— Эй вы там, вяжите, поспевайте!
— Держи веревку!
— Пугни-ка овечку ко мне, а тех гони за ворота, напоите их — и в степь! — слышатся голоса. Говорят громко, иначе за гулом мотора ничего не слышно.
Чаще других слышен голос Бегли Мередова. Он подшучивает над соседями. У него дело идет как по маслу, второй сезон парень работает электрической машинкой. Он соревнуется с Хыдыром Ходжаевым. Тот старше его, опытней в животноводстве, но, как только объявят число пропущенных через их агрегаты овец, Хыдыр хмурится — у него опять меньше. Шутки и колкости молодого парня кажутся обидными, а его довольство собою — неуместным. Как бы насмешкой над ним звучит каждое слово Бегли. Однако Ходжаев ошибается. Не его должны по-настоящему задевать слова Бегли, а старика Кемдже-ага, работающего ручными ножницами.
Уже скоро обед, а Кемдже-ага с утра ни слова не проронил. Человек по натуре общительный и веселый, Кемдже-ага именно на стрижке когда-то прославился, да так, что о нем не только в своем селе, а по всей туркменской степи услышали. Сегодня же его словно подменили. Старик сердито отталкивает от себя остриженную овцу, берет у вязальщика другую и, словно не замечая окружающих, с ожесточением орудует ножницами.
По темным загорелым лицам пот ручьями льет, слепит глаза, рубахи хоть выжимай. Но овец не убывает: выгонят за ворота голошеих, обработанных и еще сотни три новых впустят. И после обеда то же будет, и завтра — пока не кончится осенняя стрижка.
У Кемдже-ага с Бегли счеты начались с весны. Так же, как сейчас, они здесь работали. Впервые тогда привезли из МТС мотор и стали налаживать электрическую стрижку. Кемдже-ага и думать не хотел о машинах, и он показал всему колхозу преимущество острых ножниц и сильной человеческой руки. Бегли — дотошный, настойчивый парень, но где ему было тягаться с Кемдже-ага! Весной он первым взялся за машину и шумел больше всех о пользе механизации, да от нее, как говорили старики, только треск и шум — хоть со двора беги. Железо жует шерсть, глядишь — и ранит овцу, а чистоты в стрижке никакой. Притом, животные пугаются — ну, что это за работа!
Не без умысла Кемдже сел тогда рядом с Бегли. Пусть видит, чего стоит мастер своего дела без их трескучих агрегатов. И все это увидели.
Весной сезон был труден для Бегли. Не раз парень падал духом, терпел брань от старших: стрижка нечиста, ссадины на коже у овцы, работа неспорая. С машинкой постоянно случаются неполадки, механик часто подбегает, скандалит.
Кемдже-ага подшучивал:
— Эй, Бегли, тебе, верно, опять попалась грубошерстная? Нарочно под машинку выбирают таких, а ты из-за них позоришься. Гляди, как ты ее смешно оболванил, и опять царапина. Не заживет царапина — черви заведутся, и пропала скотина. Нет, машинкой, брат, только пух щипать с птичек.
Обращаясь к нему, Кемдже величественным жестом поднимал над головой длинные, остро отточенные ножницы, напоминая воина с клинком, который собирается поразить противника насмерть. Две овцы успевал остричь он своими ножницами, пока парень мучился с одной. На Бегли и старичок вязальщик нападал.
— Им, любителям машинок, какую ни дашь овцу, обязательно окажется грубошерстная, — говорил он. — Может быть, другие приспособления надо изобрести — для грубошерстных, а эти и по мягкой шерсти еле-еле выдерживают.
Вечером, после ужина, вязальщик, тоже не без умысла, попросил Кемдже рассказать про один памятный случай, бывший с ним еще в давние годы. Старики эту историю не раз слышали, а молодым, вреде Бегли, не вредно будет послушать.
— Давно то случилось, ребята, — не спеша отпивая чай, начал Кемдже-ага. — Я тогда вот как наш Бегли был, в самой поре. Мы только что стадо остригли, и я поехал домой. Еду на верблюде, доезжаю до Кизыл-геза, гляжу, у колодца в низине тоже овец стригут. Бай, хозяин стада, тут оказался. Он спрашивает меня: откуда, куда еду. Отвечаю ему: тоже, мол, стриг овец, закончил, домой еду. «Значит, ловок ты стричь, раньше всех закончил, а у нас вон еще половина в шубах, — говорит бай, подзадоривая меня. — Сколько же ты за день стрижешь?» — «Если не поленюсь и в хорошем настроении, могу три, а то и три с половиной десятка поднять», — отвечаю ему.
Люди стояли кругом, один засмеялся, другой обозвал меня хвастуном, а бай опять ко мне: «Есть, говорит, пословица, добрый молодец: если Хамадан [8] далёк, то тыква всегда близко; мы хотим проверить: солгал человек или правду сказал. Слушай мои условия, добрый молодец: острижешь тридцать пять овец — забирай вон того породистого верблюда, не справишься — оставишь мне своего. Согласен?» — спрашивает бай в упор. Тут я выхватил из мешка ножницы и, сам не помню как, соскочил с седла. «Хей, не дури, парень, а то пешком пойдешь отсюда», — кричат люди, а я разгорячился и слушать не хочу. Рукава засучил, захожу с краю отары, где вяжут, беру овцу, которая ближе, и кладу под ножницы. Рраз, рраз — и во всю длину лезвия, одним нажимом чисто-начисто снимаю шерсть сплошным пластом. «Тебе — ложь, бай, мне — правда», — думаю, а сам жару не сбавляю.
