Хозяйка дома Александра Ивановна дала им другую комнату, побольше и лучше. Лиля росла на попечении тети Шуры. Она вытянулась, стала более самостоятельной, ходила в больших подшитых валенках через сугробы в школу, а на обратной дороге «отоваривала» хлебные карточки — получала хлеб на маму и на себя. Она сама умела подогреть на плите приготовленную ей еду, приносила со двора охапки дров. Под руководством хозяйки она даже училась растапливать печку наколотыми сухими лучинами и старыми газетами. Хозяйка проверяла каждое ее движение:
— Ты девочка городская, а это дело непростое. Делай внимательно, чтобы не было угара.
Тетя Шура не сразу отнеслась к ней по-доброму, но потом привыкла и полюбила. Единственный ее сын Женя был на фронте, маленьких детей в доме не было. В благополучном доме строителя-десятника хранился запас всего необходимого и даже сверх того, все было припрятано в громадном буфете и в старинных кованых сундуках. В конце дня тетя Шура отпирала нижний ящик буфета и доставала оттуда большую стеклянную банку, наполненную маленькими полосатыми конфетами-подушечками, с повидлом внутри. Лиля стояла рядом, поражалась размеру банки и облизывалась — сладкое она очень любила. Тетя Шура давала ей одну, а немного погодя — и другую. После этого девочка отправлялась спать.
И почти каждый вечер, перед тем как забыться сном, Лиля вдруг стала вспоминать стихи, которые Павел читал ей, когда она была маленькая. Она слышала его голос и интонации и сама себе повторяла их. Это были стихи Пушкина, Лермонтова, Блока, Тютчева, Светлова. Все еще не понимая многих слов, она помнила их наизусть и сама себе декламировала. Как-то раз Мария услышала эту декламацию.
— Знаешь, приходи после школы к нам в госпиталь читать стихи раненым. Они будут тебе рады, им скучно в госпитале. Только не пугайся их вида и не показывай им своего испуга. Обещаешь?
И вот Лиля стала ходить в госпитальные палаты, осторожно пробираясь между тесно составленными кроватями. В тусклом свете маленьких лампочек раненые с интересом следили за девочкой с косичками. Комиссар Басаргин или палатная сестра давали ей стул, она становилась на него и громко начинала декламировать свой репертуар. Сначала шла «Гренада» Светлова:
Мы ехали шагом, мы мчались в боях
И «Яблочко»-песню держали в зубах,
Ах, песенку эту поныне хранит
Трава молодая, степной малахит…
Раненым, крестьянским парням и мужикам, нравилось слушать про русского крестьянина, который пошел воевать в Испанию, в «Гренадскую волость», чтобы «землю испанским крестьянам отдать». Это было им понятно и интересно, они аплодировали. После этого Лиля читала приятную, но совсем непонятную ей самой любовную лирику Блока:
О доблестях, о подвигах, о славе
Я забывал на горестной земле,
Когда твое лицо в простой оправе
Передо мной сияло на столе.
Но час настал, и ты ушла из дому.
Я бросил в ночь заветное кольцо.
Ты отдала свою судьбу другому,
И я забыл прекрасное лицо.
Летели дни, крутясь проклятым роем…
Вино и страсть терзали жизнь мою…
И вспомнил я тебя пред аналоем,
И звал тебя, как молодость свою…
……………………………
Уж не мечтать о нежности, о славе,
Все миновалось, молодость прошла!
Твое лицо в его простой оправе
Своей рукой убрал я со стола.
Лиля старалась отчетливо произносить слова и напевностью придавала им больше чувства. Многие раненые переглядывались и едва заметно улыбались. Эти огрубевшие в боях и горе мужчины тактично старались не показывать юной артистке своего удивления ее выбором стихотворения и истинно детским старанием декламировать стихи «по-взрослому». А она была поглощена своим искусством и не замечала их переглядываний. Потом они горячо аплодировали ей и давали конфеты, которые были даже еще слаще, чем у тети Шуры.
Только закончив декламацию, она вдруг замечала их изуродованные руки и ноги в повязках, сплошные маски бинтов на головах. И ей становилось страшно. Но мама велела ей не показывать вида. Сжав пухлые губы, она осторожно подходила к раненым, садилась на край кровати, поила их из поильников через отверстия в повязках на лицах. А сама еле сдерживала слезы.
Один из раненых был особенно слаб. Мария сказала Лиле, что он большой герой: во время боя он пожертвовал своей жизнью и закрыл своим телом щель прикрытия, через которую стрелял немецкий пулемет. Звали этого героя Наум Коган.
Во время одного из выступлений Лиля увидела, что к постели Когана подошли начальник госпиталя, ее мама, и еще какой-то немолодой человек в штатском. Потом этот штатский долго сидел у постели бойца, склонившись к нему и слушая его слабый голос. Но когда Лиля начала читать стихи, штатский приподнялся и стал внимательно ее слушать. После выступления мама подвела ее к этому человеку и сказала ей:
— Это писатель Илья Григорьевич Эренбург. Он приехал к раненому Когану и слышал, как ты читала стихи. Илья Григорьевич хочет спросить тебя кое о чем.
Лиля никогда не видела живого писателя и страшно смутилась:
— Вы писатель?
— Да, я писатель. Тебя это удивляет?
— А о чем вы пишете?
— Об очень многом. А теперь я хочу написать про тебя.
