Перестав настраивать дутар, Хештек-бахши отложил его в сторону и изумленно уставился на жену.
— Отец умирает… Змея ужалила… Проститься хочет…
Слова эти Огулсанды произнесла шепотом, но в кибитке было так тихо, что их услышали все. Сыновья хозяина, дерзкие парни, что бесцеремонно ввалились утром в кибитку и увезли Хештека, многозначительно переглянулись, а сам он в досаде хлопнул себя руками по коленям — ведь бахши даже не успел настроить дутар.
— Чего-то я не понимаю, жена… — Хештек удивленно взглянул на спокойное, даже довольное лицо жены. — Зачем мы домой пришли? К твоим надо… Отец твой…
— Отец мой здоров как бык!
— Здоров? Не понимаю я…
— Да чего ж не понимать, милый ты мой?! Обманула тебя жена! Обманула, чтоб домой привести! Скажи лучше, любишь меня?
— Ясно, люблю. Чего б я тогда с тобой жил?
— А раз любишь, играй для меня — нечего тебе только чужих тешить! Ты у меня в долгу. Помнишь, первую ночь до утра гостей забавлял, а я ждала!.. Теперь для меня играй. Для меня одной! Всю ночь буду слушать!
— Так что ж ты?.. Что ж ты никогда не скажешь? — Широкое лицо Хештека еще шире расплылось в улыбке. Он уже забыл, что жена обманула его, что он вроде бы обижен. Сразу поверив ей, радостный и немножко смущенный, он уселся, подогнул ноги. Если б он знал, что жена так стосковалась по его музыке! Сейчас он будет играть ей. Сколько захочет, столько и будет играть. — "Шадилли"!
— Замечательно, Хештек-джан! Играй еще!
— "Бабаджиклар"!
— Как ты играешь, Хештек! Нет больше на свете такого музыканта!
— "Айна"!
— Замечательно! Дай бог тебе силы, Хештек!
Огулсанды не давала ему передохнуть, выпить чаю, отереть пот. Дутар скрежетал и визжал, мурашки бегали у нее по спине, ломило виски, волосы на голове шевелились, но она твердила:
— Еще! Хештек-джан! Еще!
Теперь она точно знала: Хештек обречен, он никогда уже не будет настоящим музыкантом, никто, кроме нее, не сможет его слушать!
— Все переиграл, Огулсанды!
— Снова играй! Все сначала! Играй!
— Не могу, — Хештек виновато улыбнулся. — Пальцы замлели…
— Пальцы! — воскликнула она. — Пальцы! Дай руки!
Она схватила его руки, зарыдала, обливая пальцы слезами.
На этот раз той устраивал председатель колхоза. Вечером он сам явился к ним.
— Что это за новости, Огулсанды? — Голос председателя звучал сердито. — У соседа свадьба, а вы и носа не кажете?
— Так ведь… Свадьба… Свадьба не на один день, — пробормотала Огулсанды, привычно закрывая собой вход в кибитку. — Успеем еще…
— Ну, ты как знаешь… — Председатель смерил ее суровым взглядом и отворил дверь. — Хештека я забираю!
Со слезами на глазах смотрела Огулсанды, как Хештек одевается. Безжалостные люди! Пускай бы дальний какой, а то ведь свой, знает, что не может он играть! Позабавиться, видно, решили!
— Не бери дутар, Хештек, — спокойно, как бы между прочим, заметил председатель, увидев, что Хештек потянулся за инструментом, — есть там два дутариста — пусть стараются. А ты присмотри за ними, поучи…
— Что вы, Мамет-ага. — Хештек даже смутился. — Я еще не гожусь в наставники.
— Брось, Хештек, не скромничай! Если знаменитый Хештек-бахши, сын великого Теке-бахши, не годится в наставники музыкантам, кто же тогда годится? — И председатель, словно не находя больше слов, укоризненно покачал головой.
Они ушли, а Огулсанды сидела возле очага, закрыв глаза, обхватив руками голову, и тихонько стонала, раскачиваясь из стороны в сторону. Все. Он больше не музыкант. И люди знают это, знают. Хештека-бахши, сына знаменитого Теке-бахши, приглашают на той без дутара!..
Проснулась Огулсанды оттого, что рухнуло что-то тяжелое. Она вскочила и дрожащими руками зажгла керосиновую лампу. Хештек сидел на полу и, морщась от боли, потирал ушибленную ногу.
— Упал я, — виновато сказал он. — Струны куда-то подевались. Хотел другие достать — в торбочке, положил подушки одну на другую, а они… Упал.
— Господи! Да зачем тебе ночью струны?!
— Как зачем? Сыграть хотел… Слышала бы ты, как они "Дурды-бахши" исполнили!.. Разве это игра! Нет, жена, зря я не захватил с собой дутар. В музыке на словах не объяснишь — сыграть надо…
Струны она ему отдала, но, когда он переиграл все, когда сон наконец сморил Хештека, Огулсанды сняла дутар со стены, не скрипнув, отворила дверь и побежала к реке; большая и полноводная, она текла рядом, за бахчой. Ярко светила луна, все вокруг залито было ее холодным неверным светом…
Огулсанды уже размахнулась, чтобы подальше закинуть дутар, но что-то заставило ее обернуться: прямо по бахче, цепляясь за плети дынь длинными босыми ногами, во весь дух мчался Хештек. И она поняла: если швырнуть дутар в воду, за ним, ни минуты не раздумывая, бросится с обрыва Хештек…
…Огулсанды лежала, укрывшись с головой, слушала жалобное дребезжанье струн и вспоминала, как под зеленым халатом сидела она за свадебным пологом и в дырочку поглядывала на жениха, одну за другой игравшего гостям лучшие свои мелодии. Он так и не пришел к ней в ту ночь…
Огулсанды открыла глаза, приподнялась. Хештек играл. Играл упоенно, страстно, совсем, как тогда, только музыка теперь была другая. И вдруг он запел. Хештек ударял по струнам и монотонно, на одной ноте, повторял начальные слова песни:
Святой Баба-Гамбар,
Святой Гамбар-Баба,
Святой Баба-Гамбар,
Святой Гамбар-Баба…
Это было уже слишком. Этого она не могла вынести.
