в пропасть труп отца, бывшего тирана, убийцу и душителя, — это очень сильно! Это символ, это сигнал, что и нам тоже пора выкинуть всё вот это! Шокирующе, зато эффективно! Браво! И, кстати, весьма показательно, что это снято на родине Сталина и Берии!
— Да, именно так, — сказал Яковлев. — Фильм будет первым камнем, брошенным, уже от имени сил перестройки, в наше постыдное революционное прошлое. Не извне, как Солженицын когда-то, а именно от лица новой власти, это крайне важное обстоятельство. Обращаю внимание на то, что «Покаяние» само по себе не станет собственно причиной масштабной антисталинской кампании в прессе и культуре. Фильм послужит сигнальной ракетой, которая даст отмашку всем — что теперь, наконец, можно и нужно. Он будет знаменовать собой нашу волю к тому, чтобы покончить с наследием тоталитаризма, запустить в нужном ключе общественное обсуждение и осуждение сталинщины — а через нее внедрить неопровергаемое утверждение о порочности нынешней системы вообще...
На лицах многих присутствующих на семинаре генералов советской журналистики было странное и редкое выражение — выражение, если можно так выразиться, волнения и интереса перед дальней и трудной дорогой, которая должна вывести в совершенно другой край, где действуют иные законы...
— Уже готовятся специальным образом препарированные исследования по самым болезненным моментам нашего прошлого — по красному террору времен Гражданской войны, по раскулачиванию крестьянства и голоду, по массовым репрессиям тридцать седьмого года, по Катынскому расстрелу, по судьбе попавших в плен советских бойцов, по депортациям народов. Все эти данные упакуют в надлежащую оболочку и передадут вам для широкой публикации... — вещал Яковлев...
— ...На самом деле всё идет как нельзя лучше, Братья. Тот отстаиваемый Советской властью принцип, что при социализме каждый гражданин наделен равными правами и возможностями, мы обращаем против социализма же, — потирая руки, зачмокал Соломянский, когда семинар завершился и в помещении остались трое — он сам, а также Яковлев и Волин. — Мы здесь фактически ставим вопрос ребром — допустимо ли ломать жизнь кого бы то ни было ради торжества счастливого строя?
Главред журнала «Коммунист» с ухмылкой обвел взглядом своих собеседников и продолжал, взмахнув рукой:
— Да, противники нас, конечно, обвинят в демагогии — но нам наплевать на это, главное — эффективность и натиск. Зрителя буквально заставляют смотреть на эту проблему глазами каждого человека, кто пострадал или мог пострадать, и у него не возникнет и тени сомнения, что от имени этого человека может и должен быть задан этот вопрос — и получен нелицеприятный ответ.
— А всего через несколько лет, когда мы сбросим маски и установим свои подлинные порядки, интересы тех, кто барахтается внизу, не будут иметь вообще никакого значения. Они будут дохнуть как мухи, а с теми, кто всерьез выступит против нашей власти, мы будем безжалостно расправляться, и все будут пребывать в убежденности, что это как раз более чем приемлемо. И это так! — произнес Волин. — То, что при социализме недопустимо, — при нормальном строе, со здоровой социальной иерархией, является неотъемлемой его чертой. И вообще, подобные фильмы, с применением таких приемов, отныне дозволено будет снимать только с целью сворачивания социализма. Если кто-то в дальнейшем рискнет делать кино, пропагандирующее сопротивление низов верхам, а тем более насильственное, то его будут поджидать серьезные проблемы. В лучшем случае — неприятие профессиональной среды, травля, изгнание. А если зашло слишком далеко — то сердечный приступ, падение с балкона и так далее. Деятели культуры должны четко уяснить — или они в общем строю, или их попросту вычеркнут.
— С этим, думается, всё будет в порядке, поскольку все они привыкли к элитарности, а наш проект даст им гораздо более высокий социальный статус, чем при социализме, — сказал Яковлев. — Прикормленные властью, в массе своей они и так это прекрасно понимают и с энтузиазмом ждут перемен, несущих гибель обществу уравниловки. Так что их даже специально направлять не надо, а надо просто дать свободу. Как и что ваять, они сами прекрасно поймут и с удовольствием примут новые правила игры.
— Что бы ни произошло в итоге, в любом случае те вояки, которые не готовы поддержать изменение строя, подлежат увольнению, — сказал Волин. — И прежде всего маршал Соколов.
— Где сейчас этот Руст? — спросил Яковлев.
— В Псковской области. Дана команда дозаправить его самолет, после чего он полетит дальше.
— Не собьют?
— Маловероятно. После инцидента с «боингом» такое строжайше запрещено. Но это как раз будет использовано в качестве повода для кадровых чисток.
— Понял. Дам распоряжение освещать инцидент под соответствующим углом.
— Всё идет, как и запланировано, — удовлетворенно произнес Волин.
— Да, — согласился Яковлев. — Всё четко исполняется.
Листая старую тетрадь
Расстрелянного генерала,
Я долго силился понять,
Как ты смогла себя отдать
На растерзание вандалам...
