатов с шефом, напичканным сумасбродными идеями и самомнением, изнуряюще вежливым и упрямым, как мул. Его любимым рефреном было: "Каждый заблуждается, но каждый — по-своему". Произносилось это таким отеческим и проникновенным тоном, что даже безнадежному кретину становилось ясно: уж сам-то шеф лишен этого милого недостатка. Хотя он как раз и являл собой классический пример того, что не у всех ослов длинные уши. После разговора с ним появлялось ощущение, что тебя пять часов непрерывно трясли в камнедробилке.
Солнце уже стекло с крыш, и высыхающий асфальт дышал влажной теплотой. Все-таки необычно быстрым было пробуждение природы в этих краях, богатых глубиной и чистотой красок и почти начисто лишенных серой, расплывчатой и затяжной неопределенности европейских сумерек. В сущности, это рядовой факт для всех низких широт. Но, по профессиональной привычке совмещать любое явление с социальными образами, он подумал, что и быстрота пробуждения, и отсутствие полутонов вообще характерно, символично для нынешнего Востока, для всех обретающих независимость азиатских и африканских стран.
Он поискал глазами, где бы присесть.
С улицей, не нарушая ее стремительной прямолинейности, смыкалась маленькая площадь-пятачок. Сепаратный бульвар, усмехнулся он своей навязчивой манере ассоциативного мышления. Особенностью бульвара были не слишком высокие, но удивительно свежие и привлекательные ивы, опустившие пряди тонких, нежных ветвей до самой земли. "И тут покушение на ветхозаветные традиции! — с необъяснимым веселым удовольствием подумал он. — По всем добропорядочным канонам и традициям, и вам полагается в текучей воде свои ветви полоскать, а они — стоят в окружении бетона и красуются как ни в чем не бывало!"
— Разрешите? — вежливо осведомился он.
Элегантный, досиня выбритый гражданин ("Обычной бритвой бреется, не электрической", — отметил он), в шляпе и галстуке, чисто условным движением прикоснулся к стоящему рядом портфелю, словно придвигая его к себе.
— Располагайтесь, место не куплено. Тоже приезжий?
— Неужто заметно?
— Заметно. Здесь вежливость не в моде.
— Не наблюдал, — возразил он, вспомнив маленького ракетчика.
— С чем вас и поздравляю! — охотно съязвил владелец портфеля, явно находящийся не в духе и алчущий единомыслия, чтобы облегчить душу.
Однако единомыслия не получалось — не хотелось слушать брюзжания, пусть даже обоснованного. Слишком оно надоело в будничной повседневности, в барах и клубах, слишком навязло в зубах, чтобы поддерживать его даже из элементарной вежливости. Поэтому он промолчал, усилием воли заставляя себя не слушать, на что жалуется, чем недоволен сидящий рядом человек. "Гостиница… официантка… безобразие… правил приличия… бу-бу-бу…", доносилось до него, как сквозь вату. "Замолчи!" — страдальчески морщась, мысленно приказал он. Произошло чудо: брюзжание прекратилось. "Может, золотая рыбка откликнулась на мою просьбу? — удовлетворенно подумал он. — Может, она еще что-нибудь необычное сотворит?"
Вместо необычного прошла кургузая поливочная машина, выпустив длинный шипящий ус воды. Затряслись, как от хохота, отряхивая радужные блестки, листья баскетной бирючины, темная лужица расползлась на асфальте тротуара. Женщина, сидящая напротив и наискосок, метрах в десяти ближе к тротуару, естественным движением самозащиты поджала ноги. Короткая — по моде — юбка не прикрывала ее колен. Сумочка лежала рядом. Женщина открыла ее, достала сигареты. И ему вдруг тоже захотелось закурить. Он полез было в карман, позабыв, что выбросил пустую пачку.
Умело пряча в ладонях огонек спички, женщина прикурила, глубоко затянулась, выпустила дым уголком рта. "Подойти, что ли? — подумал он, маясь от желания курить. — Попросить сигарету?" Чем-то она привлекала его внимание, эта вроде бы ординарная и далеко не первой молодости женщина. Он не мог понять чем. Влечение было подсознательным, смутным и тягостно влекущим, как инстинкт.
— Тоже обратили внимание? — ворчливо сказал сосед. — Ей завещание пора писать, а она, видишь ли, раскуривает на улице, трико свое — извините — на всеобщее обозрение выставила!
— Что вы сказали? — спросил он, думая о своем.
— Молодым, говорю, это к лицу — модничать да бравировать своей невоспитанностью! Домодничались до того, что ничего святого не осталось. Люди от горя, от потрясений больших, от войны седеют, а они, видишь ли, седину себе красками наводят. Мода, как же! Их за это надо, как за воровство, в уголовном порядке привлекать! И эта старая дура туда же: седую прядь навела себе — любуйтесь на нее, извольте радоваться!
— Седая прядь… — повторил он осевшим голосом. — Седая прядь, говорите?
— Да вы, гляжу, не на шутку заинтересовались перезрелой прелестницей! — насмешливо сказал сосед.
Но он уже не слушал.
Он встал и пошел к женщине, ощущая под ложечкой холодок и спазматическую пустоту, как перед прыжком с верхней площадки купальной вышки. "Все это — нереально, все — плод разгулявшейся фантазии! — безуспешно пытался он урезонить себя. — Сейчас ты подойдешь и будешь выглядеть смешным и глупым!" Так говорил здравый смысл, замедляя его шаги, говорил потому, что в самом деле было наивностью, суеверием полагать то, что полагал он.
— Вы меня не узнаёте? — неуверенно спросил он.
Женщина намеревалась встать, но задержалась, глядя на него устало и равнодушно.
— Боюсь, что вы ошиблись.
— Нет! — сказал он, уже зная, что не ошибся, что ошибки быть не может.
Брови ее вопросительно сдвинулись над переносьем.
— Не могу сообразить, где и когда мы с вами встречались.
— Вспомните сорок пятый год! — настаивал он. — Вспомните Лабес!
Лицо ее текуче изменилось, застыло в неподвижности. Видно было, что она силится вспомнить — и не может. Или — может, но так же, как и он вначале, не верит в абсурдность случая?
— Ну же!.. Подвал… мальчишка… Вспомнили?
— Клаус… — как-то ощупью произнесла она. — Неужели это ты, Клаус?
И он чуточку нервозно от пережитого напряжения, но счастливо засмеялся.
— Можно так. Можно: Николай Иванович.
Она не приняла его улыбки, хотя лицо ее расслабилось и порозовело. Словно не было между ними двадцати семи лет, словно продолжая только что прерванный разговор, она спросила:
— Зачем ты сделал это, Клаус? Откуда ты явился сюда?
— Можно, я сяду? — попросил он.
— Садись, — разрешила она, не отпуская его взглядом.
— Можно, я закурю у вас?
— Да-да, кури…
Она завозилась с замком сумочки, и он увидел, что у нее дрожат пальцы и никак не справятся с защелкой замка. Тогда он взял сумочку из ее рук, дал сигарету ей и закурил сам.