— Хватит! — закричала Огулсанды. — Хватит, Хештек! Оставь ради бога свою музыку!
С дутаром в руках Хештек подсел к ней, заглянул в глаза.
— Тебе не нравится? — удивленно спросил он. — Не нравится, как звучит дутар Теке-бахши?
— Не очень, Хештек… Какой-то он стал не такой…
— Не такой?.. — Хештек озадаченно поглядел на жену. — Почему же? Я ведь и играю, как прежде, и руки вроде бы прежние… Значит, Гамбар-баба виноват, забыл нас святой покровитель песен!
— Нет, Хештек! Нет! — Огулсанды с криком бросилась к мужу. — Не вини его! Ни в чем он не виноват. Его убили! Убили покровителя песен!
Дутар выскользнул из рук бахши. Струны звякнули, и короткий звук их замер…
Какаджан ДурдыевНОВЕЛЛЫ(перевела Н.Силина)
Чувствовал я себя отдохнувшим, хотя лёг накануне поздно, а проснулся рано. Свежий ветерок был необыкновенно приятным и ласковым, как шелковый платок Джамал. Бесконечно тянувшаяся вдали гряда песчаных холмов напомнила мне украшения, что нашиваются на девичьи тюбетейки. Я посматривал на красноватую полоску рассвета, и мне все казалось, что моя Джамал вот-вот появится вместе с утренним солнцем.
Вчера вечером я получил письмо от нее. Может ли быть для чабана что-нибудь радостнее, чем привет от любимой девушки? Исписанный лист бумаги почерком Джамал словно превратился в крылья за моей спиной. Мне вдруг захотелось поохотиться в песчаных барханах, душа жаждала стремительности, простора. Старик чабан, с которым мы вместе пасли отару, одобрил мое решение.
Наполнив флягу водой, с двустволкой и патронташем я отправился в пески. Я не ушел далеко от отары, делал круг за кругом, но, увы, мое ружье так и не выстрелило ни разу.
К полудню в пустыне стало жарко, как в печи. Постепенно мое приподнятое настроение улетучилось. Больше мне не мерещились украшения на тюбетейке Джамал, я устал и сел под куст сазака, чтобы хоть немного отдохнуть в тени.
Стерев с лица пот и вдоволь напившись из фляги, я вновь обрел хорошее расположение духа, вытащил из-за отворота шапки свирель и стал насвистывать веселые мелодии. Потом, водя пальцами по отверстиям свирели, я издал несколько протяжных звуков.
Какое-то время я сидел притихший, под впечатлением своей музыки. И вдруг до меня донесся шорох. Я напряг слух. Шорох повторился. Под соседним кустом сазака кто-то прятался. Я пригляделся и увидел зайца: он смирно сидел, уставившись на меня. Я подошел к нему, но зверек не убежал. Тогда я поднял ветку и увидел, что это зайчиха, только что разродившаяся. Она держала зайчонка меж лапками и с ужасом глядела на меня…
Я тихонько опустил ветку и побрел своей дорогой, радуясь, что в этот день мое ружье не выстрелило, а наоборот, чудесной музыкой я приветствовал появление еще одной жизни.
Завтра я об этом обязательно напишу Джамал.
Когда-то люди любовались тутовым деревом, но прошли дни, месяцы, годы — дерево состарилось и засохло. Его выкорчевали, и оно долго пролежало, жалкое и безжизненное.
Однажды к дереву подошел человек, распилил ствол на части, выдолбил углубление, отполировал поверхность. Получилось что-то, напоминающее ковш. Человек прикрепил крышку, гриф, приделал пару колок, натянул струны, и дутар был готов. Человек стал перебирать струны, и старое тутовое дерево заговорило языком живым и звонким. Прекрасные звуки слились в торжественную мелодию победы вечной жизни над небытием.
Бу-ух! Пуля быстрее луча света нагнала газель. Раненое животное, оставляя за собой кровавый след, на трех ногах уходило от охотника. Газель умирала от боли и жажды. Но вот рядом с жильем человека она увидела колодец. Однако широкое кожаное ведро было пустым.
Газель заглянула в глубь колодца и проглотила сухой ком в горле. Из ее красивых глаз выкатились слезы. Касаясь раненой ногой земли, она в бессилии легла тут же.
Охотник, идя по горячему следу, добрался до колодца. Но и он изнывал от жажды. Опустив ведро в колодец, он набрал воды и жадно потянулся к ней губами. Сделав один-два глотка, поморщился. Вода была горькой.
Кто знает, может, эта горечь была от слез умирающей газели?..
Непроницаемо-черной ночью в саду случилось прекрасное. Набежала большая грозовая туча, дождь промыл весь сад, и листья, уже пожухшие от долгой жары, вдруг распрямились и заблестели, как лакированные. Когда туча унеслась и взошла предрассветная звезда, в сад прилетел влюбленный соловей. Он сел на куст розы и запел. Розовые бутоны улыбнулись его песне. Огромные, как пиалы, они своей красотой сейчас соперничали с предрассветной зарей. Легкий ветерок разнес по всему миру их благоухание и прекрасную песнь соловья.