Взмок, пот рукавом вытираю и одну за другой поднимаю их — голеньких. Пальцы затекли от напряжения, но, когда рассердишься, тут же об отдыхе позабудешь. И опять же, нет-нет, да и условия вспоминаю: как бы, думаю, последнего верблюда не лишиться. Да-а, валял их, а когда солнце коснулось вершины Копета, подсчитал — сорок пять штук я поднял. Хватит, хватит, говорю, и — ножницы в мешок. Покормили меня люди, а бай, делать нечего, молча отвязал своего верблюда и отдал мне. Просчитался бай!
Так закончил Кемдже-ага свою историю и, откинувшись на подушку, оглядел товарищей. Помолчал некоторое время, закурил. Старичок вязальщик сказал:
— Видишь, Бегли, какие дела-то, а ты со своим электричеством. Вот будешь так стричь, как старшие учат, и ты заработаешь сразу верблюда.
Разговоры эти выводили Бегли из себя, но тогда, весной, он так и не сумел ничего ответить. Он не справлялся с машинкой и сам видел свою оплошность. Приходилось терпеть, помалкивать. Но то было полгода назад, теперь сезон другой.
Перед осенней стрижкой среди пастухов пошел слух, будто бы машинки привезли иного, улучшенного сорта, да и люди такие, как Бегли, научились владеть машинками, но Кемдже-ага не придавал значения разговорам. И с весны болтали немало, но одно дело — пышные слова и другое — крепкие руки да острые ножницы.
Вчера вечером, когда все легли спать, кто-то из пастухов видел, как старик Кемдже потихоньку выходил за овчарню и там, при лунном свете, оттачивал ножницы. Он имел двое отличных ножниц, наточил их так, что бриться можно было бы таким инструментом. Соревноваться так соревноваться, решил Кемдже-ага, пусть потом говорят на колхозном собрании и в МТС, кто горазд стричь овец и какой способ выгодней для колхоза. Мысленно он вызвал на трудовой поединок не только Бегли, а и всех, работающих на электричестве.
Привычно, без видимой торопливости, с утра сегодня он извлек свой инструмент из ножен, сшитых из тонкой кошмы, и начал действовать. Бегли работал рядом, и опытному Кемдже сразу стало заметно, что парень освоился вполне со своей машинкой. От него уже отскакивает чисто остриженная овца, а Кемдже еще не закончил свою. Старик проверяет ножницы — они достаточно остры, пробует иначе сесть, но он и так удобно сидел. Он поднял трех овец. Бегли — пять. Дело плохо. Старик пытается шевелить пальцами быстрей, чаще щелкает, туже нажимает, он почти перестал курить, даже пота не стирает с лица, напрягает силы до предела.
Поблизости люди разговаривают, Бегли тихонько напевает себе под нос, потом опять над кем-то подшучивает. Уж не над ним ли? Гордый старик перестал на все обращать внимание, старается лишь не отставать от людей, которые, казалось, работают совсем не на тех машинах, какие у них были весной. Да и сами люди непостижимым образом словно переменились. Вот Кемдже-ага приподнялся, расправил плечи, отер рукавом пот со лба, подтянул пояс и осторожно, словно мимоходом, понаблюдал за Бегли. У того чертова машинка ходила в руках, стрижка получалась ровная, и парень, казалось, не проявлял особого усердия, работал очень легко.
После обеда, досадуя почему-то больше всего на себя, Кемдже с удвоенной энергией принялся за работу. Иногда ему вдруг представлялось, что он остриг очередную овцу быстрей Бегли, но он и сам чувствовал обманчивость таких мыслей. В одном себя старик не мог упрекнуть — сил и умения он не пожалел сегодня, едва ли когда-нибудь за всю долгую жизнь сделано было столько за день.
Вечерний подсчет все покажет. Еще гудит неумолчный мотор, жужжат приводы электрических машинок, а солнце уже склоняется к вершинам Копет-Дага. Усталость в теле Кемдже дает себя знать. К нему подходит старичок вязальщик — пора кончать. Мотор затих. У Кемдже сразу словно оцепенели руки, и ему пришла в голову смешная мысль: мотор сегодня помогал ему не меньше, чем Бегли.
Развязав последнюю овцу, он выпрямил спину и громко, высоким голосом объявил:
— Сорок пять! Хов, ребята!..
Стоявший рядом Бегли в тон ему, не очень громко откликнулся:
— Девяносто. Ровным счетом девяносто, Кемдже-ага. С вас два верблюда! — насмешливо улыбаясь, прибавил он.
Главный соперник Бегли — Хыдыр Ходжаев, услышав такую цифру, умолчал о своих результатах — у него было острижено около восьмидесяти голов. Немногие рабочие приближались по результатам к Бегли и Хыдыру, у некоторых на счету имелось по полсотни, а новички, непривычные к машинке, подняли за день лишь по три десятка овец.
В эту минуту внимание всех привлек Кемдже-ага, напряженным взглядом смотревший на Бегли Мередова. Вот он высоко поднял свои ножницы и со всего размаха вонзил их острием в землю. Все вздрогнули от неожиданности. Кемдже помедлил мгновение и, протянув руку, попросил у Бегли электрическую машинку. Он впервые прикасался к ней. Оглядев молча машинку, старик положил ее на широкую ладонь и быстрым движением погладил металлическую рукоятку, словно это было живое существо, потом сунул машинку в руку Бегли и, круто повернувшись, пошел.