Жена промычала что-то неопределенное, но Хештек не отставал:
— Забыл я! Понимаешь — забыл, куда ехать! И кто меня звал, забыл. Да проснись ради бога!
— Да откуда мне знать? — хрипловатым спросонья голосом сказала Огулсанды, приподнимая голову с подушки. — Тебя звали, не меня. Не то Петух, не то Курица, что-то вроде этого…
— А, правильно — Хораз[16]! Ну все! Спи, Огулсанды, спи!
Хештек лёг на спину и принялся осторожно разминать и массировать пальцы. Потом тихонько вылез из-под одеяла и снял со стены дутар.
— Поупражняться надо, — сказал он сам себе, — руки-то отвыкли. Отец перед тоем всегда заранее пальцы разминал.
Сквозь треньканье и бренчанье дутара Огулсанды слышала голос мужа, громко произносившего название очередной мелодии. Но, какое бы ни было название, настоящей игры не получилось. Не мог же Хештек разучиться! Но слишком хорошо знала Огулсанды язык дутара, чтоб не понять: это заунывное, назойливое треньканье — не музыка. И Селим сказал, что не стоило бы Хештеку ехать на этот той. Странно как-то сказал…
Огулсанды села.
— Пальцы-то не болят? Я смотрю, ты все играешь да играешь…
— А ты разве не спишь? — обрадовался Хештек. — Не бойся, Огулсанды, силы у меня в руках хватит. А пальцы не размять — игры не будет. Отец покойный — да будь земля ему пухом! — никогда, бывало, не поедет без этого.
— А может, не ездить тебе? Еще и не отдохнул как следует.
— Не ездить? Ты что? Как можно не поехать?
Огулсанды отвернулась к стене, укутала халатом голову. Но резкие, отрывистые звуки проникали под толстый халат: женщине казалось, что ее больно дергают за волосы; боль эта начиналась в висках, разливалась по всей голове…
До самого его отъезда Огулсанды так ничего и не придумала. Когда муж уже обулся и снял со стены дутар, она подошла к нему и сказала:
— Хештек-джан! Не ездил бы ты… Такая дорога дальняя…
— Что ты, Огулсанды? — Хештек так удивился, что даже перестал завязывать чехол. — Разве мыслимо — меня люди ждут!
— Да ведь кошму надо валять… Для того ль я тебя ждала, чтоб самой за мужика ворочать?!
— Кошму? — Растерянно моргая, Хештек молча глядел на жену. Вздохнул, бросил взгляд на дорогу. И вдруг крикнул: — Куле! Иди-ка сюда, Куле!
Подошел молодой, дюжий парень.
— Такое дело, браток… — Виновато улыбаясь, Хештек тронул парня за рукав. — Меня на той пригласили, а жена, как на грех, кошму валять затеяла. Может, подсобил бы?..
— А где кошма-то? — удивился парень, глядя на сложенную в углу шерсть. — Еще и шерсть не разобрана, и узоры не выложены. Тут хозяйке самой на три дня работы!
Хештек поглядел на сваленную в углу шерсть и вопросительно взглянул на жену.
— Это вам, бездельникам, на три дня, — окрысилась на парня Огулсанды, — а у меня через час готово будет!
— Ну, если будет… — Куле недоуменно пожал плечами. — Мне что, я могу…
— Ну и слава богу! — Хештек просветлел. — Теперь с легким сердцем поеду. Сама подумай, Огулсанды: люди собрались, ждут. Столько лет музыки настоящей не слышали!..
И так Хештек это сказал, так верил, что игрой своей доставит людям счастье, что Огулсанды вдруг успокоилась. Все наладится, все будет хорошо. Такое искусство, такое великое мастерство — не может оно сгинуть бесследно!
…Весть о том, что в Самсыкяб к Хоразам приедет сам Хештек-бахши, быстро распространилась по окрестностям; гости валили валом. Пожав хозяину левую руку — правый пустой рукав засунут был в карман, — люди сразу обращали взоры к Хештеку: "Наслышаны-то мы о нем немало, а вот игру послушать не доводилось!"
Рядом с Хештеком пристроился худощавый мужчина, он был уже в годах и, похоже, злоупотреблял терьяком — кожа у него была темная и прозрачная.
— Ты, браток, не садись на переднее место, — сказал он хозяину, — располагайся ближе к дверям. Станут подходить, так чтоб и с тобой могли поздороваться, и чтоб бахши не мешали.
Хораз пересел ближе к двери, а Хештек, оглядев собравшихся, вынул из чехла свой дутар. Наступила такая тишина, словно, кроме бахши с его дутаром, в кибитке никого больше нет. Хештек засучил рукава, откашлялся…
— Люди! — сказал он. — Тысячу тысяч тоев видел этот дутар. Теке-бахши получил его от своего отца и играл на нем с юных лет до глубокой старости. Теперь дутар моего отца Теке-бахши в моих руках. Если ученик не превосходит учителя, искусство идет на убыль, скудеет. Слава богу, этого не случилось.
Хвастливая речь бахши гостям не понравилась. Впрочем, некоторые сочли, что ничего тут особенного нет: просто цену человек себе знает.
Хештек несколько раз стукнул ладонью по дутару, тряхнул головой и начал. Слушали его молча. Переглядывались.
