ентом.
— Дело говоришь, милорд, — одобрительно произнес начальник КОКСа.
— А что, хорошая, стройная картина получается... — возбужденно продолжал Скворцов. — Если всё это будет принято, то любого, абсолютно любого неугодного нам человека можно будет посадить за любое высказывание. А любую организацию — запретить как экстремистскую, нежелательную, посягающую на права граждан. Критика власти — фейк по поводу обстоятельств, имеющих значение для безопасности населения. Или клевета в адрес неопределённых лиц. Или неуважение к государству. Или возбуждение панических настроений. Или, даже если просто предоставление каких-то сведений или советов — незаконная просветительская деятельность. Запрет делиться даже советами друг с другом! Полный контроль владетелей над общественным сознанием! Полное обкладывание простейших флажками! Браво!
— Любой несогласный с тем, что есть владетели и есть простейшие, — враг государства, инакомыслящий, причисляющий себя к организациям протестного толка! — подняв палец, наставительно произнес генерал армии. — Давить! Только давить!
— Вы молодцы, хороший мозговой штурм, — сказал Бутчер, допив бокал. — Ладно, я, с вашего позволения, уединюсь в спальне с Анастейшей. Здоровье надо беречь и поправлять. Появлюсь к обеду.
Отец и сын учтиво попрощались с американцем, и тот покинул палубу.
— Ну, Владик, ты доволен?
— Чем конкретно? Хотя да, можно не уточнять — доволен всем! Абсолютно всем! Я вот что подумал — а ведь Спецпакет законов — это же официальный фашизм, и это прекрасно. Дело фюрера живет!
— Ну, если в таком смысле, то да, согласен. Это комплексный пакет законов именно для абсолютизации власти государства над каждым гражданином. И он прекрасно работает. Наша власть усиливается буквально с каждым днем! — удовлетворенно произнес генерал армии. — Отныне мы уже открыто можем ввести любое ограничение, любой запрет. Прекратить деятельность любой организации и любого человека. Если непокорный не поймет и заартачится, то ему же хуже. Ибо мы любому можем приписать любые улики. В том числе служебными записками, засекреченными свидетелями. И, соответственно, обвинить в чем угодно. Для тех, кто нам нежелателен, никакого права отныне нет — и уже не будет. Есть только государственная целесообразность. Теперь мы уже должны всех активистов, если это нужно государству, сажать безо всяких ограничений! Фабриковать дела в открытую — и сажать! Даже если белыми нитками шито — напротив, именно это показатель нашей силы, это парализует всех! Сажать! Сажать! И ни перед кем не оправдываться! Ни перед кем! Потому что мы так хотим — и мы так можем! Всех лучших и умных, всех смелых и честных, всех, кто выступает за низы, за их — смешно даже — власть и собственность, всех, кто не склоняет голову перед нами, всех, кто осмелился поднять ее чуть выше уровня земли — силой нашего государства карать безжалостно и без колебаний! Вплоть до Устранения!
— Да! Да! — ответил сын. — Мы закручиваем гайки не потому, что не можем решить дальнейшие задачи и ответить на вызовы. А просто потому, что такова наша воля в дальнейшем продвижении вперед и изъятии у биомассы всего того, что ей перепало за десятилетия совка, а косвенно и всему человечеству.
— Именно так, Владик. И никаких ограничений! Любое правоприменение, в том числе уголовное, действует исходя из интересов владетельных лиц. Одни и те же нормы могут применяться как в одну, так и в другую сторону. У нас наказывают заведомо невиновных и не замечают очевидных нарушителей формально провозглашенных норм — если так угодно владетелям. И не надо этого порядка стесняться — ведь в России именно их личный интерес является интересом государства, — сказал генерал армии.
— Да, папа! Пусть так будет всегда! — вскинув белокурые вихры, сказал сын. — Хайль Гитлер!
— Хайль Гитлер! — усмехнувшись, ответил отец.
Они немного помолчали, потягивая виски.
— Кстати... Сидит сейчас за решеткой некий Штык... Ну, знаешь?
— Даниил Мацкевич? Который корчит из себя фашиста?
— Ага. Он самый. Когда вернемся в Москву, я внесу в Палату Мертвых представление насчет него. Думаю, пора с ним кончать.
— Согласен. Он влез туда, куда не имел права... Только порочит фашизм.
— Ну, вот... Я дарю его тебе. После утверждения представления слетай в Челябинск и соверши его Устранение. Делай с придурком всё, что захочешь. Тренируй свою волю к Власти. Тебе это пойдет на пользу. Помнишь, я не одобрил, когда ты хотел по пьяни устранить этого Смирнова? Я на него представление не вносил, самоуправства не нужно. Хотя понимаю твои чувства, но всё же следует научиться владеть ими и быть работающей частью единой системы. Пусть он пока сидит, мы его устранить всегда успеем.
— Да, понял, еще раз извини.
— Ничего, бывает. И со мной такое происходило. Понимаю... Так что — вперед...
— Сделаю! — с готовностью произнес Скворцов.
