[Теология войны в Откровении Иоанна]
Явным свидетельством тому является Откровение, эта новозаветная историософия. Здесь войны и потрясения изображаются как свершения, происходящие одновременно при участии сил небесных и земных, последняя же война (Откр. 19) при участии Самого Христа, так же как действием обольщения сатаны (Откр. 20), т. е. явным образом действием сил мета-эмпирических и даже метаисторических.
Философия войны, которая содержится в Откровении, совершенно не мирится с рационалистически-гуманистическим пасифизмом, но заставляет видеть в войне также действие сил сверхисторических, проникающих в человеческую историю. Конечно, самоё это проникновение дано в образах и эмблемах, скорее в апокалипсических схемах, нежели в прагматизме истории (и попытки истолкования этих схем применительно к конкретным историческим событиям a priori ошибочны). В пророческой книге Нового Завета определяются, с одной стороны, силы, действующие в истории, а с другой, указуются их предельные возможности (1000-летнее царство), которые могут становиться действительностью лишь в меру своего свободного осуществления. В Апокалипсисе даны не факты, но лишь историософический их профиль. Здесь изображена вся историческая трагедия, как она заложена в недрах истории. Она определяется борьбой духовных сил в истории – добра и зла. Но вот что важно. Откровение есть не только историософия, но и софиология истории, и она должна быть, наконец, понята как таковая. Иначе ведь это и не может быть, потому что истинный смысл истории, в её глубинах раскрывающийся, есть, конечно, тварная София, в которой Божественная основа мироздания, или София Божественная, является началом творческим, созидающим, в мэоническом бытии тварного мира. При этом здесь происходит не только внедрение бытия в небытие, которое исполняется софийных энергий, но и совершается разделение положительных и разрушительных сил с выделением последних на край бытия, в тьму кромешную, это смерть вторая (Откр. 20:14). Князь мира сего изгоняется вон[153] из мира, из самого бытия.
Апокалипсис поэтому является естественно и неизбежно софиологией войны, поскольку в нём описывается противоборство софийных и антисофийных потенций, с Сидящим на коне во главе Своих воинств Царём царствующих и Господом господствующих, на одной стороне, и Гогом и Магогом, движимыми сатаной, на другой. Так как, без всякого сомнения, здесь изображаются энергии человеческие и события исторические, то здесь, очевидно, мы имеем символику софийной и антисофийной войны.
К этой же символике относятся и другие образы и антитезы Апокалипсиса: ангелы и святые, на одной стороне, и воинства зверя, на другой; жена, облачённая в солнце, и вавилонская блудница, сидящая на звере; зверь и лжепророк и два свидетеля истины; 1000-летнее царство как явление в мире Божественной Премудрости и сходящий свыше Град Божий, небесный Иерусалим, и царство зверя, с последней и окончательной победой софийной полноты бытия (Откр. 21–22).
Важна не только общая и основная идея, так сказать, софийной динамики, явленной в Откровении, но основная схема всемирной трагедии, как апокалиптической, софийной войны, наполняющей всю историю. Эта война есть, прежде всего, конечно, духовная, но было бы неверно ограничиваться лишь таким пониманием апокалиптических образов, их спиритуализируя. Напротив, здесь изображаются события как на небе, так и на земле, но совершающиеся в человеческой истории, а следовательно, начертывается софиология войны. Поскольку всемирная история есть эта динамика софийности, то следует видеть в Откровении также и софиологию войны.
Софиология войны, которая содержится в Откровении, имеет ярко выраженный социологический характер. Здесь дело идёт не столько об отдельных личностях (кроме двух свидетелей, кажется, таковых и вовсе не имеется), сколько о духовно-исторических силах, которые символизируются в разных образах.
Таковым образам присущ характер тенденций или закономерностей, обобщающих действия индивидуальные, хотя их не упраздняющие… В них выражается судьба, рок, закономерность, социальное становление, в котором действуют не личности, но то, что стоит над личностями или за ними. Этим не снимается личная ответственность и не устраняется индивидуальная инициатива, однако усиленно подчёркивается та социальная их спайка, которая проглядывает за атомизирующим индивидуализмом. Эта спайка является проводником той общей связи, которая вносит сверхиндивидуальное начало в личные судьбы.
Такова и война, которая есть явление в высшей степени социальное, не только объединяющее, но в известной степени и поглощающее начала личного действия. Последнее никогда не может быть до конца поглощено, с полным упразднением личной ответственности и воли, но здесь со всей очевидностью выступает начало социальное, которое иногда принимает черты демонические и звериные, но способно вмещать и противоположные, как некая плавкая форма или прозрачный сосуд.
