А кто это там воет за стеной дома? Ветер? У-у, какой большой ветер мечется и прыгает сегодня по горам! В такой ветер все архары не спят, дрожат мелкой дрожью. Не от холода дрожат — от страха, потому что трудно учуять в такую погоду стелющуюся по камням пятнистую смерть на кошачьих лапах.
Ветер лютует и бесится, швыряет в окно пригоршни мелких камешков, трясет оконную раму. Ветер ли? А чье это лицо смутно маячит там, за стеклом? Ты пришел, что ли, Айли Мерген? Зачем пришел? Разве не оправдался я перед тобой? Разве не той цели, к которой звал ты меня, я посвятил всю свою жизнь? Или вообще нет цены, нет такого огня, который очищает совесть человека, даже если ошибка была невольной?
Когда орудийные раскаты впервые сотрясли горы, Хаджимурад встречал свою двадцать пятую весну.
Самые невероятные слухи ходили по горному аулу, сея сомнение и растерянность в умах людей. Если одни говорили, что большевики несут с собой равенство и свободу, дают неимущим хлеб и воду, то другие не менее рьяно утверждали, что большевики — это слуги самого дьявола и любое общение с ними грозит страшной жизнью на земле и вечными муками ада.
Хаджимурад не очень прислушивался к разговорам. Вольный как птица, он целыми днями пропадал в горных ущельях. А когда его пытались втянуть в беседу, отмахивался: "Что мне большевики или какие другие! Мне нет до них дела, а значит, и им — до меня. Вот мой конь, вот ружье, вот мои горы, — что еще надо джигиту! Горы всегда дадут пристанище человеку, который жаждет свободы. О какой еще свободе ведете вы речь?"
Кто мог ему объяснить, если люди сами толком не понимали происходящих событий? И он, посмеиваясь, снова садился в седло и направлялся туда, где призывно высились седые пики горных отрогов. Смутные сомнения нарушали порой безмятежность его жизни, но он отмахивался от них, как от москитов, искал покоя в игре со смертельной опасностью, карабкаясь по неприступным кручам, выходя на барса с одним ножом.
Он берег свою независимость, как скупец — истертую тысячами рук золотую монету. Но он жил среди людей, и жизнь однажды постучала в окошко его ночного дома.
— Проснись, сынок, за тобой пришли, — разбудил его отец.
Недовольно ворча и зевая, он вышел наружу. Поеживаясь от хлестких ударов холодного ветра, сердито спросил:
— Чего будоражите людей среди ночи? Враги на нас напали, что ли?
— Тебя зовет Айли Мерген, — ответили ему.
— Для Айли Мергена дня не хватает? На какой той приглашает меня Айли Мерген?
— На большой разговор приглашает тебя Айли Мерген.
В доме Айли Мергена Хаджимурад увидел двух незнакомых людей.
— Это мои друзья, — сказал Айли.
Хаджимурад кивнул и уважительно пожал незнакомцам руку: друг моего друга, значит, и мой друг — так водилось исстари.
Поставив перед гостем чайник и пиалу, Айли Мерген начал разговор.
— Ты хоть чуточку знаешь о том, что творится в мире? — спросил Айли Хаджимурада.
— А что я должен знать? — вопросом на вопрос ответил Хаджимурад.
— Хотя бы то, что русские свергли своего царя.
— Это я знаю. Давно пора.
— Молодец, — обрадовался Айли, — правильно мыслишь. Теперь к власти пришли большевики. Они всем народам несут свободу и новую жизнь, но им крепко мешают друзья царя и всякие чужеземцы. Жители пригорных аулов поднимаются на защиту новой власти, берутся за оружие, присоединяются к большевикам. Вот эти парни совсем недавно оттуда. Они и нам советуют не сидеть сложа руки, а бороться против Мовлам-бая и его сторонников.
— Мовлам-бай тоже друг царя? — прищурившись, спросил Хаджимурад. — Что-то я не слышал, чтобы царь его к себе на той приглашал. И подарков царских у Мовлам-бая я не видел.
— Ты зря так говоришь! — посуровел Айли Мерген. — Я позвал тебя для серьезного разговора!
— Понятно, — Хаджимурад кивнул в сторону незнакомцев. — А эти парни, кто они такие? Мусульмане?
— Они большевики, — сказал Айли Мерген.
"Капыры! — с веселой злостью подумал Хаджимурад. — Чужими руками для своего костра угли таскают!" А вслух сказал:
— Так о каком серьезном деле хотел ты поговорить со мной среди ночи, Айли?
— Не будем затягивать разговор, ходить вокруг да около, — сказал Айли Мерген. — Мы с тобой, Хаджимурад, должны собрать молодых парней из соседних аулов и сформировать красный отряд. Не сомневаюсь, что храбрецы среди туркменов еще не перевелись, и отряд мы создадим. Мы должны разъяснять людям программу большевиков, которая направлена на защиту интересов беднейшей части населения. Если понадобится, наш отряд должен будет уничтожать врагов новой власти. Как ты на это смотришь?
Хаджимурад подумал. Медленно выцедил сквозь зубы остывший чай, чтобы улеглось раздражение. И по возможности спокойно ответил:
— В твоем разговоре, друг Айли, слишком много слов "должен". А я знаю, что никогда, никому и ничего не был должен. Зачем тогда говоришь мне такие слова, если не шутишь? Я не хочу быть ни белым, ни красным, я хочу оставаться самим собой.
