Если пошлют за травой, все мы норовили побыстрее нарвать какой попало, лишь бы набить мешок и избавиться от докуки. Атадурды подобной работой не тяготился. Он срезал траву с толком, по выбору: такую скотина любит, такой не ест никогда, эта переросла уже, грубая стала, а вон та вроде и сочная, но от нее у коровы молоко горчит… "И охота тебе!" — думалось в ту пору.
Как-то, кажется, это было в лето после третьего класса, родился сын у нашего соседа. Атадурдышку и меня отправили к нему с радостной вестью. Сосед был пастухом и выгнал стадо на поле, с которого уже сняли пшеницу. Пшеничное поле тянулось километра три или четыре вдоль арыка на восточной окраине села. Мы шли берегом, по тропинке, сплошь истоптанной коровьими копытами. Вода текла, покрытая узорчатой рябью, над самой ее поверхностью озабоченно сновали черные букашки, вздрагивая, клонились по течению камыши. Тропинка была узкая, поэтому Атадурды шел впереди, я — следом. В начале пути мы о чем-то довольно оживленно болтали, но когда отошли от села на порядочное расстояние, разговор иссяк.
— Если б сейчас из камышей выскочил шакал, ты бы испугалась? — вдруг после долгого молчания спросил Атадурды.
— Нет. — удивляясь вопросу, ответила я. (Кто же боится шакалов днем?) — А ты?
— Еще чего! Слыхала, шакалы говорят: "Увижу маленького, как суслик, мальчика — убегу, увижу большую, как гора, девочку — съем". Со мной не бойся. — Атадурды нагнулся и поднял прутик. — Пусть только покажется, я его палкой огрею.
Наконец мы увидели коров и, оставив тропинку, пошли по стерне напрямик. Я заметила, что Атадурды ускорил шаг, и тоже наддала. Темп необъявленного соревнования все нарастал, а при виде пастуха мы как по команде перешли на бег. Приходилось вам бегать по стерне босиком? Если нет, то лучше не пробуйте. Добежав, прокричали, стараясь опередить друг друга:
— Бушлук[13], дядюшка, у вас сын родился!
Обрадованный пастух дал каждому из нас пятирублевую бумажку и, заметив, что мы никак не можем дух перевести, сказал:
— Пойдите отдохните в моем шалаше. Там в кувшине вода холодная — попейте.
Шалаш был сделан из растущей вдоль арыка солодки — пастух просто связал макушки соседних кустов. Мы первым делом отыскали кувшин с водой. Он стоял по горлышко в земле, прикрытый влажной тряпицей. Вынув бумажную затычку, налили по пиале воды: она оказалась холодной, будто со льда.
Утолив жажду и поостыв, стали осматривать шалаш: что еще в нем есть? Чем можно развлечься? На полу расстелен халат пастуха, пиджак свернут вместо подушки, а вот наскеди, маленькая выдолбленная тыковка, табакерка для наса[14].
— Давай попробуем, — сказал Атадурды, показывая на тыковку.
— Сначала ты!
Он открыл табакерку, опрокинул на ладонь, потом поднес ладонь ко рту и — готово.
— Горько? — спросила я.
Он энергично помотал головой: дескать, ни капельки. Тогда я вытряхнула в горсть изрядную порцию наса и ссыпала ее под язык.
Ой, мамочка! Горче этого зелья в мире ничего нет! Язык жгло и щипало, из глаз градом полились слезы. Забыв, что пакость эту можно выплюнуть, я с отчаянием взглянула на Атадурды, а он захохотал как бешеный. Оказывается, пройдоха только сделал вид, что сыплет нас, а сам ни крошечки не взял.
Отплевываясь, бросилась я к арыку, долго полоскала рот и клялась всеми клятвами отомстить подлому Атадурдышке.
В шалаше его уже не было, он помогал пастуху собирать стадо. Я несколько раз крикнула: "Идем домой!" — но он меня не слышал, ничего он уже не слышал среди своих коров. Пришлось одной возвращаться.
Вечером пастух заявился к тетушке Огульбике.
— Ну, сестрица, поздравляю, у сына твоего дар божий, он, видно, родился пастухом — до того хорошо скотину понимает! И она его слушается…
Судя по выражению тетушкиного лица, это сообщение нисколько ее не обрадовало. Да и то сказать — у других сыновья доктора и летчики, а ее единственный Атадурды — в коровьи пастухи готовится! За какие же грехи?
На следующий день Атадурды исчез из дому, едва рассвело, и до позднего вечера не появлялся. Не осталось дворов и закоулков, куда не сунулась бы тетушка Огульбике в поисках сына.
— Ой, где, ну где этот негодник? Что опять придумал на мою беду? — причитала она. — Я еще утром подивилась: никогда он летом башмаков не носит, а тут вдруг надел. И хотела ведь спросить, с чего это, да словно рот мне зажала нечистая сила! Или он к дяде пошел в соседнее село? Почему же не спросился? Разве б я не отпустила?
Вечером, когда Атадурды объявился живой и невредимый (он, видите ли, помогал коров пасти), тетушка Огульбике от радости помолодела на десять лет, но браниться принялась пуще прежнего. Провинившийся мальчишка не смел порог переступить, долго торчал во дворе, молчаливый как пень.
"Досталось тебе, обманщик!" — злорадно думала я, но отмщенной себя не чувствовала: эту взбучку он получил без моего содействия.