Лиля поразилась еще больше, покраснела:
— Про меня? Что же можно написать про меня — я простая девочка.
— Вот об этом я и хочу написать — что ты простая девочка, а помогаешь нашим раненым бойцам.
И вскоре в главной армейской газете «Красная звезда» появился очерк Ильи Эренбурга о раненом Науме Когане, о госпитале в Алатыре, и там было написано несколько строчек про Лилю: «Десятилетняя Лиля Берг, в недавнем довоенном прошлом слабая городская девочка, теперь стала помощницей медсестер в военном госпитале. По вечерам после школы она приходит в палаты раненых и читает им патриотические стихи русских поэтов. Я сам слышал ее чтение и должен сказать, что по эмоциональному напряжению оно произвело на меня большое впечатление, даже более глубокое, чем выступления многих известных артистов, которых мне довелось слушать в Европе и России. Я видел, с каким вниманием раненые бойцы слушали ее звонкий детский голосок. Наверное, они вспоминали своих сестричек или дочерей. А Наум Коган, этот тяжело раненный герой, сказал мне, что голос Лили Берг помогает им выздоравливать».
Лиля читала и перечитывала эти слова со смешанным чувством радости и смущения, а Мария сохранила эту газету на память.
10. «Окончательное решение еврейского вопроса»
Война с Россией шла уже больше года, немцам не удалось захватить Москву, но они вышли к Волге у города Сталинграда, захватили Крым и часть Северного Кавказа. Были оккупированы вся Украина, Белоруссия и тринадцать самых развитых промышленных областей европейской части России. Захваченного «жизненного пространства» было достаточно, чтобы снабжать Германию продуктами и, что еще важнее, сырьем. Рабочей силы в виде рабов-славян (русских, украинцев и белорусов) тоже хватало. Но по гитлеровскому плану необходимо было окончательно разделаться с евреями в Европе и в захваченной части России.
20 января 1942 года в тридцати километрах от Берлина, в пригороде Потсдама, на берегу озера Ванзее, по адресу Am Grossen Wansee 56–58, проводилось совершенно секретное совещание пятнадцати высших офицеров гестапо и правительственных чиновников высокого ранга. Тема — «Окончательное решение еврейского вопроса», поголовное уничтожение еврейской нации.
Красивый двухэтажный особняк был в этот день окружен охраной гестапо. К нему точно по времени одна за другой подъезжали большие черные автомобили «Хорьх», «Мерседес-бенц» и «опели». Адъютанты вскакивали с переднего сиденья и открывали заднюю дверцу, оттуда выходили генералы и министры, разминали ноги. Самым младшим по рангу был подполковник Карл Адольф Эйхман, но он как раз и был самым опытным в «еврейском вопросе» — с 1938 года его работой было арестовывать и ссылать в лагеря евреев Австрии и Германии. Некоторое время все приехавшие стояли у воды, поеживались от прохладного воздуха, любовались видом озера и тихо переговаривались о погоде и о семейных делах. Все ждали приезда командующего гестапо Генриха Гиммлера и его заместителя, начальника войск секретной полиции СД Рейнхарда Гейдриха.
Так же по-немецки точно прибыли и они, выйдя из машин, вытянули в приветствии руки, крикнули: «Хайль Гитлер!» За ними шла еще одна машина с гражданскими инженерами и архитекторами. Гиммлер был небольшого роста, его холодные серо-голубые глаза строго смотрели из-под пенсне. Без генеральской формы его можно было бы принять за скромного школьного учителя. В прошлом он был малообразованным владельцем прогоревшей куриной фермы, в 1923 году примкнул к фашистскому движению, был знаменосцем во время Мюнхенского путча, был арестован, отпущен и вскоре сумел стать рейхсфюрером гестапо, третьим лицом в фашистской иерархии. Это был фашист по убеждению.
Его заместитель Рейнхард Гейдрих фашистом стал скорее случайно. Он родился и вырос в состоятельной семье директора консерватории, где царило преклонение перед классической музыкой и классической культурой. У семьи было много друзей-евреев, выдающихся музыкантов, и имелись подозрения, что маленький Рейнхард был незаконным сыном одного из них. Внешность у него была стопроцентно арийская — высокий блондин с голубыми глазами. Однако сам Гейдрих опасался подозрений в неарийском происхождении и велел сбить с каменного могильного памятника своей матери ее имя «Сара».
Он с детства был прекрасным скрипачом, но выбрал карьеру морского офицера. Из флота его уволили за любовную связь с дочерью командира, и он оказался на улице. Тут его подобрал Гиммлер: Гейдрих понравился ему как эталон типичного арийца, представителя нордической расы. Ни Гитлер, ни сам Гиммлер не имели типичных арийских черт. Из-за них-то Гейдриха и взяли в штаб СС. Почему было не сделать карьеру? В 1934 году он сумел уничтожить берлинскую организацию противников Гитлера, попал в «обойму» Гиммлера, в 1936 году был назначен руководителем тайной полиции. В 1938 году он спровоцировал массовые еврейские погромы по всей Германии, которые потом назвали Хрустальной ночью. Гейдрих командовал этими погромами в Берлине, сжег девять синагог и руководил разорением еврейских магазинов. Он открыл первое гетто, стал главным управляющим системой концентрационных лагерей и был настолько влиятельной фигурой, что решал важные государственные дела за спиной более высоких сановников.