Я уже порядочное время просидел за рулем, когда отважился наконец спросить:
— Неужели Туркмен и вправду видел Хыдыра-пророка?
Матушка нахмурилась:
— Что, не веришь?
— Верю, и все же хочу знать, как и где он его видел.
Голос матушки стал ворчливым:
— Вот вы, молодые, ничего не знаете… А ведь если человек видел пророка и рассказал об этом людям, то пользы от святого ему никакой не будет. Ты смотри не приставай с расспросами к Туркмену, а то он рассердится. Он мне по секрету сказал, а если ты разболтаешь, он подумает, что я не умею держать язык за зубами…
Чтобы выкинуть из головы мысль о пророке, я стал рассматривать аул, по которому мы проезжали. Душу радовали дома под шифером, нити телефонных и электрических проводов. Вдали виднелся фруктовый сад, усыпанный красно-белыми цветами. Матушка только тихонько охала от удивления и радости. Потом чуть слышно прошептала:
— Раньше эти места принадлежали Сухан-баю. А мой покойный муж и Туркмен пасли байские отары…
Хыдыр-пророк не давал утихнуть моему любопытству, но снова подымать о нем разговор я не решился. Я спросил матушку:
— Сколько лет тебе, матушка?
— Э, сынок, кто года считает! Но уже давно за семьдесят перевалило.
Я нажал на газ. Показалась вышка на железных опорах, примерно метров тридцать в вышину. Вверху стоял огромный железный бак. Глаза матушки расширились от удивления. Она спросила:
— Это то, что запускают в небо?
Она имела в виду спутник. Пришлось объяснить, что это водонапорная башня, что с высоты вода поступает в дома колхозников, которые стоят у самых Каракумов.
— Вот как! — снова удивилась матушка. — А я-то думала, что это ракета…
Я расхохотался. Спросил матушку:
— Где же дом Туркмена-ага?
Она ответила:
— Глаза уже не видят, как прежде. Ну-ка ты сам взгляни: тут недалеко должны расти два тальника.
Я понапрасну вертел головой, отыскивая тальник. Матушка обеспокоилась:
— Видно, мы поехали не той дорогой…
— А когда ты в последний раз, матушка, была в этом ауле?
— В том году, когда Иссалип умер.
Мне стало ясно, что в поисках дома Туркмена матушка мне не помощник. Я снова сел за руль, намереваясь подкатить к колхозной конторе.
Я ехал по блестящей, словно зеркало, асфальтированной улице. В арыках журчала прозрачная, чистая, как журавлиный глаз, вода. На небольшой площади перед клубом стоял памятник Ленину. Протянув руку вперед, Ленин будто указывал нам путь. Вокруг было много зелени. В сквере гуляли ярко одетые ребятишки, возле трехэтажного школьного здания девочки и ребята играли в волейбол.
Вы бы посмотрели на лицо матушки, когда она взирала на все это! Удивление, радость, затаенная грусть попеременно отражались на нем. В год, когда умер Иссалин, видимо, ничего этого в ауле не было.
Мимо проходили две девчушки. Матушка окликнула их:
— Эй, счастливицы, подойдите-ка сюда!
Девочки подошли.
— Чего вам, бабушка?
— Этот как аул называется?
— Имени Ленина. А вам кто нужен?
Я опередил матушку с ответом:
— Мы ищем дом Туркмена-ага.
— Какого Туркмена-ага?
На сей раз матушка ответила сама:
— Который видел пророка Хыдыра.
— Ах, этот! — И девочки довольно бойко объяснили мне, как проехать.
Когда мы тронулись, я сказал не без улыбки:
— Матушка, видно, Туркмен-ага и вправду видел пророка. Все село об этом знает…
— Знают-то знают, да ты смотри помалкивай, а то Туркмен рассердится на меня…
На той Туркмена-ага собрались гости со всей округи. Туркмен встречал всех, широко раскрыв объятия. Он порхал, как двадцатипятилетний джигит, шутил. Молодые парни и девушки хозяйничали во дворе у очагов. Кололи сухие саксауловые дрова, рыли ямки под очаги. Женщины пекли чуреки, заваривали и подавали гостям зеленый чай. В прохладной просторной комнате сидели белобородые старики, вели степенную беседу и крошили только что испеченные лепешки.
Старики не устанут всю ночь крошить испеченный хлеб. Утром во дворе найдутся те, что разведут огонь под казанами, и когда вода нагреется, положат в большие казаны бараньи тушки. Через два часа мясо сварится. Его вынут и отнесут в помещение, где старики на тонких и зачерствелых лепешках начнут крошить баранину, исходящую паром. Рядом, в соседней комнате, джигиты нарежут лук. А когда все будет готово, мясо, лук, накрошенный хлеб смешают вместе. И вот посреди комнаты на свежей скатерти появится блюдо с горкой, словно верблюжий горб, маслянистого мясного крошева, аромат от которого разожжет такой аппетит, что будешь есть и никак не наешься…
Да, вот так же готовился той и у Туркмена-ага. Когда мы подъехали, он отдавал какие-то распоряжения девушкам. Увидев нас, радостно, как ребенок, бросился навстречу. К нам подошли и женщины. Обнимали матушку, расспрашивали о здоровье. Одна старушка спросила:
— До нас дошел слух, что найдена могила твоего сына Еламана, так ли это, матушка?