Отсюда и проистекает вся немощь рационалистического и индивидуалистического пасифизма, который не ведает сил целого. Недаром такое целое в апокалиптике неизменно описывается чертами живого существа, духовного организма. Но эта именно целостность в отношении к личному, индивидуальному бытию имеет характер данности, которую становится неизбежно принять, а следовательно, постольку ей подчиняться. Отсюда и проистекает характер войны как рока или судьбы.
В конце концов, вопрос войны и мира решается не личной волей и разумением, но как-то поверх них, хотя это и не мешает отдельным личностям быть выразителями этого сверхличного инстинкта или вдохновения. Тогда они становятся вождями народов, и на них ложится и личная ответственность за войну. Однако кроме известной личной одарённости, им больше суждено явиться рекламой истории, её двигателями. Мера этого личного воздействия может быть различна, но важно то, что в истории действуют силы сверхиндивидуальные, определяющие собою исторические судьбы.
Здесь мы встречаемся снова с идеей исторической закономерности, которая родилась в новейшей социологии (в частности, и в марксизме) в связи с проблемой исторического предвидения и предсказания. Эта идея представляет собой не что иное, как рационалистический перевод апокалиптики на язык отвлечённых понятий, причём то, что здесь изображается живым и внутренне связанным, там оказывается механизированным, подчинённым социологической необходимости.
Однако остаётся коренное сходство в обоих случаях в том, что установляется сверхиндивидуальный путь истории, в который включаются личности лишь как атомы, настоящая же реальность принадлежит целому, коллективу. Но вот что важно в религиозной историософии, которую мы имеем в пророческом стиле – апокалиптики вообще и новозаветного Апокалипсиса в частности: здесь эти свершения принимаются не только как общие судьбы, но и промыслительные действия, суды Божии над историей.
Поучительно в этом смысле содержание новозаветного Откровения. Прежде всего, всё содержание истории в судьбах грядущих изображается как книга в деснице Сидящего на престоле (по общему контексту – Творца и Вседержителя (Откр. 4:2–3, 11; 5:6–7)), написанная внутри и отвне, запечатанная семью печатями (Откр. 5:1). Эта книга берётся из рук Сидящего на престоле Агнцем, т. е. Богочеловеком, причём власть Его взять книгу, т. е. руководить судьбами мира, признаётся на небе и на земле (Откр. 5:9–13).
Агнец последовательно снимает каждую из семи печатей, которым соответствуют различные акты исторической трагедии в разных образах: четырёх всадников, несущих бедствия земле (в частности, всадник второй на коне рыжем, и сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч (Откр. 6:4), и четвёртый всадник на бледном коне, которому имя „смерть“; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли – умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными – Откр. 6:8).
Все эти образы содержат пророчества или духовные предвидения, как сказано тайнозрителю, съевшему книжку по повелению ангела: тебе надлежит опять пророчествовать о народах и племенах, и языках и царях многих (Откр. 10:11). Таково видение семи ангелов с трубами, причём глас каждой из них сопровождается соответственными бедствиями (Откр. 8–9, 11, 15).
Далее идут образы земных царств – зверя, которому дано было вести войну со святыми и победить их; и дана была ему власть над всяким коленом и народом, и языком и племенем (Откр. 13:7), а также «другого зверя», обольщающего великими знамениями и чудесами (Откр. 13:11, 14); наконец следуют семь Ангелов, имеющих семь последних язв, которыми оканчивается ярость Божия (Откр. 15:1; 16). Зверь и цари с ним будут вести брань с Агнцем, и Агнец победит их (Откр. 17:14). Далее следует падение Вавилона (Откр. 18), после которого происходит уже победная битва Агнца и ангелов Его с зверем и царями земными (Откр. 19:11–21). Ей же последует, после 1000-летнего царства Христова на земле, восстание Гога и Магога и последняя с ними брань, за которой наступает конец истории и суд (Откр. 20:7–15). Последние главы (Откр. 21–22) посвящены метаистории, свершениям эсхатологическим, схождению Небесного Иерусалима на землю и воцарению Христа в Своём царстве. Не будем останавливаться на отдельных образах всей апокалиптической схемы, выделим лишь руководящие идеи, имеющие значение для нашей проблемы софиологического уразумения войны.
Прежде всего здесь поражает, что войны и другие бедствия определённо являются судьбинами Провидения, посылаемыми в связи с соответствующими человеческими действиями и самоопределениями. Отсюда с необходимостью приходим к заключению, что история не только творится людьми в их свободе, но она же делается и свыше, как свершение воли Божией, в ответ на эту свободу. Получается своеобразный синергизм, в котором, однако, участие обеих сторон не является равным, ибо окончательные пути истории определяются велением Божиим.