Сейдулла-ишан покатал четки, пробормотал:
— Аллах милостив… Не оскудела воинами туркменская земля.
— А ты какого мнения, Хаджимурад-Сердар? Ведь не зря же тебя люди Сердаром назвали.
— Я доволен тем, что у меня есть, бай-ага, — ответил Хаджимурад, крепко досадуя в душе, что принял приглашение бая, — видимо, действительно осла только с одной целью на пир зовут: не пировать, а дрова возить.
— Ты хорошенько вдумайся в мои слова, — настаивал Мовлам-бай. — Прах твоих предков покоится в этих священных горах. Неужели ты спокойно отдашь его на поругание иноверцам?
— Нет! — твердо сказал Хаджимурад. — Не отдам!
— Слышу речь настоящего сердара, — удовлетворенно подал голос Курбанмурад-бек. — Люди не ошиблись, дав тебе это имя. И мы не ошиблись…
— Он и будет настоящим сердаром, — прервал бека Мовлам-бай. — Слушай, Хаджимурад, слово чести и веры! Мы с ишаном-ага и уважаемым беком посовещались и пришли к решению, что врага надо встречать не покорностью, а оружием. В каждом ауле найдутся десятки отважных джигитов, готовых до конца отстаивать свободу и честь отцов. Но только храбрейший из храбрых, только человек безупречной чести и мужества достоин стать предводителем героев. Этим человеком будешь ты, Хаджимурад!
Хаджимурад долго молчал. Нет, он не обольщался оказанной ему высокой честью, не возгордился доверием бая, ишана и бека. Он просто обдумывал, в какую форму облечь свой ответ.
— Месяц назад, — сказал он, — большевики в доме Айли Мергена предложили мне возглавить красный отряд…
При таких словах Курбанмурад-бек и Мовлам-бай быстро переглянулись. Хаджимурад заметил это и с силой повторил:
— Да! Предложили возглавить! Я отказался. Теперь я слышу то же предложение от вас — вы предлагаете мне возглавить отряд джигитов против красных. Я еще слишком мало прожил на свете, чтобы иметь право усомниться в ваших словах. Но я достаточно взрослый, чтобы иметь собственное мнение. И я считаю, что людям совсем не обязательно рубить друг другу голову, чтобы найти истину в споре. Всегда можно просто договориться. Если зло придет на наш порог, что ж, наши сабли до того времени не успеют приржаветь к ножнам. А пока я не могу принять ваше предложение, бай-ага.
Как ни странно, после этого разговора у него стало легче на душе. "Значит, Айли Мерген — к себе, Мовлам-бай — к себе, — весело думал он, — как малые ребятишки сильного игрока на свою сторону переманивают? Ничего, все утрясется, все станет на свое место".
Не думал Хаджимурад, что игра эта далеко не детская, что не сразу и не безболезненно определяется место вещей и понятий в мире, когда дело касается больших социальных перемен. Впервые он почувствовал это лишь в этот день, когда, возвращаясь с охоты, услышал в ауле истошный женский крик. Он погнал жеребца и увидел толпу людей возле дома Айли Мергена, увидел мать Айли, простоволосую, в беспамятстве лежащую на земле, увидел плачущих женщин и хмурые лица мужчин.
Вот она, беда, ступила на порог аула! Она встала перед Хаджимурадом в облике мертвого Айли Мергена. Он лежал в своей кибитке навзничь, широко разбросав сильные руки, и кошма вокруг него была темной и липкой от крови. А из груди веселого охотника Айли Мергена, там, где когда-то билось его большое и смелое сердце, торчала костяная рукоять ножа.
— Кто?! — одним дыханием спросил Хаджимурад.
Люди молчали, сумрачно отводили глаза в сторону.
Прошло всего четыре дня, и имя убийцы стало известно. Таясь под покровом ночи, со всем своим семейством и отарами ушел за горы Мовлам-бай. А на его подворье нашли зарезанного нукера. Он был еще жив, когда его нашли, и успел сказать, что это он по приказу Мовлам-бая убил Айли Мергена. А бай приказал убить его, опасаясь, что правда всплывет наружу.
Узнав об этом, Хаджимурад оседлал жеребца и исчез из аула. Ровно педелю не было о нем ни слуху ни духу. На исходе седьмого дня запыленный всадник остановился у дома Айли Мергена и громко позвал:
— Тумар-эдже, выйди!
Мать Айли, иссохшая, почерневшая от горя и слез, появилась в дверях кибитки. К ногам ее полетела папаха, и пыль заклубилась за умчавшимся всадником.
Недоумевающая, она подняла непонятный дар, погладила тугие завитки бесценного сура. Пальцы ее нащупали отверстие, седовато-золотистые колечки вокруг него были темны от крови, темное пятно расплылось и на подкладке. И тогда старая мать поняла, вспомнила, на чьей голове неделю назад красовалась эта папаха.
"Такую дорогую вещь загубил непутевый", — подумала она о Хаджимураде, равнодушно уронила папаху на серый дорожный наст и тяжело вздохнула: сердце матери не принимало мести, даже если это была правая месть…
…С тех пор горы больше не видели Хаджимурада. А от аула к аулу понеслась слава о бесстрашном джигите — о красном аскере Хаджимураде-Сердаре.
Осенний ветер воет за окном, бросает в стекло мелкие камешки — источенное временем сердце гор, трясет оконную раму. Но старый Сердар не слышит ничего, он — весь в воспоминаниях, и его широко открытые глаза видят события давних, давних лет.
"Сынок, проснись, за тобой пришли…"
"Знаю, отец, это Айли Мерген пришел за мной. Я назвал его имя Мовлам-баю, я причастен к гибели его".
"Нет, сынок, бай и без тебя давно точил нож на Айли Мергена. Ведь Айли ни от кого не скрывал своих убеждений и поступков".
"Знаю. Он был смел и прям, мой друг Айли. И все равно мне не надо было называть его имя… Я иду, Айли!"
Сердар сел на постели. Потом, держась за стену, медленно поднялся на ноги. Боль в позвоночнике почти не ощущалась, только слабость шатала, подгибала колени.
Холодный дождь плеснул в лицо Сердара. Ветер по-собачьи рванул за полы халата, словно остановить хотел. Но старик, тяжело опираясь на посох, побрел по дороге, где ему был знаком каждый камень, каждый куст.
Вот наконец и скала, где стоит обелиск, увенчанный пятиконечной звездой. Сердар опустился на колени. Его пальцы нащупали на грани обелиска впадинки букв. Было темно, но Сердар узнавал пальцами каждую буковку надписи: "Здесь покоится большевик Айли Мерген".
— Я пришел, брат… Простишь ли? — прошептал Сердар. И прилег щекой на мокрый холодный камень.
Горы умирают, как и люди. Глухо ухнуло вдали, дрогнула скала, заскрежетала каменная россыпь обвала, застонал ночной воздух, негодуя и жалуясь. Но Сердар уже ничего не слышал. Он лежал под дождем, обняв подножие обелиска, и лицо его было строгим и спокойным.
Атаджан ТаганЗА СЕМЬЮ РЕКАМИ(перевела Т.Калякина)
Сын Вепалы-ага погиб двадцать лет тому назад, но похоронил он его лишь сегодня. Среди людей, стоявших возле свежей могилы, немало было таких, кто не только никогда не видел сына Вепалы-ага, но даже имени его не слышал. И не удивительно: те, кто двадцать лет назад, в год гибели Рахмета Вепалы, только еще качались в колыбели, сейчас сами стали отцами и сами баюкали детей.
Молла Япбыл, закончив читать аят, как положено, обратил взор направо, потом налево; присутствующие, как положено, на разные голоса провозгласили: "Да будет земля ему пухом!" — и Вепалы-ага слегка покивал головой, благодаря за выражения сочувствия. Вот таким образом ко многим могилам этого деревенского кладбища прибавилась еще одна свежая могила. И хотя не было в ней останков сына, Вепалы-ага видел, что сделано все, как должно.
Люди тайком поглядывали на старика, но Вепалы-ага держался спокойно, как подобает мужчине. Он только все вздыхал глубоко, то и дело сглатывая слюну.
Только когда, закончив обряд, молла Япбыл наконец поднялся, и Вепалы-ага, обращаясь к присутствующим, произнес: "Прошу, уважаемые соседи, прямо отсюда пожаловать…", голос его дрогнул, и он не договорил. Но и так все было понятно. Во дворе у Вепалы-ага с утра в огромных котлах варилась еда для поминок, и всем надлежало отведать поминального угощения.
Сотни две односельчан Вепалы-ага, присутствовавших на кладбище, словно оставшееся без командира войско, вразброд, группами, тронулись к селу. Возглавлял шествие Вепалы-ага, один лишь молла Япбыл обогнал его на своем белом ослике. Заложив за спину сухие жилистые руки, чуть сгорбившись, шагал Вепалы-ага впереди односельчан и думал о сыне. Старость ли тому виной или уж больно лет прошло много, но не мог он точно представить себе лица Рахмета, таяли, расплывались черты родного лица…
…Не приходилось прежде Вепалы-ага размышлять о том, сколь велик мир, и не мог он себе представить, что так много на свете сел, городов и рек… Про Амударью он слышал не раз, но почему-то уверен был, что река эта не больше Мургаба. И когда поезд влетел на Амударьинский мост, и шел, и шел, а мост все не кончался, Вепалы-ага, не отрываясь, смотрел на мутные желтоватые волны и вздыхал; казалось ему: кончится мост, и земля на том кончится…
Но земля не кончалась. Амударья давно уже осталась позади, а они все ехали и ехали. Город мелькал за городом, село за селом, и старик начал уже подумывать, что мудрено будет ему добираться домой, найдет ли он свой след? Да, хоть майор и намного моложе его, а надо было послушать разумного совета, тем более что такой дельный человек.
Когда Вепалы-ага подал в военкомат заявление, майор Калашников меньше чем за две недели выяснил, где, когда, при каких обстоятельствах погиб Рахмет Вепальт, и в письменном виде сообщил отцу.
Когда же старик заявил Калашникову, что при первой возможности поедет на могилу сына, майор подумал немножко, потом положил ему руку на плечо и сказал, на русский манер произнося туркменские слова: "Далековато ехать, Вепалы-ага… Нельзя одному пускаться в такой путь — ты ведь уже в годах. Если и правда надумаешь, скажи, дадим провожатого".
Вепалы-ага поблагодарил начальника за заботу, пообещал, что обязательно придет к нему, как только решит тронуться, но про себя подумал, что не будет он зря людей беспокоить.
Односельчане знали, что Вепалы-ага намеревается посетить могилу сына, но никто и представить себе не мог, что этот старый человек, никому ничего не сказав, отправится в такой дальний путь.