— Узнаю по когтям льва, по изяществу афоризма — незабвенного римского гражданина Марка Аврелия, — кивнул он. — К сожалению, он отстал от нашей атомной действительности на целых пятнадцать веков.
— Истина всегда только истина. Она не имеет возраста, не подвластна времени.
— Пусть так. Однако слишком уж лицемерна наша могучая политика в трактовке истин.
— Опирайтесь на Ленина, который подчеркивал, что честность в политике есть результат силы, а лицемерие — результат слабости. Опирайтесь — и идите честным путем.
— Умолкаю побежденный! — сказал он, смеясь. — И долго мы еще намерены фехтовать великими истинами?
— Нет, — успокоила она, — не долго. Истины не предназначены для столь легкомысленного занятия. Они существуют для того, чтобы на земле не было равнодушных.
— Я не равнодушный! — запротестовал он. — Отец полоснул меня роммелевским десантным кинжалом по руке и завещал мне ненависть к русским. Первым, кого я люто возненавидел, был он сам, на моих глазах убивший мою мать, сестру и себя — от страха перед возмездием за содеянное его идеологией. Позже я возненавидел и эту идеологию — ведь в сущности это она лишила меня и семьи, и родины, и… Дайте, пожалуйста, еще сигарету!
— Ну-ну, не надо так экспансивно, у вас же больное сердце, — сказала она. — В серьезной борьбе нужна ясность мысли, а избыточность эмоций может сыграть предательскую роль той щепотки песка, от которой в критический момент заедает затвор. И довольно пока об этом. Сейчас, дорогой Николай Иванович, мы пойдем…
— Клаус, — поправил он. — Лучше — Клаус. Всё же я немец.
— Так лучше, — согласилась она, — ни природа, ни общество не терпят насилия. Пусть — Клаус, но это ничего не меняет. Мы сейчас пойдем ко мне. Я угощу вас чаем, чалом или кофе — как вам будет угодно. И вы мне поведаете весь свой авантюрный роман с глазу на глаз. А то вон гражданин с портфелем весьма неодобрительно и, — я рискнула бы сказать, — даже агрессивно посматривает на нас. Ипохондрик какой-то, вероятно, с печенью у него не в порядке. А может, он заветный рубль потерял? Вы закуривайте, закуривайте, пока сидим, а то ведь по европейским этикетам неприлично идти с дамой и курить.
— Это вообще элементарно, не только по-европейски, — сказал он.
— А убегать, не спросившись, и чужие пистолеты воровать — это как, элементарно?
— Мальчишество, конечно. Но поверьте, я не имел в виду ничего дурного! Я руководствовался, во всяком случае, самыми благими намерениями. Иначе я… иначе все сложилось бы по-иному.
— Ладно, не кайтесь слишком усердно, чтобы у меня не возникло подозрение в вашей искренности. Дело, но не слово приличествует мужу медноблещущему.
— Это мой шеф блещет медным лбом, не я. А вы — опять за великие цитаты?
— Скушайте уж и эту вместо аперитива перед шашлыком.
— Аперитив пьют, а не кушают, к вашему сведению.
— Спасибо, учту, хотя вы и не слишком обременяете себя вежливостью в разговоре с женщиной.
— Прошу принять мои покорные извинения.
Эта легкая пикировка окончательно сняла напряжение встречи, и они уже по-новому посмотрели друг на друга. Казалось, восстанавливается нарушенная нервная связь.
— Рука ваша нормально работает? Не болит?
Он покрутил кистью, где на сгибе белела тоненькая, совсем пустяковая с виду ниточка шрама.
— Рука-то зажила, а вот…
— Да, конечно. Такое не вдруг забудешь, да и забудешь ли вообще.
Мелодично, по-колокольному полнозвучно пропел электронный бой часов. И — как привязанная к нему — поплыла стеклянным перезвоном электроники мелодия песни с включенного в соседнем доме магнитофона:
В германской дальней стороне
Угас великий бой.
Идет по выжженной стерне
Солдат с передовой.
— Специально для меня подобрали, — невесело пошутил он. — Напоминают, что нет, не угас бой, что рано нам отдыхать под усталую мечту.
— Разве нам было легко? — спросила она.
Он взглянул на ее набухшие синими жилками руки, на тронутое увяданием лицо, на седую прядь волос, — которую она носила с двадцатилетнего возраста.
— За мир надо бороться, Клаус, — ответила она на его немой вопрос, — надо!
Он встал и, склонившись в поклоне, поцеловал ей руку.
Реджеп АлланазаровРАССКАЗ МАТУШКИ ОГУЛДУРСУН(перевела Н.Силина)
Слева от железной дороги, чуть южнее карьера, откуда берут глину для кирпичного завода, стоит небольшой домик с верандой, обнесенный глинобитным дувалом. Первая комната в этом домике такая чистая, такая опрятная, что войдешь — душа возрадуется. В переднем углу — кровать, на ней — горка пуховых подушек, в буфете, за стеклом, сияют чайники и пиалы, на стенах — разные картинки и фотокарточки, а в центре — большой портрет молодого человека, лет двадцати трех в военной форме.
Когда бы вы ни пришли в этот домик, в дальней комнате вы увидите крохотную, с альчик, старушку. Лицо ее все в морщинах. Она то лежит, свернувшись калачиком на овчинке у печи, то молится, поднося обе руки к лицу: "Славный боже, дай людям покой и мир, храни под своей защитой вместе со всеми здоровым и невредимым и моего милого Еламана".
