Сам Атадурды к брачной затее матери сначала отнесся равнодушно. Но ему каждый вечер приходилось слушать разглагольствования о достоинствах той или иной девушки (в зависимости оттого, куда тетушка Огульбике собиралась наутро идти сватать), узнавать о радостях семейной жизни, усваивать правила поведения женатого человека (на поучения мать никогда не скупилась), и в конце концов он заинтересовался женитьбой. А постоянные неудачи матери в роли свахи задели его самолюбие. Неужели так ни одна и не согласится выйти за него?
Однажды ранним утром Атадурды, как всегда, вел свое стадо на пастбище. Вдруг он заметил девушку, которая торопливо шла за ним, гоня перед собой корову. Атадурды остановился. Девушка была щупленькая, очень смуглая, с узким лбом и маленькими глазами. Поравнявшись с пастухом, она огляделась. Поблизости никого не было.
— Вчера твоя мать заходила к Джахан. Ей отказали. Неужели она поленилась сделать лишний шаг и зайти в следующий дом?
Выговорив это дрожащим тихим голосом, девушка убежала.
Могу себе представить, как долго собирала она силы и мужество для коротенькой своей речи. Наверное, она уже давно любила Атадурды, а то разве решилась бы. Девушке очень трудно первой сделать признание, особенно такой, как эта, Мехригозель, тихой и скрытной. К тому же она ведь некрасива. Красивые уверены в себе и во взаимности им проще.
А увалень толстокожий Атадурды! Не замечал, что девушка при каждой встрече глаз с него не сводит, не обращал внимания на робкие ее попытки понравиться. Бедняжка же, увидев его хоть мельком, целый день была счастлива, весела или, наоборот, задумчива. Уставится в одну точку и молчит часами, мечтая о нем.
Ни о чем таком он и не подозревал. Вот и стой теперь разинув рот!
Атадурды и впрямь совершенно растерялся. Собрался окликнуть девушку — голос отказал, тот самый зычный баритон, слышный на все село. Бросить разве стадо и скорее к матери, объявить, что… Нет, этого нельзя, разбегутся коровы — не соберешь потом. Не хватало еще, чтоб его и пастухом плохим считали. Пришлось до полудня терпеть, ничего не предпринимать, быть один на один со своей потрясающей новостью. Но в полдень, когда коровы, насытившись и устав бродить, залегли, он пулей помчался домой, откуда и прыть взялась. Единым духом выложил все матери.
Вскоре после этого состоялась свадьба.
Конечно, жизнь у них с сыном сложилась не так, как мечталось тетушке Огульбике. Но, право же, совсем не плохо. Загляните как-нибудь вечерком к ним в дом. Из робкой девушки Мехригозель вышла очень толковая и деликатная молодуха. Вот она ставит чай перед свекровью, потом перед мужем. Утолили жажду — подает обед. Бесшумно и быстро движется по дому, все делает ловко и споро. Атадурды смотрит на нее влюбленными глазами, а она его считает самым добрым, самым умным, самым лучшим человеком на земле. На брюзжание свекрови Мехригозель умеет не обращать внимание. При этом ни тени пренебрежения, обычно она отшучивается и быстро приводит тетушку Огульбике в хорошее расположение духа. Еще лучше с этой задачей справляется восьмимесячный Мурад. Бабка с рук не спускает драгоценного внука. А Мехригозель тем временем вслух читает газеты. Всегда отыщет самые интересные новости. Ну чего вам еще, тетушка Огульбике? На вашу гелин [15] не заглядываются посторонние мужчины? И слава богу. Зато в уважении ей никто не откажет. У вашего сына нет университетского диплома? Но ведь он и так нашел себе работу по душе и справляется с ней — лучше некуда. Послушайте, что о нем завфермой говорит или соседки ваши, а еще лучше — взгляните на него, когда ясным ранним утром уходит он со стадом на пастбище, вслушайтесь в его голос. Я вот слушаю и думаю: Атадурды счастливый человек. И мне немного завидно.
Ташли КурбановСЕДЫЕ ГОРЫ(перевёл В.Курдицкий)
Жизнь медленно покидала тело Сердара.
Смежив тяжелые веки, он лежал неподвижно на своей постели из барсовых шкур и сам казался старым седым барсом, который просто и равнодушно встречает свой последний час на холодной горной вершине.
Но человек не барс, и ему не свойственно покорное равнодушие зверя. Немощное тело отказывалось повиноваться, каждое движение отдавалось острой болью в поврежденном позвоночнике, и потому Сердар лежал неподвижно. Однако живая человеческая мысль еще бродила в его голове, не хотела мириться с неизбежным. И порой прерывистый судорожный вдох вздымал волосатую грудь старика, слабый стон прорывался сквозь сжатые зубы.
Старый дом Сердара, одиноко высящийся на вершине скалы, походил на сторожевую пограничную крепость, предназначенную для первого отпора врагу. Построенный из огромных каменных глыб, он являл собой как бы естественную часть гор. Тех самых гор, которые Так любил Сердар. И рога архара, все в бесчисленных извивах и трещинках, укрепленные на скале против входа в дом, были так же естественны. Словно выросли они из скалы, пробив гранитную толщу.
