В конце концов Аман-ага уселся как следует, перестал ворчать и потянулся к чайнику, который давно уже прел под полотенцем. Вот тут и раздался стук. И мягкий женский голос за дверью певуче осведомился:
— Чи е кто дома, добры люди?
Аман-ага удивился: кого это носит по такой погоде? Что привело на колхозную ферму совершенно незнакомую женщину? А в том, что она нездешняя, Аман-ага был совершенно уверен: по-украински в ближней округе никто не говорил.
— Входите, не заперто! — крикнул он. — Гостям всегда рады.
Гостья оказалась совсем молоденькой девчушкой. Она поздоровалась, похлопала себя по плечам и груди варежкой, потопала о порог ботиками, сбивая снег.
— Ты снимай свои ковуши, — посоветовал Аман-ага, — ноги-то быстрее согреются.
— Да я не замерзла, дедушка, — сказала гостья, однако послушалась, сбросила ботики.
Аман-ага осуждающе покосился на прозрачную паутинку капрона, пошевелил пальцами ног в собственных носках-джарапах и вздохнул: молодость не старость, такая вот и босиком по снегу проскачет — ничего ей не сделается, а когда тебе седьмой десяток стучит, тут уж никакие носки не помогут.
— Проходи, дочка, ближе к огню. Садись, грейся…
Она подошла к оджаку, присела на корточки, потерла перед огнем руки. Видать, все же продрогла, хоть и храбрится. В молодости мы все храбрые, козлятами весенними взбрыкиваем, думаем, что износу нам не будет. Юбчонка вон — видимость одна, а не юбчонка, все коленки наружу торчат, какое от нее тепло.
— Ты что же, так и ходишь пешком по степи?
— Нет, дедушка, у меня мотороллер.
— Да ну! — сказал Аман-ага. — Ты, оказывается, джигит, а не девка. Снег ничего, не мешает скакать на твоем железном ахалтекинце?
— Три раза уже падала, — откровенно призналась девушка, — но ничего, удачно.
— А ты бы помедленнее, осторожнее.
— Работа у меня спешная, дедушка. Государственная работа…
— Ну, коли так… — неопределенно сказал Аман-ага. — На государственной работе, конечно, стараться надо. Только я так понимаю: всякая правильная работа — на благо государства. Значит, любую работу надо по совести делать: к чему тебя приставили, в то и вкладывай душу. Правильно?
— Правильно говорите, дидусь.
— Я тоже считаю, что правильно. А насчет дедушки, так не настолько я стар, чтобы меня поминутно дедушкой величать. У нас знаешь как говорят? Скажи десять раз на черную овцу, что она белая, она и побелеет.
— Да я не так хотела… — засмущалась девушка, не уловив шутки в словах Амана-ага. — Человек вы уже не молодой, вот я и решила…
— Разве я утверждаю, что молодой? — Аман-ага скрыл в усах улыбку. — Я человек пожилой, но еще крепкий, не старый. Голова седая — это от жизни, не от возраста.
— Многое вам, вероятно, пришлось пережить, — посочувствовала девушка.
— Да уж повидал, грех жаловаться. — Аман-ага потрогал тылом ладони остывший чайник. — Сейчас я тебе, государственный человек, свежий чай заварю.
Он потянулся к тунче, притихшая было нога опять заныла и задергала. Девушка вскочила:
— Ой, не надо, дидусь! Я и так задержалась, а у меня…
— Сиди, женщина! — строго прикрикнул Аман-ага. — Пришла в гости — не нарушай обычая!
Резкость слов была вызвана не столько гостьей, сколько внезапной прострельной болью. Но девушка притихла, покорно села на место. И лишь спустя некоторое время тихо сказала, как пожаловалась:
— Сердитый вы… — Помолчала и добавила: — Сердитый яшули.
— Не сердитый, а справедливый, — поправил ее Аман-ага, шевеля жар в оджаке, чтобы быстрее закипела вода. — Если бы я на Украину приехал, в гости к тебе зашел, ты бы меня просто так, без глотка чая проводила?
— А вы почем знаете, что я с Украины? — улыбка, озарившая лицо девушки, сделала ее необычайно милой и какой-то домашней.
Аман-ага снова вздохнул, скользнул глазами по лицу гостьи, по ее ладной, крепко сбитой фигурке, по ногам, облитым багрянцем рдеющих в оджаке угольев.
Багрянец… пламя… грохот… Нет, те девчата из украинского села Широкий Яр не имели модных чулок. Сапоги на босу ногу, а то и вовсе солдатские старые ботинки. Но они были такие же ладные, свои, как и эта с мотороллером.