Матушка покачала головой:
— Нет, мой Еламан жив. Я ездила в тот город, где поставили памятник Неизвестному солдату. Я осмотрела его. Это не Еламан. У Еламана под правой скулой след от пендинки, а над левой бровью небольшой шрамчик. Когда он был младенцем, споткнулся и ударился лицом о лежащую лопату. А у того бедняжки нет ни рубца, ни оспинки. Кто он, чей сын, я не знаю, только это не Еламан…
Туркмен-ага сказал тихо:
— Зачем мучаешь себя такими дальними поездками? Даст бог, Еламан сам к тебе приедет. — Он обратился к женщинам: — Не томите же дорогих гостей! Напоите свежим чаем.
Он провел меня в ту комнату, где старики крошили лепешки, дал мне чаю и сам сел напротив. Меня так и подмывало спросить о Хыдыре-пророке, но я, помня запрет матушки, сдержался.
Напившись чаю, я вышел во двор и подсел к матушке на коврик под деревом. Мне было скучновато, и я попросил:
— Расскажи мне что-нибудь о своей молодости, матушка.
Личико матушки сморщилось, стало еще меньше. Казалось, она напряженно перебирает в памяти давно минувшие события.
— В то далекое время наши кибитки стояли в песках в том месте, которое люди назвали Медовый колодец. Было нас сорок — пятьдесят семей. В большинстве — все родичи Сухан-бая. Я уже тебе говорила, что мой покойный муж и Туркмен-ага были закадычными друзьями и вместе пасли байский скот. Я же прислуживала днем и ночью байским женам. Деваться нам было некуда. Сухан-бай выдал меня замуж за последнего бедняка и все время попрекал моего мужа тем, будто бы тот обязан по гроб работать на него за калым. У меня родился сын. Дали ему имя Чорли. Когда Чорли исполнилось шесть лет, прошел слух, что свергли белого царя. В этом же году женился Туркмен. Ему досталась хорошая жена, добрая, чуткая. Звали ее Кырмызы.
Однажды из песков пришел мой муж и сказал: "Сухан-бай приказал весь свой скот гнать в Иран. Он хочет, чтобы вместе с баранами на чужбину ушли все родичи". — "Что же нам делать? — спросила я. — Разве можно покидать родину? Лучше голодать, чем жить на чужбине…"
И тогда муж вот что прошептал: "Туркмен встретился с одним человеком, и тот ему сказал: "Скот этот не байский, а народный. Солнце тиранов-баев закатилось, не слушайте их. Сейчас настало время для таких бедняков, как вы. Вас ожидает счастье". Вот что предсказал этот человек всем беднякам. Я спросила мужа: "А что это за человек?" — "Я не знаю, — ответил муж, — приедет Туркмен, сама все у него расспросишь".
Муж снова ушел в пески. Мы с женой Туркмена Кырмызы все глаза проглядели, ожидая мужчин. Я ждала второго ребенка. И вот как-то ночью мы услышали детский голос: "Тетя!"
Кырмызы подошла к дверям. Тихо спросила: "Кто там?" — "Это я — Емшик…"
Мальчик был круглым сиротой, прислуживал Сухан-баю. Совсем крошкой он лишился родителей. Мы открыли ему.
"Чего это ты ночью бродишь?" — спросила Кырмызы. Он судорожно глотнул воздух и стал рассказывать: "Сейчас из песков примчался бай и стал кричать на своих сыновей: "На наш скот разинули рты голодранцы, а вы бездельничаете, только и знаете обнимать своих жен за зады. Туркмен и молокосос, что пасет скот с ним, отказываются гнать отары к границе. Сейчас же их баб вместе со всем скарбом тащите сюда, с завтрашним караваном отправим их в Иран, тогда и мужья их как миленькие пойдут за ними и отары погонят…" Мир стал тесен для меня, в глазах потемнело от этого рассказа мальчика. Кырмызы запричитала. Емшик от нетерпения, как птичка, подпрыгивал на одной ножке и приговаривал: "Бегите, а то они сейчас нагрянут сюда и насильно увезут вас".
Помню, наконец Кырмызы перестала причитать и сказала мне: "Буди своего Чорли, Огулдурсун. Попробуем добраться до наших мужей". И вот мы, захватив с собой лишь узелки с пищей, отправились на север, в пески. В дороге я обессилела, голова кружилась, ведь я ждала ребенка. Но об отдыхе боялась и заикнуться, ведь нас могли догнать. И тут мы увидели вдали всадников. В боку у меня закололо, затошнило. Кырмызы сказала: "Огулдурсун, ты спрячься в этой ложбинке, может, тебя не заметят, а мы побежим…" Как сейчас помню, я ничего не ответила, только махнула рукой и упала как подкошенная. Потеряла сознание. Пришла в себя перед рассветом. На востоке чуть серело. И тут я почувствовала, что начались роды. Это был второй ребенок, и я знала, что мне делать. Так благополучно появился на свет Еламан.
Матушка сделала паузу.
— Ну, а что было потом? — нетерпеливо спросил я.
— Потом… Потом Кырмызы и Чорли пришли к стоянке Туркмена, но его там не было. Оказывается, он ушел в аул, чтобы спрятать нас в безопасном месте. Сюда же прискакали и сыновья бая. "Где Туркмен?" — спросили они у моего мужа. "Он пошел сменить белье", — ответил муж. "А что делает здесь эта женщина?" — спросили они и показали на Кырмызы. "Пришла к мужу, но они разминулись!" — "Гони отары на юг!" — приказали сыновья бая. "Нет, я один не смогу", — отказался муж.
Матушка замолчала. Глаза ее наполнились слезами.
Мне стало все ясно, но я спросил, заикаясь: