— Сами догадались. Как сели за стол вчера у них в доме, Сона давай перечислять: казах, узбек, таджик… Я и сказал — туркмен. Отец ее сразу имя твое назвал — Сапарлы и по телефону звонить начал.
— Он кафедрой у нас в институте заведует, военному делу учит.
— Тоже, видно, воевал?
— Воевал. Только он не здесь, на Севере…
…Вдоль шоссе немало было солдатских могил, и при виде белого памятника Вепалы-ага каждый раз обмирал — не она ли?.. Но машина шла дальше на запад, и Вепалы-ага думал о том, сколько же солдат полегло здесь, в этих райских местах…
…Когда, свернув с шоссе, машина пошла по лесной дороге и там, в лесу, остановилась, Вепалы-ага решил сначала, что это так, привал. И вдруг, повернув голову, увидел в сторонке могилу: небольшое белое надгробие с красноармейской звездой наверху. Никто ему ничего не сказал, но Вепалы-ага понял: это она.
Он не мог выговорить ни слова. Он только кивнул: туда! Его подвели к могиле.
— Рахмет… сынок… — Вепалы-ага погладил шершавый камень. И закрыл глаза.
Дрожащие руки нащупали на камне буквы.
— Что здесь… написано?
— Младший сержант Рахмет Вепалы, — негромко прочел Сапарлы.
— Старший… И старший, и младший он у меня был. Единственный.
Сапарлы принес из машины раскладной стульчик, усадил на него старика. Вепалы-ага сидел и смотрел на могилу. Никто ничего не говорил. Тихонько всхлипывала девушка.
Вепалы-ага поднялся со стульчика, обеими руками погладил камень и вдруг, опустившись на корточки, руками стал раскапывать могильный холмик. Сапарлы тронул его за плечо.
— Вы что, Вепалы-ага? Может, поедем?
— Поедем, сынок, поедем… — Старик глубоко вздохнул. — Сбегай только, принеси мою сумку. Там, в машине…
Когда Сапарлы принес хурджун, старик выкопал уже порядочное углубление. Сапарлы помог ему высыпать туда землю из хурджуна.
Все вместе они наполнили опустевший хурджун влажной лесной землей и все вместе медленно отнесли его к машине. Из окошка машины Вепалы-ага последний раз взглянул на могилу Рахмета и крепко прижал к себе хурджун.
…Поезд прибывал в Мары ночью, и, сказать по совести, Вепалы-ага беспокоился, как оно все получится. До Гуджука не так уж и далеко — десяти километров не будет, да ведь он как-никак восьмой десяток за спину перебросил, с сумкой далеко не уйти.
Поезд стал. Проводник отворил дверь, и Вепалы-ага сразу увидел Калашникова. Вепалы-ага хотел протянуть майору руку, но тот щелкнул каблуками, кинул руку к виску и замер, не спуская глаз с хурджуна, — майор Калашников отдавал честь земле с солдатской могилы.
На перроне было не по-ночному многолюдно. Вепалы-ага поглядел вокруг и вдруг увидел соседа Дурды-ага. Потом другого… Председатель колхоза спешил к его вагону… Даже девушки, гуджукские девушки… И Вепалы-ага понял: его пришли встречать. Односельчане, жители Гуджука, встречали Вепалы-ага, отца Рахмета Вепалы.
Хештек был сыном Техе-бахши, знаменитого дута-риста, без участия которого не обходился ни один сколько-нибудь стоящий той.
Сын, которому по традиции предстояло унаследовать отцовское искусство и отцовский дутар, на праздниках всегда был возле отца, чтоб было кому сменить его, если устанет. Хештек преуспел немало, и, случалось, послушав его игру, кто-нибудь в восторге хлопал себя по коленям, просил: "Сыграй еще, Хештек-джан! Будь добр, сыграй еще эту вещь!" Пряча довольную улыбку, молодой музыкант низко опускал голову, брал отцовский дутар, и снова лилась мелодия, покоряя сердца слушателей. День ото дня росло искусство Хештека, и день ото дня росла в народе слава юного дутариста.
И вот однажды старый бахши пригласил к себе гостей — знатоков и ценителей музыки. Зарезал барана, угостил их честь по чести, а когда гости насытились и выпито было несколько огромных чайников чая, он велел постелить рядом два коврика и с дутаром в руках уселся напротив сына; молодой и старый бахши сидели лицом к лицу и играли; согласно, в едином ритме, поднимались и ударяли по струнам их руки, и, сливаясь в единой мелодии, смеялись и плакали дутары; дутары пели о радости и о горе, о любви и разлуке, о кровавых битвах и о веселых пирах. И, замерев от восторга, слушали их счастливцы, коим даровано было судьбой присутствовать при этом удивительном поединке.
И когда последний аккорд растворился в ночной тишине, старый бахши обратился к почетным слушателям с такими словами:
— Да пошлет вам аллах бесчисленное множество дней, и пусть каждый из них, как сегодняшний, проходит в радости и веселье! Я стар. Пусть с этого дня сын мой Хештек-бахши займет мое место, пусть он веселит игрой ваши сердца. Прими, сынок! — Старик протянул сыну старинный, украшенный перламутром дутар. — Много лет назад этот дутар вручил мне мой отец. Я спокоен: искусство не оскудеет — дутар Теке-бахши в надежных руках!
И с того дня Хештек заменил отца, и ни один той в наших краях не обходился без участия молодого бахши.
Когда стало известно, что Хештек женится, на свадьбу явились гости из самых отдаленных селений. И едва лишь закончился обряд бракосочетания, молодого усадили на ковер. Всю ночь Хештек услаждал музыкой своих гостей, а рядом, за свадебным пологом, ожидая его, томилась невеста…
Но недолго владел Хештек-бахши отцовским дутаром. Началась война, и он ушел на фронт. Теке-бахши умер, не дождавшись сына. И, умирая, горевал об одном: не услышит он перед смертью игру своего Хештека!
Хештек вернулся домой задолго до окончания войны. И не похоже было, что он оттуда, — не раненый, руки-ноги целы. Но привез его какой-то военный человек и, говорят, наказал Огулсанды хорошенько присматривать за мужем.
А Хештек-бахши и правда вел себя как-то странно. Когда приехали родственники со всей округи, те, что год назад провожали его на фронт, Хештек не проявил к родичам ни малейшего интереса, словно только вчера их видел. Когда же гости начали расспрашивать про войну, он помолчал, улыбнулся дурашливо и, опустив голову, сказал:
— Да я ничего и не помню… Только вот танк… с крестом на боку… — Он закусил нижнюю губу, покачал головой. — Какой парень был, а!.. Алешей звали… Молоденький, не женатый даже… Такой был парень…
Это было все, что Хештек рассказал про войну. Гостям не терпелось послушать музыку, но Хештек ни разу даже и не глянул на дутар: сидел и широко раскрытыми глазами смотрел прямо перед собой…
Прошел месяц. И вот как-то вечером к Хештеку явились несколько человек, истосковавшиеся по хорошей музыке. На этот раз бахши встретил гостей приветливей. Напоил чаем, а потом, словно угадав их желание, протянул руку к дутару. "Какой парень был, а!.." — пробормотал он и вынул из пропыленного бархатного чехла украшенный перламутром дутар.
Гости придвинулись ближе. Не настраивая инструмент, даже не подтянув струны, бахши начал бренчать на дутаре. Слушатели решили, что он только пробует, но Хештек, закрыв глаза, все бренчал и бренчал… Сообразив наконец, что музыки им сегодня не услышать, гости, не высказывая неудовольствия, встали и, поблагодарив хозяина, стали прощаться. Хештек подозвал двоюродного брата:
— Селим! Не зашел бы ты ко мне завтра?
— Что за разговор — приду! Играть будешь?
— Нет, — ответил Хештек. — Не играть. К отцу надумал сходить. На могилу.
…Когда на другое утро они встретились возле моста, в руках у Хештека был дутар.
— Я ведь не просто на кладбище, — объяснил он, заметив удивленный взгляд брата. — Я иду навестить Теке-бахши. Потому и дутар со мной.
Селим молча пошел вперед. Худой длинноногий бахши, ссутулившись, шагал следом.
Когда Селим привел Хештека к могиле, тот вынул дутар из чехла и, подобрав под себя ноги, уселся в изголовье могилы.
— Покойный отец больше всего любил две мелодии — "Кепдедри" и "Дурды-бахши", — сказал он, ударил по крышке дутара и начал играть, но это совсем не было похоже на прежнюю игру. Побренчав тягуче и однообразно, он уже сказал было: "Хватит!" — и потянулся к чехлу, но вдруг вспомнил, что отец любил еще одну мелодию.
— А может, не надо? — сказал Селим, беря его за плечо. — Нехорошо, все-таки кладбище…
Хештек покачал головой, он упивался, он играл одну из лучших своих мелодий, а Селим слушал тягучие, выматывающие душу звуки и не понимал, что же происходит.
Когда они возвращались с кладбища, Хештек несколько раз принимался рассказывать о том, сколько труда положил покойный отец на его обучение, и радовался, что труды Теке-бахши, слава богу, не пропали даром.
У самой околицы их догнала пожилая женщина, ехавшая верхом на осле. Женщина была не здешняя. Она бросила взгляд на дутар в руках Хештека, поздоровалась и спросила:
— Сынок, а ведь не иначе, как ты Хештек-бахши?
— Точно, тетушка! — отозвался Хештек. — Я.
— Ты? — Старуха обрадованно улыбнулась. — С благополучным возвращением тебя, дай тебе бог здоровья! Мой тоже в понедельник дома будет — сам в письме отписал! Все глаза проглядела, жду, жду, да теперь уж скоро: две ноченьки переспим, а там и понедельник! Я к тебе с просьбой, Хештек-джан. Сын наказал: съезди, мол, к Хештеку-бахши, упроси, чтоб на той приехал. Уж так он у меня музыку любит!..
Селим начал было говорить, что бахши не может, занят в понедельник, но Хештек взглядом остановил его.
— Какой может быть разговор! — удивленно сказал он. — Покойный Теке-бахши — да будет земля ему пухом! — никогда бы не отказался от такого приглашения. Скажи только, как село называется? И кого спросить?
— Село Самсыкяб. А спросишь Хораза. Любой скажет — сына моего все знают. Только, может, я на арбе за тобой приеду?
— Не надо, тетушка, не хлопочи. Фронтовик вернулся домой, наш долг — приветствовать его!
В ту ночь Хештек долго не мог заснуть. Жена уже давно посапывала, а он все лежал да смотрел в окно — на круглую светлую луну. Среди ночи он вдруг разбудил Огулсанды:
— Проснись-ка! Проснись, Огулсанды! К кому мне завтра ехать, а? Запамятовал!