— Да пойми же ты, приятель, — не выдержал один из незнакомцев, — в этой великой борьбе народа за свое будущее нельзя остаться в стороне, хочешь ты того или не хочешь! Ты честен, справедлив, отважен, а кому от этого польза? Посмотри на свой дом — ни овец у тебя нет, ни верблюдов, ни коров. А у Мовлам-бая сколько отар по холмам пасется? Если ты умный парень, ты должен понять, что это несправедливо. А как человек, любящий справедливость, ты должен бороться за нее, а не прятаться в кусты. Ты бедняк, и за тобой пойдут тысячи бедняков, потому что уважают в тебе отвагу и мужество. Разве не зовет тебя твоя честь джигита к борьбе за счастье бедняков?
Выслушав все это, Хаджимурад встал.
— Я не понял тебя, друг Айли. Если ты разбудил меня среди ночи, чтобы я выслушивал проповеди вот этого большевика, — это была не самая лучшая из твоих шуток. Пусть расхлебывает кашу тот, кто ее заварил, а дураков в наших краях искать не надо. И честь мою трогать тоже не надо!
— Постой, друг! Не горячись! Постой, разговор еще не окончен! — кричал вслед Айли Мерген.
Но Хаджимурад только сердито хлопнул дверью.
Несколько дней он ходил хмурый, поглядывая на дом Айли Мергена. Какая-то неудовлетворенность, дурной осадок остались на душе после ночного разговора, словно бы не так, не по совести поступил Хаджимурад-Сердар. Он пытался заново, задним числом разобраться в случившемся. Но сколько ни думал, не видел за собой вины, а на сердце все равно скребли кошки, черт их знает, почему скребли, и Хаджимурад злился, от бессильной ярости в мыло загоняя жеребца, а потом оглаживал и обласкивал его дрожащими руками, прижимался лицом к атласному, липкому от пены конскому крупу.
Хаджимурад сам себе не признавался в том, что ждал возобновления разговора. Но Айли Мерген помалкивал.
Более того, он явно избегал встреч с Хаджимурадом, а если и случалось столкнуться на аульной улице, здоровался сухо и торопливо и не вступал в разговор. В горы Айли ходить перестал совсем, зато часто пропадал в соседних, предгорных аулах. И все чаще при упоминании о нем в глазах стариков появлялось неодобрение. Зато молодые парни откровенно тянулись к Айли, и нередко за дувалом его дома раздавались песни, звон дутара, дружный смех.
Приближалась зима, надо было запасаться топливом. Хаджимурад яростно рубил неподатливую арчу; каменно напрягая мускулы, ломал сухостой орешника. Нагрузив вязанками дров не только коня, но и себя, возвращался домой затемно. Кое-как поев, валился на постель. А на следующее утро снова отправлялся воевать с арчой и орешником. Жизнь как-то поблекла, потеряла прежний вкус, хотя как будто бы ничего в ней и не изменилось. Разве что Айли Мерген отдалился. Но так ли уж много места занимал он в прежней жизни Хаджимурада, чтобы считать ссору с ним причиной тоски?
И снова ночью пришли за Хаджимурадом. На сей раз это были два нукера Мовлам-бая.
— Что хочет от меня Мовлам-бай? — хмуро осведомился Хаджимурад.
— Не сердись, Сердар, мы люди подневольные, и нам тоже не очень приятно бродить ночью, — сказал один из нукеров. — Бай-ага хочет видеть тебя за своим дастарханом.
Хаджимурад грубо выругался. Но любопытство превозмогло — не очень уж часто бай зовет в гости бедняков. Мелькнула ехидная мысль: "А не так ли, как осла, которого зазвали на пир, чтобы дрова возить?" Хаджимурад усмехнулся: "Ладно. Не на того напали — где сядут, там и слезут".
Бай поднялся Хаджимураду навстречу, приветливо усадил, пододвинул пару бархатных подушек. В комнате находились еще двое — старый, сухонький Сейдулла-ишан и плотный, кряжистый усач Курбанмурад-бек. Они, как равному, подали руку Хаджимураду.
Сразу принесли чай и еду. Хаджимурад с удовольствием вдохнул запах куриного плова, подвернул рукав халата, чтобы не мешал при еде. Но все, кроме него, ели вяло, лениво двигая челюстями, — видать, сыты были до отвала. Заметив это, он самолюбиво отодвинул от себя блюдо с пловом, вытер жирные пальцы о край скатерти — не нищий, чтобы байскими объедками питаться!
Его демонстративного жеста не заметили. Или сделали вид, что не заметили. Сейдулла-ишан пробормотал послеобеденную молитву, повысив голос лишь в конце ее. Конец молитвы удивил Хаджимурада своей необычностью: "Да сохранит аллах приверженцев Мухаммеда от влияния пришлых иноверцев, — сказал Сейдулла-ишан, — да удесятерит господь силы наших отважных джигитов, да покарает всевышний отступников. Аминь".
Хаджимурад насторожился. Такая молитва не обещала приятного разговора. Однако долгое время в комнате царило молчание. Ишан перебирал сухими пальцами зерна четок, бай задумчиво гладил свою густую черную бороду, усатый Курбанмурад-бек пристально, не отводя глаз, разглядывал Хаджимурада. Наконец заговорил Мовлам-бай:
— Много зла творится на свете. В огне горит мир, и огонь этот на наши горные аулы перебрасывается. Капыры — большевики зажгли огонь больших страданий. Прямо из этого огня вырвался наш уважаемый гость Курбанмурад-бек, и он свидетельствует, что беда в любой момент может прийти в наш аул. Надо уже сейчас определить свое место для отпора этой беде, чтобы не спохватиться, когда будет уже поздно. Как вы думаете, ишан-ага?