— И не стесняйся ничего на сей раз. Дави его, когда будешь приносить в Жертву, рви, кромсай вдоль и поперек — как душе твоей будет угодно. Пусть вся эта микробная общественность, всё это так и не додавленное пока так называемое гражданское общество зарубит себе на носу — цацкаться с теми, кто против власти, мы не будем. Пусть хотя бы дело над этими жалкими пензенскими сопляками послужит всем уроком. Чтобы все заткнулись и молчали в тряпочку вечно. Пытка — это не внеправовой эксцесс. Пытка — это отныне постоянный и значимый инструмент, фактор всеобщего послушания. Демонстративная пытка в отношении тех, кто перечит собственникам страны, рождает непререкаемую власть этих собственников над всеми, кто в этой стране существует.
— Отлично сказал, папа! Пытка рождает власть! Пытка рождает власть! Я в восторге! Да будет так! Я сделаю это!..
— Влад! Вот ты где! — послышался задорный женский голос.
К ним приближалась леди Сильвия, в узком мокром бикини — видно, недавно плавала в бассейне и еще не успела обсохнуть на солнце. По полу сновал ее шпиц.
Беляков-младший снова залюбовался своей невестой — ее превосходной фигурой, красивым породистым лицом, свободно спадающими густыми платиновыми волосами...
— Влад, я скучаю. Где ты пропадаешь? — немного обиженно сказала девушка.
Старлинг поспешно поднялся, подошел к суженой и ласково обнял ее.
— Миледи, ты мое золото. Я тоже скучаю. Просто немного о государственных делах поговорили. Сейчас я готов быть с тобой. — И поцеловал ее в губы.
— Ой, а что это с ним? — спросила Сильвия.
— С кем?
— С Робби, — графиня указала на шпица.
Пёсик вел себя странно. Он возбужденно принюхивался к каким-то определенным точкам на полу палубы и носился от одной к другой.
Леди подошла ближе.
— Что ты там учуял, Робби? — озадаченно произнесла девушка.
Наклонилась и увидела небольшое, еле заметное бурое пятнышко.
Влад выругался про себя. Проклятые слуги. Лодыри и бездельники. Проглядели. Не отдраили палубу как полагается. Вспомнил, как нес Ксюшу, снятую со статуи Экселенца, с изрезанной спиной. Вот тут как раз стояла эта скульптура — а сейчас она внизу, под этим люком, изображающим декоративную инсталляцию... А нес жертву туда, к поручням. И, видимо, несколько капель крови пролилось.
— А, грязь какая-то... — Влад брезгливо вытер пятнышко мизинцем. — Еду несли, и вот на пол с нее капнуло... А, точно, это стейк с кровью подавали вчера...
— Ясно, — сказала графиня. — Робби, фу! Ты что, голоден? Ты же недавно ел...
И дала руку Владу. Тот с улыбкой взял ее в свои руки и поцеловал.
— Папа, мы прогуляемся!
— Конечно, сынок. Я пока позвоню Чебыкиной и велю начать готовить законы и подзаконные акты о запрете просвещения, — начальник КОКСа достал свой смартфон.
Молодые люди неспешно пошли по палубе, взявшись за руки и ведя непринужденный светский разговор. Робби оторвался от обнюхивания мест, где накануне на палубу капала Ксюшина кровь, и устремился вслед за хозяйкой.
Контраст между курсирующей по лазурному океану сказочной яхтой и осенним промышленным уральским городом, где было холодно, пасмурно и дождливо, действовал на Скворцова угнетающе.
Еще совсем недавно он нежился в краю вечного лета, под тропическим солнцем. Проводил дни и ночи в компании восхитительной леди Сильвии. Они идеально подходили друг другу — полное совпадение политических взглядов, сходные культурные предпочтения. И, что немаловажно, в графине, так же, как и во Владе, текла немецкая кровь — ее прадед был одним из «кошельков» нацистской партии. И Гитлера, и созданный им недолговечный «рейх» она тоже, как и Скворцов, готова была боготворить. Да и в постели миледи была выше всяких похвал.
Из Гонолулу, куда прибыла яхта, два бизнес-джета взлетели один за другим и до Лондона добирались параллельными курсами. Влад и Сильвия летели на одном из них, а Беляков-старший — на другом. Третий джет, с Бутчерами на борту, взлетел последним и направился в Вашингтон. Волшебный вояж посреди Тихого океана завершился.
А потом был ужин в родовом замке Саммерфилдов под Лондоном. Знакомство с родителями Сильвии. Похоже, и сам Влад, и его отец Эндрю британским высокородным аристократам приглянулись, и о своем выборе родители девушки не пожалели.
И последняя ночь перед возвращением в эту Россию. Такая же сладкая, как и предыдущие.
Влад ловил себя на мысли, что он, несомненно, в гораздо большей степени европеец или американец, нежели россиянин, а страна, где он родился, — лишь источник необъятного, ничем не ограниченного богатства. Можно даже сказать — зона свободной охоты, над которой абсолютную власть имеет его отец, равно как и другие немногочисленные «Братья» и «Сестры» — Вершители. И часть этой власти уже делегирована ему, Владу.
В общем, Старлинг окончательно понял в тот вечер, что настоящий его дом, его место, его гнездо — здесь, в Британии, среди этих благородных господ, рядом с его божественной миледи. А в Россию предстоит наезжать лишь вахтовым методом — в основном ведя дела дистанционно. Оставив в «конторе» толковых заместителей — не владетелей, а рабочих лошадок. Как, кстати, делают многие хозяева страны.