Рассчитаться с Атадурдышкой удалось лишь весной. Наш сосед Ходжамурад-ага посеял на пустыре за домами веники. В опасной близости к этому посеву мы с подружками затеяли "гушак-гапды" — есть такая игра в мяч со сложными правилами, очень популярная у сельской детворы. Долго мы бегали и скакали, и наконец случилось то, что должно было случиться: мяч упал как раз посредине засеянного вениками участка. Никто из девчонок не осмелился лезть за мячом — с дедушкой Ходжамурадом шутки плохи. Выручила мячик я, и следы моих ног четко обозначились на взрыхленной земле. Конечно, Ходжамурад-ага скоро обнаружил, что кто-то топтал его посев.
— Огультэч, поди-ка сюда, — подозвал он меня.
Коленки мои задрожали, но вид я напустила на себя самый невинный.
— Кто ходил по участку?
Злая идея меня осенила.
— Атадурды, — не моргнув глазом, сказала я. Дело в том, что у нас с Атадурдышкой ноги были абсолютно одинаковые — мы не раз их сравнивали, ступая след в след.
Ходжамурад-ага окликнул ничего не подозревавшего мальчишку — тот как раз чистил стойло у себя во дворе — и сказал:
— Ну-ка, мой хан, наступи вот сюда.
Атадурды наступил в мой след — как будто он его оставил. Дедушка Ходжамурад пребольно ухватил его за ухо.
— Говори: будешь еще по чужим посевам бегать?
— Я не бегал! — возмутился Атадурды, но старик так крутанул его ухо, что он весь перекосился и запросил пощады: — Не буду больше!
— То-то.
Когда Ходжамурад-ага ушел в дом, я спросила ехидно:
— Каков табачок?
Зря спросила. Надо было торжествовать молча. Атадурды тоже оказался не из тех, кто в долгу остается.
Мы жили вдвоем с мамой, отец мой во время войны без вести пропал. Темными ночами двери закрывали крепко-накрепко: страшновато без мужчины. В тот вечер, когда я так хитроумно отомстила Атадурдышке, едва мы с мамой погасили лампу, собираясь лечь спать, кто-то затарабанил в нашу дверь. Я от страха похолодела, да и у мамы голос дрогнул, когда она спросила: "Кто там?" Из-за двери никто не отозвался, и это было совсем уж непонятно и жутко. То же самое произошло и назавтра и стало повторяться каждый вечер. В конце концов мама догадалась насыпать перед дверью песку, и утром я увидела следы Атадурдышкиных ног. Вот как! Ну погоди же!
Но они вскоре перебрались жить на другой конец села, и мы с Атадурды стали видеться лишь на уроках. А в школе он всего-навсего неуспевающий ученик…
Я закончила десятый класс с медалью и поехала в Ашхабад. Меня приняли на филологический факультет университета. Атадурды тоже поехал, уступив слезам и настояниям матери. Разумеется, он провалился на первом же экзамене и, нимало тем не огорченный, вернулся в село. Тетушка Огульбике только что не умерла от стыда и горя, а сын ее неудачный с превеликой охотой взялся пасти коров.
Немало пришлось ему выслушать брани из материнских уст. Но брань, как известно, на вороту не виснет. Чтобы уязвить его, мать говорила: "Вон Огультэч — девчонка и то поступила, а ты? У-у, хуже тебя нет!"
Атадурды в ответ лишь похохатывал.
Но не такая женщина тетушка Огульбике, чтобы без борьбы отказаться от заветной своей мечты. Начались лихорадочные поиски влиятельных родственников. Эти поиски увенчались успехом: Атадурды снова пришлось ехать в Ашхабад, теперь уже в сопровождении матери. И что бы вы думали? Зачислили его на первый курс историко-юридического факультета!
Но не долго был Атадурды студентом. Всего один семестр. Встречая его в университетских коридорах, я дивилась происшедшей с ним перемене: он похудел, румяное толстощекое лицо осунулось, лениво-благодушная созерцательность сменилась напряженным каким-то, загнанным и тоскливым выражением.
Он уехал домой накануне сессии.
Тетушка Огульбике подняла было крик, но скоро поняла, что на сей раз ничего не добьется, и смирилась.
Сдав сессию, я примчалась к маме — ужасно по ней соскучилась, мы ведь никогда прежде не разлучались. Так уютно было мне в нашей маленькой мазанке, так привычно и мило в родном селе! И люди у нас здесь чудесные! Все мне рады, и я рада всем. Увидела Атадурды — тоже обрадовалась и опять удивилась: переломной стоял прежний, румяный, толстощекий парень, ни следа тревоги там или уныния, снова бродит по лицу ленивоблагодушная ухмылка.
А у тетушки Огульбике новая забота: сына-то ведь надобно женить. Несмотря на неудачу с университетом, она не разуверилась в редкостных достоинствах своего отпрыска и, конечно, отправилась сватать для него лучших девушек села.
Странно, но ни в одном доме, куда тетушка Огульбике заходила, не получила она согласия. Ей говорили: "У нашей дочери есть парень, которого она любит, за него и отдадим". Другие: "Наша дочь хочет на врача учиться, замуж не торопится". Или: "Молода еще наша дочь, райо ей от родителей отрываться". А кое-кто вообще уклонился от ответа. Чем дальше, тем больше недоумевала тетушка Огульбике. Она-то считала, что любая девушка с радостью пойдет за ее сына. Увы, нашим сельским красавицам толстощекий увалень, к тому же всегда небрежно одетый, по ночам не снился.