Может быть, впервые в жизни я жалею, что не родилась художницей. Здесь пропадают такие пейзажи! С зеленой лужайки посмотреть на юг, со скалы — на север. Глаза разбегаются, а душа так и просит запечатлеть красоту.
Гита приютила меня на своей «половине» — за ширмой. Тут у нее весьма уютный уголок. Саша и Сахиб обитают в остальном пространстве. Собственно, днем там только Саша, ибо Сахиб каждое утро уезжает в город — в Райчур, где работает на кожевенной фабрике.
Из-за дождей мы принуждены много времени проводить под крышей. Саша от нечего делать учится плести циновки. Я помогаю Гите по хозяйству. Пока она убирается по дому или ухаживает за скотиной, я в тандуре пеку лепешки. И у меня это довольно ловко получается. Остается только сожалеть, что в Петербурге мне эти навыки не пригодятся. Зато Саша серьезно намерен «одеть» в циновки квартиру на Невском.
На второй же день нашего пребывания здесь я сделала Гите подарок. Тот рубин в серебряной оправе так ей к лицу! Надеюсь, Саша меня простит! Но как радовалась эта девочка подарку. Чистая открытая душа. Гита полдня провела у зеркала. И кажется, не расстается с рубином ни днем, ни ночью. Я заметила: ночью Гита кладет рубин себе под подушку. А поутру, еще не раскрыв глаза, уже ищет его рукой. Эта ее радость трогает меня до слез.
Сегодня утром Гита осыпает меня лепестками цветов. Я просыпаюсь под этим бело-розовым дождем и не сразу могу понять, что это. Мне вдруг кажется, что проснулась я в парке у Раджа и Дхуты.
Потом я вижу Гиту, которая улыбается и бросает, и бросает на меня из корзинки горсть за горстью прекрасные лепестки. Может, это проявление ее чувств, благодарности? А может, в деревне какой-нибудь праздник? Лепестки кружатся, щекочут мне лицо. Я потягиваюсь сладко, прислушиваюсь, как за спиной шумит дождь.
Лепестки перестают падать. Я гляжу на Гиту. Гита — на меня. Вернее, на мою грудь. В глазах девочки восторг. Она, едва касаясь, проводит мне по груди рукой. Потом Гита оттягивает на себе край рубашки и показывает свою — совсем маленькую — грудь. Губы девочки кривятся в кислой улыбке.
Я успокаиваю Гиту:
— Не волнуйся, ты еще зеленое яблочко. Но я вижу, как прекрасно будет это яблочко, когда нальется. Ты уже сейчас красавица.
— Красавица… — девочка повторяет это слово, которого никогда не слышала.
— Потерпи годок!
Но Гита не понимает, что я ей говорю. Она уже и не слушает меня. Она вытаскивает из-под подушки рубин и крутится с ним возле зеркальца, вмурованного в глинобитную стену. Гита прикладывает украшение то к мочке уха, то к левой ноздре, то ко лбу, то вплетает его в черные с синим отливом волосы. И так посмотрит, и сяк; и улыбнется мило, и нахмурит брови. Глядеть на нее — и никакого телевизора не надо!
Немного позже я узнаю, что сегодня действительно в деревне праздник. Какой-то из местных. Сахиб остается дома. По случаю праздника даже дожди отступили. Проглянуло солнце. Разными оттенками вечного зеленого заиграла посвежевшая растительность.
Выглянув из хижины, я долго, зачарованная, стою в дверях. Любуюсь. Всюду разбросаны цветы. Во влажном воздухе разлит их аромат. Чистота необыкновенная. И тишина, нарушаемая лишь пением птиц и отдаленным рокотом реки. Еще ниже в долину уходит туман. А надо мной уже синее небо в причудливой кайме облаков.
Сегодня в деревню пришел тот индиец — самый старый, которого все зовут Отец. Наверное, он пришел по причине праздника. Сахиб зовет нас с Сашей. Он ведь обещал показать нам Отца. Звать дважды не приходится; за время сидения в хижине мы соскучились по впечатлениям.
Сахиб ведет нас на край деревни.
Еще издали мы видим этого старика. Он сидит на обочине дороги, прислонившись спиной к большому камню. Он практически гол. Кроме узенькой набедренной повязки, на нем ничего нет. Узловатый посох в руках.
Сахиб, как бы извиняясь, говорит, чтобы мы не придавали слишком большого значения причудам Отца. И напоминает, что многие вообще считают его полусумасшедшим. Впрочем другие — живым святым… Сахиб просит нас не пугаться, если Отец скажет что-нибудь из ряда вон. Отец иногда говорит пророчества. Но не следует верить, что они непременно сбудутся. Бывает трудно отличить пророчества Отца от его пожеланий.
— Сколько же ему лет? — спрашиваю я.
Сахиб отвечает:
— Я был совсем мальчишка, а Отец был такой же старый.
И вот мы втроем подходим к старику. Он, как бы очнувшись от сна, поднимает на нас глаза. Они выцветшие, какие-то водянистые. Не черные, не карие, как у всех индийцев, а светло-желтые, может, слегка зеленоватые — как у рыси. И какие-то «плавающие»… То есть я вижу, что Отец смотрит на нас, а на кого именно — не понять.
Старик, вдруг улыбнувшись светло, разжимает кулак и показывает белый гладенький камешек на морщинистой ладони. Говорит что-то.
Мы с Сашей вопросительно смотрим на Сахиба.
Тот переводит:
— Ты пришла…
— Кто? — изумляюсь я.
