Услыхав такой "обнадеживающий" ответ, Аман-ага рассердился, как не сердился, кажется, никогда в жизни.
— В Ашхабад буду жаловаться! — бушевал он и тряс телефонной трубкой. — Что?.. Я не ругаюсь, я тебе по существу объясняю: человек родился! Че-ло-век, понимаешь? Гра-жда-нин! Ты что, мою внучку за человека признавать не хочешь? Проживу я, что ли, эти двадцать лет до твоей новой переписи? Вот такие бюрократы, как ты, женщину за человека не признают! Что?.. Имя?
Чье имя? Внучки? А-а-а… сейчас, сейчас скажу… Погоди немножко, дай с мыслями собраться… Тавус! Пиши, пожалуйста, милый человек, поразборчивее: Тавус!.. Фамилия? Фамилия у нее моя будет — Аманова! Тавус Аманова родилась — так и запиши, пожалуйста… Вот спасибо тебе, сынок! Спасибо! Уважил старика!.. Дай тебе бог красавицу жену и дюжину ребятишек!
Он прижимал телефонную трубку к уху, пока в ней не раздались короткие гудки отбоя. Тогда он аккуратненько опустил ее на рычаги и несколько раз погладил телефонный аппарат.
Аман-ага был счастлив.
Ата ДурдыевСНАЙПЕР(перевёл А.Смирнов)
Акы Сазаков лежал в окопчике, вырытом им ночью на склоне оврага, поросшем редким кустарником. Он облюбовал это место еще вчера. Отсюда хорошо просматривались вражеские окопы, полукольцом охватывающие березовую рощу. Справа, на крутом берегу реки, виднелась деревня. В беспорядке разбросанные избы казались игрушечными. Вечером прошел дождь. Остро пахло прелыми прошлогодними листьями, свежевырытой землей. Порывы теплого ветра приносили горьковатый запах лопнувших почек. Было тихо. Лишь изредка со стороны противника доносился треск автоматов да где-то справа глухо и непрерывно рокотали дальнобойные орудия. Акы, уже воевавший почти три года, научился слушать эти фронтовые звуки вполуха… Он достал из кармана шинели большой квадратный сухарь, отстегнул с пояса фляжку. Неторопливо поел, с хрустом разжевывая твердые кисловатые кусочки сухаря, запивая их водой. После еды захотелось курить, но Акы подавил в себе это желание: его окопчик был выдвинут вперед метров на двести от линии, занимаемой ротой старшего лейтенанта Целикова.
Приближался рассвет. На востоке край неба, затянутый темными, тяжелыми облаками, стал медленно светлеть, четко обозначились кусты ивняка, росшие рядом с окопчиком. Акы вспомнил рассвет у себя на родине, в далекой Туркмении… В предрассветных сумерках крупные звезды начинают мигать чаще, словно они сообщают друг другу о восходе солнца. Постепенно небо светлеет, и на востоке оно уже сочится длинными красными полосами, похожими на лисьи хвосты. С каждой минутой они становятся все меньше и меньше, и вот из-за горизонта выкатывается солнце. Оно яркое, обновленное. Освещая долины и пески, солнце, играя, переливается бесконечными алыми всполохами. А до чего красивы горы, когда солнечный свет разольется по Копет-Дагу! Снежные тюрбаны на вершинах сверкают яркой белизной, а ниже косые лучи высвечивают каждую ель, окутывая голубой дымкой… "На этой разоренной белорусской земле и рассветы погасли, — подумал Акы. — Война погасила…" Он пристегнул фляжку к ремню. Высунувшись из окопчика и лежа на животе, разровнял уже подсыхающий холмик вырытой им земли, затем нагреб прошлогодних листьев и придавил их ладонью. Потом, все так же не поднимая головы, снова укрылся в окопчике. Поджав ноги и подоткнув под колени полы шинели, Акы лёг на бок и тут же увидел Оразгуль. Увидел ее черные, с лукавыми бесенятами глаза, красиво склоненную голову с тяжелыми косами. Он вспомнил такую же теплую апрельскую ночь. Взявшись за руки, они медленно идут по спящим улицам аула. Оразгуль в белом платье. Нежно темнеет ее тонкая девичья шея. В ночной прохладе резко пахнет цветущими персиками. Когда Оразгуль оборачивается к нему, кожа на ее юном лице матово светится. А улыбка такая белозубая, в глазах столько счастливого блеска, что Акы готов смотреть на нее бесконечно долго…