Так, по крайней мере, казалось людям, приходящим проведать Сердара.
Двоюродный брат старика, сидящий у изголовья больного и обмахивающий его лицо платком, на безмолвный вопрос посетителей сокрушенно покачивал головой. Люди присаживались на короткое время, говорили сочувственные и обнадеживающие слова.
Слышал ли их Сердар?
Вероятно, слышал, потому что иногда приподнимались веки и взблескивал острый, пронзительный взгляд, полный жизни и мысли, шевелились в шепоте сухие серые губы. Шепот был невнятен. Но люди понимали, что Сердар благодарит их за участие и просит идти заниматься своими делами. Они грустно вздыхали и вставали с ковра: да-да, таким Сердар и был всю жизнь — гордым, независимым, сильным, не приемлющим помощи и сочувствия.
Они уходили, а Сердар закрывал глаза и снова погружался в тот мир образов и воспоминаний, откуда на минуту вырвало его людское внимание и скоро навсегда вырвет смерть.
Он не боялся смерти. За свою долгую и бурную жизнь он не раз сталкивался с ней лицом к лицу и всегда выходил победителем. Что ж, в конце концов когда-нибудь должен был прийти черед и его поражения, такова уж человеческая судьба. Горько не это. Горько то, что недуг подтачивает его, как гниль — дерево, и слова участия говорят не бойцу, павшему от смертельной раны на поле чести, а жалкому хворому человеку. Принять последний удар на коне, на полном скаку, или свернуть себе шею, упав с ишака, — разница очень большая. Горькая разница.
Сердар был горд и самолюбив. Он знал, что такое дышать вольным воздухом, когда еще безусым юнцом карабкался по головокружительным горным тропам. Он знал, что такое свобода, и ценил ее превыше всех благ на свете. Свое достоинство человека он не ронял ни при каких обстоятельствах — будь то встреча с разъяренным барсом в ночном горном ущелье или с грозным ханом, при одном имени которого дрожали колени у многих сильных мира сего.
Он не принадлежал к числу этих сильных. Дом, выстроенный собственными руками на отшибе селения, конь, сабля и старинное арабское ружье — вот и все его достояние. Да еще воля, независимость, которую он не уступил бы за все сокровища мира. Видимо, поэтому еще в молодости ему дали прозвище Сердар. Видимо, поэтому с ним считались арчин и бай, и даже сам Сейдулла-ишан, изредка наезжая в селение, чтобы укрепить веру в аульчанах, избегал задевать в своих проповедях Сердара, хотя тот был далеко не образцом ревностного мусульманина.
Семьдесят пять лет прожил на свете Сердар, не подчиняясь ничьей воле, не требуя ни у кого помощи, не прося пощады и не давая ее врагу. Он был независим, но не равнодушен, и без раздумья вставал на сторону слабого, защищал обиженного, не взвешивая, чем обернется эта защита для него самого. Воля и справедливость — вот два бога, которым он молился всю свою жизнь, молился словом и саблей. И потому любили его люди, прощая неуживчивый, строптивый характер, слушали его совет, охотно шли к нему за помощью.
Семьдесят пять лет прожил он. И хорошее и дурное случалось за эти годы, и радостное и горестное бывало. Семьдесят пять лет… Можно ли просеять их сквозь сито памяти за те десять дней, пока он лежит, прикованный к постели недугом? Можно ли на весах ладоней взвесить добро и зло своей жизни, не дожидаясь, пока это сделает ангел в потустороннем судилище человеческих душ?
Сморенный усталостью бессменного бдения у постели больного, задремал брат, и тонкая струйка сонной слюны медленно ползет к его бороде. Сон исподволь валит его набок, и он, почти падая, испуганно вздрагивает, выпрямляется, поводит вокруг незрячими глазами, чтобы через минуту снова забыться неодолимой дремой.
Спи, брат, спи спокойно. Твое бодрствование бессильно перед неизбежным. Спи. Скоро ты останешься единственным наследником славы Хаджимурад-Сердара. Будешь ли ты продолжателем ее?
Сердар лежит на спине. Широкие, тяжелые кисти его рук покоятся на мягкой шкуре барса, пальцы ощупывают шерсть, ласкают ее. Это был злой и сильный зверь, в полном расцвете своего царственного могущества. И шерсть его совсем не казалась мягкой и нежной, когда горло барса хрипло пружинило под мертвой хваткой Сердара, а кривые ножи звериных когтей рвали человеческое тело. Это был злой и сильный зверь. Добрый зверь… Мягкий зверь…
Ночь. Темная и глухая ночь одиночества. В приотворенную дверь из соседней комнаты струится слабый свет от прикрученной керосиновой лампы. Сердар специально попросил не включать электрический свет, а зажечь ее, верой и правдой служившую ему еще в молодости.
Негромко стучит маятник ходиков. Это тоже старые часы, купленные у городского купца-армянина за шесть барсовых шкур. Тик-так… тик-так… тик-так… А может, это не маятник стучит, а падают капли воды из прохудившегося бурдюка? Воду надо беречь — в большом пути капля воды дороже золота.
А может, это не вода, а секунды жизни капают в каменную чашу гор? Кап… кап… кап… Неужели все семьдесят пять лет были сложены из этих торопливых капель?