Несколько минут они курили молча. Они смотрели друг на друга, но, пожалуй, не видели один другого, потому что память сорвалась с тормозов и летела под уклон прошлого — сквозь сумятицу больших и малых событий, назад, к сорок пятому, в ночной Лабес. Разными путями она вела их в маленький заштатный прусский городок, но пути эти сходились в ночи, полнящейся беспокойным движением и шепчущими призраками недавнего боя. И багрянец редких догорающих пожаров был лишен своего зловещего смысла, словно волна человеческой ярости, схлынув, дотлевала отсветами мирных бивачных костров.
Разведчики Мельникова не думали о мирных привалах. Они устали как черти и хотели просто спать. Но в стремительном наступлении с танковой армией арт-бригада расчленилась. Собственно штаб, где надлежало находиться разведчикам, с одним из полков проскочил по узкому коридору сражения дальше, к Штеттину. Пушки второго полка затихли где-то левее и сзади. А этот, прямо с марша завязав бой в Лабесе, так и остался здесь. Вместе с ним расположились боепитание и санчасть. И поэтому разведчики обходили ночные улицы дозором — дотошный Мельников должен был сам удостовериться в отсутствии всяких "сюрпризов", на которые щедры только что взятые города.
Она уже спала, когда он пришел в санчасть, но по привычке, выработанной четырьмя годами фронта, сразу же проснулась. Он покосился на нее, залпом выпил две кружки воды, двинул подбородком: "Вставай, Седая, там до тебя дело есть". — "Кто?" — спросила она. "Да так…" — уклончиво ответил Мельников. И она пошла за ним, спотыкаясь спросонья на средневековой брусчатке мостовой, и шла долго, пока не увидела дымящих цигарками разведчиков очкастого Орловского и приземистого Боровикова. А потом спустилась в подвал, у входа в который белый косой свет из дверной щели размазал по шершавой стене две безликие и плоские старушечьи фигуры. "Манн… фрау… доктор…" — прошелестело ей вслед.
В подвале ослепительно ярко горела немецкая карбидная лампа. И она сразу же увидела двух лежащих навзничь "фрау" — пожилую и совсем молоденькую. Первым впечатлением было, что в этом низком сводчатом помещении, сплошь забитом чемоданами, вещами, узлами, мать и дочь, готовясь к дальнему переезду, присели рядом перед дорогой на краешек кровати. Устали, и опрокинулись на спину, и уснули.
Всматриваясь в восковую неподвижность лиц и неестественность поз лежащих женщин, она вдруг обиделась: ей показалось, что это розыгрыш, что перед ней лежат муляжи, витринные манекены. Но тут судорожно вскинула ногой младшая — и она увидела то, чего не заметила раньше: на крестом разбросанных руках обеих женщин у кистевого сгиба пусто и страшно зияли отверстия кровеносных сосудов.
Долго потом, очень долго снились ей эти пустые срезы, — словно жерла чудовищных орудий, нацеленных в самое средоточие человеческой психики, они вызывали не просто страх, а какой-то древний, неосознанный, все-подавляющий ужас.
А по рукам мальчишки, которого Орловский внезапно выволок из-за груды хлама, еще текла кровь. Ребенок слабо упирался, невнятно, по-индюшиному клекотал, закатывая подернутые птичьей пленкой глаза.
Женщин и грузного человека, прилипшего к полу в дальнем углу подвала, вернуть к жизни не удалось. А мальчишка выжил. Все те немногие дни, пока разведчики сосредоточивались и отдыхали, готовясь к новому марш-броску, она возилась со своим необычным пациентом — благо обычных не было. Он потерял много крови, спасти его могло только переливание — она, не задумываясь, дала ему свою кровь. Птичья пленка сползла с его глаз, и там колюче и холодно блестели прозрачные льдинки ненависти. Ей было зябко, когда она замечала их, но она жалела мальчишку, у которого в заледенелый ком слиплась вся его десятилетняя душа. Он должен оттаять, должен, думала она и почему-то привязывалась к нему все сильнее. Видимо, дети и война — чересчур уж противоестественное сочетание, вызывающее материнское чувство, стремление оградить от войны ребенка, независимо, чей он — свой или чужой. И вообще, разве бывают чужие дети?
Мальчишка безразлично относился к ее заботам, не реагируя ни на какие вопросы, хотя глаза его все чаще принимали осмысленное, человеческое выражение. Однажды она оглянулась и увидела на его губах обращенную к ней улыбку. Он тут же отвернулся к стене, но она знала, что он продолжает улыбаться, потому что оттаял. А через день, накануне выступления, мальчишка исчез.
Рано утром она пришла в палату, чтобы собрать свое медицинское имущество, и увидела пустую смятую постель. На подушке лежал косо вырванный из регистрационного журнала клочок бумаги, на котором печатными латинскими буквами было написано: "Клаус… Саса". Эта бумажка и пропавший у начальника санчасти "тэтэ" послужили главными вещественными уликами для серьезных неприятностей, когда выражение "потеря бдительности" было самым невинным в устах сердитого капитана. Трудно сказать, чем все это могло кончиться в те времена — может, добром, а может, и нет. Все решил внезапный бой. С медицинской сумкой ползла она среди аханья мин и визга осколков, пока не нашла наконец свой собственный осколок, после которого путь на фронт ей был заказан. Да и самого фронта, честно говоря, к моменту ее выздоровления уже не существовало…
Все это промелькнуло в её памяти как при цейтра-ферной съемке, когда время на экране по сравнению с реальным убыстряется в десятки и сотни раз. Не успела еще погаснуть сигарета — и вот он, сбежавший мальчишка, сидит рядом. Повзрослевший и изменившийся, отечные мешки под глазами свидетельствуют о патологической усталости сердца, залысины на высоком лбу, — но это он, какой бы до абсурда невероятной ни казалась встреча.