— Он обращается к вам, мисс. Почему-то нас он не замечает.
— Здравствуйте, дедушка! — растерянно произношу я.
Старик опять говорит. Сахиб переводит:
— Не оглядывайся, ты их не увидишь. Хотя они всегда за твоей спиной. А я сейчас вижу их…
Меня так и подмывает оглянуться:
— Кого не увижу?
— Он говорит о ваших предках, — поясняет Сахиб.
Я все-таки оглядываюсь — я слаба. Но вижу только Сашино напряженное лицо.
Сахиб продолжает:
— Красивые люди. Много их, много. Каждый жил своей жизнью. Трудно жил или легко. Нес искру. Передавали ее друг другу, а сами гасли, как гаснут, потихоньку покрываясь пеплом, головешки в костре. И вот искра дошла до тебя. Ярко горит. Чисто. Вижу твой огонь, издалека вижу… Неси свою искру достойно. Столько у тебя было предков, — тут старик поднимает и развеивает по ветру горсть песка. — Все они трудились над тобой. А что они делали, знаешь? Они делали твое совершенство. Помни о них, девочка!
— Что, так и говорит — девочка? — удивляюсь я.
— Так и говорит, — кивает Сахиб.
Я присаживаюсь, не без некоторого трепета беру Отца за руку. Она холодна — удивительно холодна в этот жаркий день. И легка, как пушинка.
Отец спрашивает:
— Что ты делаешь у себя там, за горами?
— Пишу книги.
— Хорошее дело. Но ты должна еще оставить детей.
— Знаю, Отец.
— Нужно передать искру. Чтобы, кроме тебя, было кому гордиться твоими предками, — старик кивает на Сашу. — Он для этого подходящий мужчина. У него светлая душа и открытое сердце, полное любви. Держись за него, — тут старик прикрывает глаза, устало трет веки, затем добавляет: — И его держи крепче. Ибо за ним ходит бездна…
— Хорошо! — киваю. — Буду держаться. И буду крепко его держать.
Я и правда покрепче хватаюсь за руку Саши. А сама поражена словами старика. И хотя Сахиб предупреждал нас, чтоб не пугались, мне немножечко страшновато все же. Упоминание бездны меня впечатляет. Приоткрыть хоть немного завесу над будущим — разве не страшновато?
Вообще все слова этого старца — фантастика какая-то. Или божественное откровение. Все, что угодно, но только не сумасшествие! В этом я убеждена. А может, это действие индийской конопли? Я пристальней смотрю в глаза Отца, как бы не видящие ничего в отдельности, но всеобъемлющие…
Старик, вздохнув, поднимается, тяжело опирается на посох и бредет прочь. Быстро скрывается в чаще леса. Этот старик в совершенной гармонии с природой. Она принимает его, как принимает песчинку песок, как каплю воды принимает море. Он запросто растворяется в природе. Наверное, так же легко растворялся Адам в райском саду.
— Вы не испугались, мисс? — спрашивает Сахиб.
Я качаю головой.
И Саша качает головой.
— Однако!.. — глубокомысленно восклицает он.
А я не могу понять смысла его восклицания. Только крепче держу Сашу за руку.
А тут праздник. Ребятишки носятся друг за другом и хохочут. Готовится вкусная пища. Отовсюду тянет ароматным дымком. Все украшены цветами, все надели лучшие одежды. Женщины поют песни, собравшись в кружок. Гита по их просьбе танцует под деревом. Мужчины подыгрывают ей на неизвестных мне струнных инструментах. А Гита, зеленое яблочко, так красива, юна, гибка, движения ее так совершенны! Эта девочка будто рождена для танца.
Старики подначивают Сашу на единоборство с первым силачом деревни — с Сахибом. Сахиб улыбается в сторонке. Небольшого роста, худощавый. Рядом с Сашей — великаном, русским медведем — Сахиб выглядит тщедушным подростком. Но он жилист. Я слышала, жилистые люди сильны, выносливы; и с ними, с ловкими, в поединке нелегко сладить.
Старики не долго уговаривают Сашу. Вот они торжествующе вскрикивают и садятся на землю, образуя круг. Восклицают что-то, с удовольствием ждут представления.
Кто-то приносит толстую бамбуковую палку. Сахиб и Саша тоже садятся на землю — против друг друга. Упершись один в одного ногами и крепко ухватившись за палку, они тянут ее — каждый на себя. У обоих вздуваются мышцы, краснеют от напряжения лица, испарина проступает на лбу… Но бамбуковая палка не двигается ни вправо, ни влево. Слышно, как она потрескивает в могучих руках.
Старики от восторга подпрыгивают на месте. Они подбадривают противников, шлепают ладонями себе по худым коленям. Глаза у стариков так и горят.
Наконец Сахиб перетягивает палку на себя. Он победил. Старики ликуют. Саша смеется. Я полагаю, он поддался. Уж мне-то известна его сила…
Старики обнимают Сашу, хлопают его по крутым плечам.
— Не огорчайся! — переводит Сахиб слова стариков. — Еще подрастешь и победишь Сахиба.
Видеть все это очень смешно.
Между тем женщины «накрывают стол» посреди деревни — под тем раскидистым деревом.
После обильной трапезы и некоторых возлияний мы с Сашей обнаруживаем общее наше желание прогуляться в горы. Из-за дождей мы еще не отходили далеко от деревни. Между тем окрестности так прекрасны, так манят!..
Гита хочет сопроводить нас. Но Сахиб останавливает сестру, он, видно, говорит ей, что люди иногда хотят побыть наедине друг с другом.