…Только что отгремел бой, и усталые донельзя солдаты пользовались коротенькой, совсем коротенькой передышкой перед следующим броском на Запад. Но жизнь брала свое. И вот уже Довлет, в прошлом аульный весельчак и заводила, а ныне прославленный пулеметчик и балагур, уже заигрывает с сельскими хохотушками, что собрались стайкой под большой старой вишней. И вишня вся в цвету, как в снегу, и девчата цветут, как вишня, — не вдруг и скажешь, что всего несколько часов назад освободили их от фашистского рабства. Правда, если присмотришься, сразу увидишь и на лицах и в облике девушек страшные следы "нового порядка в Европе". Но кому охота вглядываться в то, что уже сейчас представляется дурным сном. И поэтому все шутят, смеются, состязаются в острословии. Довлет пытается обнять двух хохотушек. Те не из робкого десятка: давай, давай, говорят, хлопец, выходи на круг, поборемся, испытаем, у кого сила крепче. Совсем застыдили парня — не бороться же ему в самом деле с девушкой. Он даже Амана в сторонку отвел: будешь, мол, письмо в село писать, гляди не проболтайся, что здесь произошло. А о чем болтать-то было? Пошли фашисты в контрнаступление — и остался лежать веселый пулеметчик Довлет под украинской вишней. И падал белый вишенный цвет на темный могильный холмик. И голосили по туркменскому хлопцу украинские девчата, кляня сквозь рыдания фашистского ката-палача. А вскоре нашел "свой" снаряд и Аман — не пришлось дойти до Берлина, на узловой железнодорожной станции Жмеринке закончился солдатский путь Амана. Оттуда же и увез его санитарный поезд, вчистую увез, с "белым" билетом. А Довлет остался… Вот такие, дочка, дела, а ты спрашиваешь, откуда да почему. Ну, мы — ладно: землю шагами меряли, потому что война была всенародная, отчизну свою от врага вычищали. А вот ты за какой заботой приехала сюда и мотаешься на своем драндулете по снежной степи? Тебе бы где-нибудь в тепле, при чистом женском деле сидеть, а ты, пожалуйста, любуйтесь: коленки выставила наружу и раскатываешь себе в зимнюю непогодь…
— Пей чай, дочка, — сказал Аман-ага, наполняя пиалы, — это вещь полезная и старому и молодому. Накормить бы тебя надо, да все мои хозяйки утиным хозяйством заняты. Все выхаживают. Башлыку овец мало показалось, так он разных уток-муток на нашу голову развел, — посетовал Аман-ага, запамятовав, что сам полчаса назад за это же утиное хозяйство хвалил председателя.
— Сейчас от канала воды вдоволь, — сказала девушка, — многие колхозы водоплавающих разводят, сама видела.
— Вот-вот! — поддакнул иронически Аман-ага. — По воде плавающих. А вода замерзла. Где им плавать? За любое дело надо с понятием браться. А то уток разводим, а ферму — второй год прошу — все механизировать не можем. Ты вот в свою газету вернешься — не про меня или кого иного круглые слова говори, а нашего башлыка продерни. И генератор у него на электростанции слабосильный, и средств оборотных всегда не хватает для фермы, и телевизоры в сельпо от случая к случаю бывают. В общем, ты сиди пока. Сейчас я тебе что-нибудь поесть найду, а потом все подробно расскажу.
— Ой, что вы, дядечку, не надо! — взмолилась девушка. — Чаю с удовольствием выпью, а исты ну вот ни столечко не хочу! — она показала розовый кончик мизинца.
Аман-ага покачал головой: не хочешь, что ж, как хочешь, дело твое. Пододвинул поближе к гостье сахарницу с прозрачными ледышками набата, прилег на локоть, отхлебнул глоток из пиалы и приготовился рассказывать о своих претензиях. Конечно, все мелочи вспоминать не стоит, потому что газета — вещь серьезная, а вот о главном надо сказать. О том, что не только от председателя колхоза зависит, но и от него, от Амана-ага. Пусть не думают люди, что он от своих грехов за чужую спину прячется. Да и башлыку скорее помогать надо, а не бранить его попусту. Кусаться — это и навозный жук умеет, а вот руки к делу приложить — тут человеческий характер надобен. С механизацией фермы можно и подождать — руки не отвалятся вручную корм приготовить да загоны вычистить. А детские ясли еще одни нужны — это в первую очередь, потому что трудно женщинам с детишками приходится: все хотят работать, а малышей куда девать? Не мешает через газету намекнуть районному начальству и о том, что для колхозной больницы детский врач требуется…
— Дядечка, — прервала его мысли девушка, — вы мне документы дайте, пожалуйста, — я бланки заполнять буду.
Аман-ага шевельнул седой бровью:
— Какие еще бланки? Ко мне не один раз корреспонденты приезжали, даже для кино снимали — и все мне на слово верили! Ты первая паспорт требуешь. А у тебя самой документ есть?
— Пожалуйста. Могу показать комсомольский билет и еще…
— Билет — это хорошо. А газета какая тебя послала сюда?
— Я же не из газеты, дядечка! — улыбнулась девушка. — Я ж по поводу переписи населения! Разве не слыхали? Сейчас всесоюзная перепись населения идет, и меня от райкома комсомола послали. Переписчиком.
Аман-ага смущенно крякнул, почесал затылок. Сперва он испытал чувство досады, что не пришлось пожаловаться через газету на свои докуки. Сразу же вслед за досадой пришло чувство облегчения, что отпала необходимость корить и председателя, и себя, и других людей.
— Так бы сразу и объяснила, что по переписи, мол, — сказал он девушке. — А то вводишь в соблазн старого и больного человека.
— Какой соблазн? — не поняла девушка.
Аман-ага почел за благо не вдаваться в объяснения.
— Какие тебе документы надобны? — деловито осведомился он.
Девушка занялась работой. А он смотрел, как она проворно заполняет бланки, поглаживал свою больную ногу, которая вроде бы совсем притихла, и думал о своем.
— Никого не забыли, яшули? — спросила девушка, кончив писать. — Всех внуков и правнуков записали?
— Всех, дочка, всех до единого! Правнуками я еще не обзавелся, а остальные — все в твоем бланке обозначены полностью.