— Правда? Поклянись.
Он комически встал в гордую позу и патетически произнес:
Клянусь я первым днем творенья,
Клянусь его последним днем.
— Это не твоя клятва, это клятва лермонтовского Демона.
— Ну и что? Я твой Демон. Я чувствую то же самое, что чувствовал он.
Она встала перед ним, опять заглянула в глаза:
— А что он чувствовал?
— Ну, ты же знаешь.
— Нет — скажи: что вы оба с ним чувствуете?
Он вздохнул:
— Мы оба, мы оба…
— Ну что это — любовь?
Она сделал оборот вокруг него и запела на мотив из оперы «Кармен»:
— Любовь — как птичка…
Они болтали, смеялись, и каждый знал — важно не то, что они говорили, а важно, как они говорили. Все слова были — любовь.
Под аркой высоких ворот Парка культуры висел портрет Сталина в маршальской форме. Алеша нахмурился, украдкой указал на него Нине:
— Видишь — без него и на коньках кататься нельзя, — оба понимающе улыбнулись, он тихо добавил: — Запомни: никогда ни при каких обстоятельствах не упоминай его имя при незнакомых тебе людях. Это очень опасно. Поняла?
Она взяла его под руку, прижалась:
— Я поняла — ты это говоришь потому, что любишь меня.
Все аллеи парка были превращены в ледяные дорожки, по обеим сторонам висели гирлянды пестрых ярких лампочек. В центре больших ледяных площадей и небольших площадок стояли елки, тоже увешанные лампочками. Падал густой снег, гремела музыка — вальсы и мазурки из балетов Чайковского, польки Штрауса, народные мелодии. Людей было очень много, все катались — веселые, раскрасневшиеся. Нина крикнула ему:
— Алешка, догоняй! — наклонилась и помчалась вдоль аллеи в дальний конец парка. Он кинулся за ней, она — от него. Еще быстрей, еще дальше… Там людей было меньше и лампочки светили не так ярко. Обогнув сугроб, она боковым зрением заметила темную ложбину, в ней можно хорошо укрыться от него, а потом — и с ним. Она с ходу кинулась в ложбину на снег и легла на спину. Алеша потерял ее за выступом сугроба, показался, тормозя и нерешительно высматривая ее впереди на аллее. Тогда она осторожно выставила ногу и своим коньком задела его конек. Она сбила его, Алеша покачнулся, стал падать, выставив вперед руки. И вдруг в момент падения увидел ее лежащей в ложбине сугроба, услышал ее смешок, изогнулся всем телом и упал прямо на нее — обхватив руками, лицом к лицу. Нина закрыла глаза и подставила ему полураскрытые губы.
О, этот первый поцелуй! Такой сладкий, такой нежный, такой долгий. Алеша лежал на ней, оба были не в силах прервать наслаждение от близости своих жарких тел. Она раскинула ноги, все сильнее вжимая его в себя, и почувствовала через тонкие спортивные брюки его напряжение. Ей так хотелось отдаться ему, отдаться прямо здесь, в сугробе, на снегу…
— Ой, Алеша, Алеша! Мне чего-то так хочется, так хочется… Алеша, это мука — терпеть…
Обоим казалось, что вот еще миг, и они испытают это ощущение. Оба замерли в объятиях и ждали. А мимо мчались другие пары, другие компании и одиночки, и никому не было дела до этих целующихся в ложбине сугроба. Но все-таки… Их почти засыпало снегом, когда они оторвались друг от друга.
Обратно они шли в обнимку и укрывались в тень каждого подъезда, чтобы целоваться еще и еще. Между поцелуями она говорила:
— Завтра, милый мой, завтра я буду твоя. А потом ты станешь приходить ко мне с ребятами. Ты будешь моим поэтом и нашим поэтом.
— Но я хочу приходить к тебе только один.
Нина играла глазами:
— Я знаю, почему ты хочешь один. Я знаю, знаю.
Он шепнул ей прямо в ухо:
— Потому что я хочу тебя. Я хочу тебя всю-всю-всю.
— Но надо же быть благоразумным…
Они ступили под арку ее дома, остановились и на прощание опять потянулись друг к другу. Оторвав от него горячие губы и задыхаясь, она сказала:
— До завтра, милый мой, вечером ты будешь у меня. Понял? Будешь у меня — один. Приготовь еще стихи. Ну, иди, иди!
Трудно было оторваться от нее — Алеша повернулся и все оглядывался, пока не вышел из-под арки на Арбат. Нина еще смотрела ему вслед.
Когда она вошла во двор с другого конца арки, от подъезда отделились две мужские фигуры и подошли к ней вплотную:
— Вы арестованы.
Это было так нереально, так непонятно! Она окаменела, в ней все застыло. Они сжали ее с двух сторон и повели к машине, ожидавшей на улице. Соскользнувшая с ее плеч связка коньков осталась валяться под аркой.