— А чего это он играет? — не выдержал наконец один из гостей, немного понимающий в музыке. — Вроде и нет такой мелодии…
— Сам не пойму! — озадаченно прошептал его сосед. — Спросить бы…
Но тут Хештек громко выкрикнул: "Шадилли!" — и быстро-быстро замолотил по корпусу — дутар дрожал под его ударами. В ритме ударов, пожалуй, и было что-то похожее на "Шадилли", но мелодии уловить никто не мог…
А Хештек ничего не замечал, не видел. Он видел танк. Огромный танк с черным крестом на боку. Танк разворачивался, оглушительно лязгая гусеницами. И вдруг что-то грохнуло, ухнуло, словно выстрелили из пушки. А Хештек последний раз стукнул рукой по дутару и пришел в себя.
…До войны, уезжая на той, Хештек каждый раз обещал назавтра быть дома, но возвращался лишь дня через четыре. На этот раз вышло наоборот. Когда он, держа под мышкой дутар, отворил дверь кибитки, еще не начало темнеть. Огулсанды сразу поняла, что случилось, и тайком вытерла слезы.
— Порадовал сегодня людей дутар Теке-бахши, — сказал Хештек, бережно вешая на стену свое сокровище, — но, знаешь, Огулсанды, думается мне, разучились люди слушать дутар… Видно, те, кто по-настоящему понимал музыку, на войне полегли, бедняги…
— Твоя правда, Хештек-джан. — Огулсанды вздохнула. — Перевелись знатоки. Многие на войне, а которые и не были там, им тоже не до музыки было. Отвыкли люди…
— Вот я и гляжу — нет ценителей. "Дурды-бахши" играю, а у них ни единой слезиночки, даже переговариваются…
Хештек поудобнее положил подушку, облокотился на нее и задумался. Глаза его, не мигая, смотрели куда-то вдаль…
…Услышав мужские шаги, Огулсанды быстро вышла из кибитки и притворила за собой дверь. На этот раз явились два старика, один здешний — сосед, другой, украшенный пышной белой бородой, был незнаком ей.
Краснея оттого, что нарушает все приличия, Огулсанды молча смотрела на незваных гостей, не давая им войти в кибитку.
— Доченька, — нерешительно начал белобородый, удивленный таким странным приемом. — Хозяин твой дома? Брат ко мне из Ашхабада приехал. Вот я и думаю, может, Хештек поиграл бы нам вечерком?..
Огулсанды помолчала. Опять надо что-то говорить, придумывать, а самые нужные слова сразу выскакивают из головы…
— Хештека… Он дома… только… Он спит. Голова очень болит, будить не велел…
— Бедняга… — Старик сочувственно покачал головой. — Ну, что же, стало быть, не повезло моему брату. А я думал, приеду вечерком за Хештеком-бахши…
Огулсанды молчала, опустив глаза; труднее всего ей было врать старикам.
Чтоб человек не болтался без дела и чтоб семье была от него хоть какая-то помощь, Хештека поставили сторожем при колхозной конюшне. Вскоре после этого назначения приехал военный, тот самый, что когда-то привез Хештека, и вручил ему медаль "За отвагу".
Как-то вечером Хештек стоял возле конюшни, задумчиво глядя на закат. Пришли мальчишки, окружили его:
— Хештек-бахши, покажи свою медаль! Покажи!
Бахши посидел, подумал, расстегнул карман выгоревшей гимнастерки и достал завязанный в платок узелочек. Выпростал из него другой, поменьше, тоже развязал. Блеснула медаль. Хештек поглядел на нее, шепотом прочел: "За отвагу" — и хотел было снова завернуть медаль в платок, но мальчишки не дали. Только обойдя круг, медаль возвратилась к хозяину.
— А чего ты ее не носишь, Хештек-бахши?
Хештек ответил не сразу. Он думал так долго, словно решал важный вопрос с серьезными и уважаемыми людьми. Потом вздохнул и сказал:
— Стесняюсь.
Мальчишки захохотали.
— Живым эти медали ни к чему, — задумчиво сказал Хештек. — Награду заслужили те, кто там, на войне, остался… Какой парень был, а!.. Какой был парень!..
— Горит! — завопил вдруг один из мальчишек.
Из-за конюшни валил густой дым. Скирда занялась сразу. Колхозное сено, запасенное на целый год, черным дымом уходило в небо. А Хештек, окруженный мальчишками, стоял, заложив руки за спину, и невозмутимо смотрел на огонь.
Когда прискакал председатель, скирда уже полыхала. Он спрыгнул с коня, раза два хлестнул себя нагайкой по голенищу, молча обошел скирду и только тогда подошел к Хештеку. Он не кричал, он говорил совсем тихо:
— Оказывается, вдвое больней, когда сам себе топором по ноге… Как же это ты, Хештек-бахши?
Бахши даже не обернулся, он стоял и спокойно глядел в огонь, словно не годовой запас сена, а охапка верблюжьей колючки догорала сейчас перед ним.
— На войне тоже… так вот горело… — задумчиво сказал он.
И снова наследник Теке-бахши ни днем ни ночью не расставался со своим дутаром. Он играл потому, что должен был играть, потому, что Теке-бахши завещал ему свой дутар и свое искусство. И хотя звуки, которые он извлекал из инструмента, мало были похожи на музыку, Огулсанды не теряла надежду. Все еще наладится, люди будут смеяться и плакать, слушая дутар Теке-бахши. Надо только терпение, надо ждать. Никто, даже сам Хештек, не должен знать, что сын Теке-бахши, его ученик и наследник, разучился играть на дутаре.
…Когда незнакомая молодая женщина вбежала в кибитку, где сидели одни мужчины, все обомлели. Женщина запыхалась, яшмак съехал ей на шею, видны были бледные дрожащие губы.