Предутренний холод пробирался под шинель. Снайпер зябко повел плечами и, придвинув к себе винтовку с оптическим прицелом, взглянул в сторону вражеских окопов. Они были затянуты белесым туманом. "Твоя задача, товарищ Сазанов, — вспомнил он сиплый, простуженный голос старшего лейтенанта Целикова, — обнаружить и уничтожить фашистских пулеметчиков…"
Акы никогда не думал, что станет снайпером. Правда, в школе он неплохо знал военное дело и как-то раза два стрелял по мишени из мелкокалиберной винтовки, но результаты показал неблестящие. Акы мечтал стать инженером и строить электростанции, каналы… И вот в семнадцать лет он попадает в Ростовскую снайперскую школу. Наверно, он чем-то приглянулся капитану Елагину, когда тот отбирал новичков. Может быть, своей сосредоточенностью, а может, хитроватым взглядом узких глаз. В школе его скоро полюбили. Молчаливый, коренастый парень с открытым, добродушным лицом располагал к себе. С товарищами он делился последним. На стрельбищах старался вникнуть в каждое слово командира, любил спрашивать сам, огонь вел неторопливо, старательно целясь и соблюдая правила предосторожности. И Акы стал получать за меткую стрельбу похвалы от командиров. Он досконально изучил снайперскую винтовку и содержал ее в образцовом порядке. Молодой снайпер навсегда запомнил капитана Елагина, маленького капитана с волевым, словно выкованным из темной жести лицом. Обращаясь к ним, выпускникам, он сказал перед отправкой на фронт: "Помните, ребята, снайперу в большинстве приходится сражаться в одиночку. Поэтому у снайпера исключаются промахи. Пуля, посланная им, должна иметь глаза. Она должна опередить и уничтожить врага. Снайперу необходимо быть хитрее противника, проницательнее. Если он не справится с этой задачей, то последний выстрел может остаться за врагом…"
С тех пор прошло три года. Акы Сазаков крепко держит в руках снайперскую винтовку, и на его боевом счету тридцать четыре убитых фашиста. Он дважды ранен, но легко. За эти три года он ни разу не побывал в родном ауле, не видел Оразгуль. А как бы ему хотелось взглянуть на нее! Какая она стала? В последнем письме написала, что ее избрали комсоргом колхоза… Акы нащупал в кармане шинели гладкий хрустящий конверт. На его небритом, посеревшем от бессонницы лице мелькнула улыбка. Какой секретарь из Оразгуль? Девчонка, немножко озорная, немножко капризная девчонка, и только… Впрочем, она могла измениться. Ведь за эти три года все изменилось. Ему иногда кажется, что прошло не три года, а все пятьдесят. Сколько видел он крови, людских страданий!.. Он ненавидел войну, ненавидел фашистов. Этим выродкам-воякам вбили в голову, что они могут силой оружия добиться господства над другими народами, что они имеют на это право… Он будет охотиться за ними днем и ночью, потому что каждый из них может убить его товарища, женщину или ребенка…
С востока медленно наползали тяжелые облака. Темные, с белесыми, оплывшими краями они провисали над березовой рощей и вражескими позициями. Акы взглянул на часы. Без пятнадцати шесть. Ровно в шесть рота завяжет перестрелку, чтобы снайпер смог обнаружить огневые точки врага. Акы лёг на живот, припал к прицелу винтовки. Ему хорошо видна ломаная линия траншей противника. Они кажутся безжизненными. Тихо. Роща тоже безмолвствует, хотя на вершинах берез, окутанных яркой зеленой дымкой, чернеют заплатами гнезда грачей. Только на кусте рядом с окопчиком прыгают по веткам две серенькие птички, пересвистываясь друг с другом. Акы хочется швырнуть ком земли, спугнуть беззаботных птичек, но боится выдать себя. Он