Во дворе домика, в загончике, стоят четыре барана. Старушка время от времени выходит и задает им корм.
С детских лет я помню эту картину. Моя мать мне говорила не раз: "Когда ты родился, эта старушка обрезала тебе пуповину, относись к ней, как к родной матушке".
Не только я, все мальчишки и даже взрослые называли эту старушку за ее доброту матушкой. Другого имени ее и не знали. Я удивлялся, почему в таком большом дворе она живет одна. Как-то я даже спросил ее об этом.
— Одна? — удивилась эдже. — Откуда ты взял, что я одна? Ко мне гурьбой приходят и мальчишки и девчонки. Приходи в воскресенье — сам увидишь.
Я смутился, перевел взгляд на жующих свою жвачку баранов и опять спросил, тоже, видно, невпопад:
— Матушка, зачем тебе одной столько баранов?
Она всплеснула руками:
— Неужели не догадываешься? Вот вернется мой Еламан, будем справлять свадьбу, бараны и понадобятся!
— А кто этот Еламан?
— О боже! Да ты не слышал про моего Еламана! Это же мой сын! — Матушка показала рукой на дверь, ведущую в дальнюю комнату. — Там висит его портрет. Пойдем, я и невесту Еламана тебе покажу…
Кряхтя, она поднялась с овчинки и повела меня в дальнюю комнату. Среди фотографий, висящих на стене, она отыскала взглядом карточку белолицей девушки с четырьмя тугими косичками, хотела что-то сказать, но промолчала, только проглотила душивший ком в горле. Затем тоскливый взгляд ее остановился на портрете сына. Сжав задрожавшие губы, матушка концом головного платка протерла портрет, сказала задумчиво:
— В тот год тебе исполнилось всего четыре годика… Герман на нас напал, и сын мой ушел его гнать…
Она направилась к двери. Я спросил:
— Матушка, ведь война давно окончилась. Отчего же Еламана нет?
— Нет, верблюжонок мой, война еще не кончилась. Вот, бог даст, кончится, тогда он и вернется.
Вспоминаю, как я тогда вытаращил глаза от изумления:
— Разве не кончилась? И он даже непораненный придет?
— Моего сына не возьмет ни одна пуля, верблюжонок, вот увидишь…
Я рос, взрослел, а Еламан не возвращался. Но матушка все ждала своего воина-сына. Во дворе, как и прежде, четыре барана пережевывали жвачку. Когда они вырастали и жирели, матушка просила соседей продать их, а взамен купить ягнят. При этом она приговаривала:
— Пока откормлю их — и Еламан приедет, а там и свадебный той устроим.
Нас с нею не связывало никакое родство, но относились мы к соседке по-родственному. Когда я женился, то пригласил старушку на свадьбу.
Моя молодая жена тоже отнеслась к одинокой старушке по-сердечному, иногда помогала стирать белье, убирала в доме и во дворе.
Как-то матушка окликнула меня из-за дувала:
— Войди, сынок, на минутку!
Она протянула мне лист бумаги:
— Вот из-за него тебя и позвала. Прочти-ка, что там написано.
Я стал читать. Вслед за приветствиями следовало:
"Эдже, в это воскресенье по случаю моего шестидесятилетия я устраиваю той, обязательно приезжай. Если будет возможность, приезжай на день раньше. Письмо писал Туркмен, сын Кумли".
Вот так имя! Я рассмеялся, спросил у матушки:
— Разве человек может носить такое имя?
— О боже! — изумилась матушка. — А что удивительного в этом имени? Напротив — оно очень хорошее. Да и на свете нет такого человека, кто бы не знал Туркмена, сына Кумли.
— Матушка, а кем он тебе доводится? — полюбопытствовал я.
— Деверем. Ты, сынок, отпросись на день у своего начальника, свези меня на той к Туркмену. Машина твоя в исправности?
— Да, — ответил я, а сам искоса взглянул на конверт, где был обратный адрес. Ничего себе! Этот колхоз в самом конце района, у песков. В лучшем случае километров двести пятьдесят надо одолеть.
Матушке о своих сомнениях я, разумеется, не сказал.
Начальник отпустил меня в пятницу, После обеда. Собираясь, матушка сказала:
— Ключи я отдам соседям и попрошу присмотреть за баранами, а ты свяжи одного и брось в машину. С пустыми руками на той Туркмена ехать нельзя. На свадьбу Еламана он тоже не приедет без барана…
Уже много лет прошло после того, как кончилась война, поэтому, снова услышав ее слова о свадьбе Еламана, я, сам того не желая, издал удивленный возглас. Матушка вроде бы и не заметила, и я обрадовался этому. Однако она, вернувшись от соседей, неожиданно сказала:
— Сынок, без надежды живет только дьявол. Отчаяние — ему на руку. И потом, мой Еламан ведь ушел на фронт вместе с сыном Туркмена…
И тут я снова, видно, проявил бестактность, сказав:
— Ну и что из того, что он вместе с сыном Туркмена ушел на фронт?
— А то, что Туркмен — человек не простой. Он самого пророка Хыдыра видел!
Я чуть было не прыснул. Однако зная, что старики фанатично верят в святого Хыдыра, в его доброту и чудодейственную силу, вовремя сдержался.