Бородатый исполнитель самозабвенно выводил строки песни — то меланхоличным тоном тупой боли наркомана, грезящего об очередной дозе, то, тряся патлами и срываясь на истошный визг, когда речь заходила о «связанной кумачом» России, которой прочел приговор «кровавый царь, великий гений».
В небольшом концертом зале в центре Москвы из зрителей были только два человека — Волин и Яковлев. Они дослушали песню и формально поблагодарили исполнителя и его ассистентов сухими короткими аплодисментами...
— Это прозвучит через полтора месяца на «Песне-89», — сказал Яковлев.
— Хорошо. Сделал-таки карьеру. Достиг вершин, так сказать. Наш человек, — сказал генерал. — Наш. Он на нас уже много лет работает.
— Как и Цой? — спросил Яковлев.
— Естественно, — коротко ответил Волин.
— Песня впечатляет, да, — сказал Яковлев. — Очередной камень, брошенный в социализм, причем увесистый. Хорошо идем, хорошо... По графику. Начинали с формально обезличенного «Покаяния», и через неопределенное, но настойчивое «Перемен» теперь переходим к прямому обвинению режима в исторических преступлениях. Ну и персонально того, кто пока еще по имени не называется, но всем ясно, о ком речь. Темп прекрасный. Ведь еще два года назад славили и его, и юбилей революции. Подаем это как голос снизу, глас народа, перед которым коммунистическая пока еще власть вынуждена покорно отступать. Да, недолго отступать осталось, недолго. Еще чуть-чуть, и произойдет прорыв, маски будут сброшены.
— Наша творческая лаборатория при «пятке» специально создала эту песню под него, как и ту цоевскую, — пояснил Волин. — Надо теперь малость окучить русско-патриотический фланг — для баланса. А шире — дать сигнал населению, что теперь благо — это цари, церкви. А прошлые семьдесят лет — небеса разверзшиеся.
— Да, именно так. Окучивать и русских патриотов, и либералов. Две мощные силы, которые, пусть и не обожают друг друга, но всё же с разных сторон сообща эффективно раскачивают общество уравниловки, — произнес Яковлев.
— Как много всё же значит промывание мозгов средствами культуры. Не зря Экселенц настаивал на важности этого сегмента, — размышлял Волин. — Да, Устранение — это важно, но не менее важна картина ценностей в умах масс. Формально мы должны были следить за творческой средой, особенно фрондирующей, контролировать ее через сексотов, давать рекомендации по административным воздействиям. А фактически мы их, по Его личному указанию, пестовали на будущее, взращивали, опекали, направляли. В то время как излишне идейные, безрассудно пытавшиеся предупредить, самые разные, от Ефремова до Кочетова, подвергались травле. Истинным, пестуемым влиятельными кругами мейнстримом стала фронда либеральная и фронда почвенническая. Вторую Он не особо жаловал, конечно, но если деятель шел в общей колее и готов был сотрудничать, то всё же находили общий язык. И среду эту готовили, и точки сбора для тех, кто на эти посылы ориентируется, держали в целости и сохранности, наподобие «Табакерки», холили и лелеяли... Главное, чтобы интеллигенции и тем, кто решает, постоянно давался сигнал — мол, всё в порядке, есть такое, живет и процветает, и ничего с ним не случится. Была бы на самом деле четкая команда — все они, пусть и шипя втихую, всё же выдавали бы только то, что нужно власти, и именно в таком виде, как нужно, а кто не согласился — про тех быстро забыли бы. Как при Сталине. Но команда была иная. И это правильно. Как говорится, готовь сани летом. Вот они и пригодились. Как же все эти бутоны распустились сейчас и пахнут!
— Да, даже не верится порой, что всё это мы проделали... Главное то, что дается последний четкий сигнал тем, кто всё еще наивно надеется на продолжение социализма — ваше время кончилось, никаких иллюзий, — с нескрываемыми нотками торжества и злорадства произнес Яковлев.
— Никаких иллюзий. Никаких! — удовлетворенно согласился Волин.
— Я буду отвечать только перед Великим Национальным собранием и перед рабочим классом! Я признаю только рабочий класс. Перед теми, кто устроил государственный переворот, я не буду отвечать. Вы позвали наемников. У нас другой орган власти. Никто в этой стране вас не признает, и поэтому народ до сих пор продолжает сражаться. Этот путч устроили спецслужбы США и СССР! Они вмешиваются в наши внутренние дела, они хотят дестабилизировать обстановку в стране, покончить с ее суверенитетом и независимостью! — говорил он, смело, не стесняясь, прямо в лицо «обвинителям».
Рядом с ним была любимая супруга, надежный товарищ и соратник. А вокруг — одни изменники. И их зарубежные хозяева. Решили лично посмотреть, как будут убивать тех, кто не сдался, не отдал на растерзание свою родину, как в других восточноевропейских странах. Кто, вместо того, чтобы по их примеру покорно выполнить настоятельные рекомендации сильных мира сего, сразу же твердо объявил: «Скорее Дунай потечет вспять, чем состоится перестройка в Румынии!» Кто уже сам готовился в этих условиях сплотить вокруг Бухареста остальные социалистические страны, чтобы общ