— Странно, — сказал он и повторил: — Странно…
— Что? — спросила она. — То, что мы с вами встретились?
— Встретиться мы должны были обязательно! — убежденно сказал он. — Но я всю жизнь помнил ваше лицо и никак не мог восстановить в памяти ваше имя. А сейчас оно пришло само: Са-ша… Са-шень-ка…
— Да, — сказала она, — так меня звали тогда мои девчонки. Я сердилась и требовала, чтобы по званию: "Товарищ лейтенант медицинской службы", — а они все забывали.
— Лучше уж по имени, — сказал он.
— Как знать… — она смяла в пальцах погасшую сигарету, просыпая табачные крошки на колени, и повторила свой первоначальный вопрос, незаметно перейдя на "вы": — Откуда вы в нашем городе?
— Сейчас, к сожалению, оттуда, — он неопределенно показал головой направление.
Она понимающе покивала.
— Туристом?
— Вроде! — с горечью ответил он. — Настолько туристом, что час назад один симпатичнейший местный камрад посоветовал мне по-дружески: не смотреть на советскую действительность сквозь темные очки. Неужели эта проклятая среда, в которой приходится барахтаться, так явно накладывает на человека каинову печать, что первому встречному видно? Ну, какой я, скажите, пожалуйста, турист, если всего жалких шесть-семь лет ишачу на шефа, будь он не к ночи помянут! Какой я турист, если я без малого два десятилетия советский паспорт носил!
— Вот как? — удивилась она. — История действительно не из тривиальных. Сюжет для авантюрного романа?
Он улыбнулся.
— Проще. Физиология. Сработала ваша кровь, которая течет в моих жилах.
Она тоже улыбнулась.
— В ваших жилах давным-давно течет ваша собственная кровь. Моя, как шиллеровский мавр: сделала свое дело — и ушла.
— Не верю.
— Придется поверить. Как-никак я доктор медицинских наук, могу аргументировать свое утверждение.
— И все равно что-то от нее у меня осталось! — не сдавался он. — Возможно, в судьбе моей сыграло свою добрую роль желание разыскать вас, подкрепленное отвращением и страхом перед тем кошмаром, который довелось пережить, когда вы меня вытащили из могилы. А скорее всего — просто цепочка случайностей, которая уже позже модифицировалась в осознанное поведение. Жаль, что эта же осознанность заставила меня и вернуться назад… к могилам предков.
— Зачем же так мрачно? — упрекнула она. — Разве на вашей земле одни могилы? Разве у нее нет будущего?
— Думай я так, я не набрался бы духу вернуться. Хотя иной раз и одолевают сомнения. Говорят, поступок влечет за собой привычку, из привычек складывается характер, характер определяет судьбу. Я не пессимист, но не слишком ли резкий и опасный в своем консерватизме крен на обочину будущего дает эта логическая последовательность в стремлениях моих соотечественников?
— Убеждена, что есть и инакомыслящие.
— Есть! — воскликнул он. — Есть, гори оно все ясным огнем! Саарские парни не побоялись на собственные средства воздвигнуть памятник павшим советским воинам! И даже бургомистр на открытии прочувственную речь сказал!
— Ну вот, видите, — сказала она, — как теплеет политический климат и меняются поступки — первопричина судьбы. Для того чтобы понять, что небо везде синее, не нужно совершать кругосветного путешествия. Будущее вашей родины обеспечите вы, и саарские горняки, и те немецкие рабочие, что еще в годы войны спасли от переплавки бронзовый бюст Ленина. Будущее за всеми вами, кто живет в ладу со здравым смыслом и не обольщается химерами.
— Да уж стараемся! — сыронизировал он. — Хотя химер еще в избытке. II своих, и пришлых. Знаете, порой они мне представляются вполне безвредными и даже, пожалуй, в чем-то трагическими, как те каменные уродцы, что сидят на карнизах Нотр-Дам. А ведь сущность их на самом деле далеко не безобидная. Злая сущность.
— Что ж, — сказала она, — бёзе хундэ мусс май курц анбинден, как гласит немецкая пословица.
— Да, злых собак — на короткую цепь, — перевел он. — Что-то вроде этого, помнится, я уже говорил своему меднолобому шефу. Но не оборвут ли они цепь, если она будет слишком коротка, — вот в чем дилемма. Ведь не зря сказано умным человеком, что даже лошадью легче управлять, если не слишком натягивать вожжи. Не заменят ли поспешные действия одну несправедливость другой?
— Смутно догадываюсь, что вы имеете в виду, — сказала она, — и отвечу вам словами другого умного человека. Несправедливость не всегда связана с каким-либо действием, часто она состоит именно в бездействии.