приглушенно кашляет, и серенькие птички, тревожно свистнув, перелетают на соседний куст… И почти в тот момент рота открывает огонь. Захлебываясь, строчат автоматы, хлопают винтовочные выстрелы, размеренно стучит пулемет. Пули щелкают по кустам, срезают ветки, роем несутся в сторону врага. Акы видит, как немцы забегали вдоль траншей. На брустверах, словно ядовитые грибы, выросли солдатские каски. Фашисты ответили плотным огнем. Все слилось в одном непрерывном грохоте. На правом фланге снайпер заметил вырез в земляной насыпи. В нем торчал черным обрубком ствол станкового пулемета. За ним, почти касаясь касками, лежали два гитлеровца. Акы определил расстояние — триста метров. Он поймал на мушку одного из пулеметчиков. Издали голова его походила на незрелую дыню. Плавно нажал на спусковой крючок. Ствол пулемета дернулся, задрался вверх. Обе каски исчезли в траншее. Снайпер ждал, терпеливо ждал, не сводя зорких суженных глаз с пулемета. От волнения у него пересохло во рту, он хотел проглотить слюну и не смог. Его раздражал бурый остов сгнившего листа, трепыхавшийся на ветру; он придавил его локтем. Акы знал, что за пулемет должен лечь второй номер. Минуты две спустя над бруствером появилась каска. Акы мгновенно посадил ее на прорез прицела. Указательный палец, напряженно застывший на спусковом крючке, дрогнул. Снайпер чуть было не сделал непростительного выстрела. "Спокойно, Акы, спокойно! — с досадой остановил он себя. — Это ложная цель, маневр врага". Каска с минуту помаячила и исчезла.
В это время рота старшего лейтенанта Целикова пошла в атаку. Сквозь выстрелы до Акы докатилось приглушенное "ура", земля дрогнула от топота сотни пар солдатских сапог. И второй номер не заставил себя долго ждать. Голова его пружинисто вынырнула из окопа, припала к пулемету. "Ишь живчик, как в кукольном театре…" — усмехнулся Акы, хладнокровно и старательно целясь. Выстрел снайпера слился с тысячами других выстрелов. Второй пулеметчик, успевший дать короткую очередь по цепи атакующих, уронил голову и сполз в окоп.
А рота уже совсем близко. Сквозь разрывы снарядов, свист пуль слышались отрывистые, напряженно-резкие крики солдат, их сапоги глухо и часто бухали по голой земле. Все это слилось в один гул, в один порыв людей, идущих на смерть. Впереди бежал старший лейтенант Целиков. Размахивая пистолетом, он высоко, по-журавлиному поднимал длинные ноги. Продолговатое лицо лоснилось от пота, было искажено от напряженного крика. Захваченный общим порывом, Акы Сазаков выскочил из окопчика и вместе с бойцами побежал по отлогому склону оврага. Сердце глухо колотилось где-то под пересохшим горлом. Горячая волна прошила тело, оно стало легким, почти невесомым. Акы кричал вместе со всеми, но не слышал своего голоса. От стремительного бега приклад винтовки прыгал в его руках, и он стрелял не целясь. Рядом падали товарищи… Упал старший лейтенант Целиков. Акы видел, как он, будто наскочив на какое-то препятствие, споткнулся и тяжело упал на бок, поджав длинные ноги. Но враг был уже недалеко, метров пятьдесят оставалось до окопов, и уже ничто не могло остановить роту. Гитлеровцы заметались и, пригибаясь, отстреливаясь, побежали по ходам сообщений в сторону березовой рощи. Акы выстрелил в высокого немца, который с бедра бил из автомата по наступающим. Боднув каской земляную насыпь траншеи, гитлеровец упал. Акы охватила радость. Он видел спины фашистов. В этих серо-зеленых спинах, на бледных, бескровных лицах, которые то и дело оборачивались, что-то крича, Акы Сазаков видел страх и отчаяние. И он, туркмен, которого гитлеровцы считали человеком второго сорта, которого хотели убить или сделать рабом, гнал их с белорусской земли, гнал с родной советской земли…