37. Покушение на Сталина?
Окрыленный нежностью и обещаниями Нины, Алеша ночью писал ей стихи:
Мы все безвольнее больных,
Когда желанием объяты;
Владея волей за двоих,
Легко заставила меня ты
С волненьем думать о тебе,
Ласкать мечту стихов улыбкой…
Ты так вольна в моей судьбе,
Как виртуоз владеет скрипкой.
Отдавши волю за любовь,
Согласен впредь во всем с тобой я,
С одним условием — чтоб вновь
Обрел я страсть взамен покоя.
В это время Нину привезли во внутренний двор Лубянки, зарегистрировали и сфотографировали как арестованную. В душевой комнате охранница с сержантскими погонами на плечах профессионально-безразлично скомандовала:
— Раздевайтесь!
Она остригла ее волосы наголо и опять скомандовала:
— Мыться!
Она выдала ей серую холщовую рубашку и серый халат:
— Идти впереди, не оглядываться! Я буду командовать, куда поворачивать.
Абсолютно ошарашенная, Нина уже утром оказалась в одиночной камере.
Как раз в это время Алеша ждал ее перед университетом — так нужно и важно было снова увидеться после того невероятного первого поцелуя, отдать ей новые стихи. Он знал, что она всегда приходила в последний момент, но сегодня минуты шли так долго, уже надо было быть в аудитории, а она все не показывалась. Может, он пропустил ее, не заметил? На лекции он все время оглядывался на верхний ряд — не появилась ли она там? Ее не было. Странно… В перерыве он решил спросить о ней у друзей из ее компании. К его удивлению, он не нашел ни одного из них. Это тоже было странно.
Нину Ермакову, Костю Богатырева, Мишу Кудинова, Володю Володина, Бориса Камзина и остальных из их компании университетских студентов арестовали по обвинению в планировании покушения на члена правительства. Когда на Лубянке каждому из них отдельно предъявили это обвинение, они не могли понять, о чем им говорили следователи, — так это было нелепо, фантастично, глупо. Какое покушение, какие члены правительства? Но им не давали видеть друг друга, и имя Сталина следователи не называли, хотя как раз в покушении на него их и обвиняли. Следователям надо было услышать это имя от обвиняемых.
Нинин следователь сказал ей утром:
— Вы обвиняетесь в том, что в своей квартире собирали конспираторов и готовились бросить бомбу на улицу Арбат. Признаете вы себя виновной?
— Про какую бомбу вы говорите? Про каких конспираторов?
— Вы сами это знаете.
— Это какое-то наваждение. Ничего этого не было и быть не могло. Я и мои знакомые — все студенты-филологи.
Следователь иронически улыбнулся:
— Студенты-филологи? Это не доказательство. Бросить бомбу вполне могут и филологи — прямо так, знаете, с седьмого этажа вниз на Арбат, — он даже показал жестом двух рук, как можно бросить бомбу.
— Я не понимаю — окна нашей квартиры даже не выходят на улицу, они все выходят во внутренний двор.
Услышав это, следователь заглянул в дело Нины, там был чертеж-схема ее дома № 51 на Арбате. Верно — ее окна выходили во двор. Но не дело следователя оправдывать арестованную, его дело — довести обвинение до конца.
Приблизительно так же шли допросы остальных. Донос на Нину и ее компанию написал кто-то из соседей по квартире. Все они были сотрудниками министерства внутренних дел, кто-то из них рассчитывал выселить Ермаковых и занять хотя бы одну из их комнат. В анонимном письме было написано, что студенты вели подозрительные разговоры, собирались бросить бомбу на Сталина, пели песню, в которой высмеивали его усы. Расчет был точный — такое обвинение влекло за собой смертную казнь. В сталинские годы люди писали миллионы анонимных обвинений — не всем им верили, не все проверяли, но многие тысячи людей пострадали от них.
С 1947 года шло планомерное запугивание интеллигенции. В Комитете госбезопасности на Лубянке разрабатывались планы и число арестов. Московский университет входил в эти планы как самый большой потенциальный источник инакомыслия. Только не знали — с чего начать? И тут как раз подвернулось это анонимное письмо. Сотрудникам комитета нетрудно было вычислить, что раз автор анонимки сумел подслушать разговор, значит, это был сосед Ермаковых. Можно было бы проверить, кто из соседей написал и почему. Но это их совсем не интересовало — расследование начали прямо с арестов.
Уже полгода следователи старались выбить из арестованных признания в том, что они покушались именно на Сталина. Мужчин избивали каждый день, Нину только заставляли подолгу стоять на ногах, так что у нее образовались отеки. Следователь грубо кричал на нее:
— Итак, на кого ты покушалась?
— Ни на кого я не покушалась.
— Врешь, а напрасно. Твои друзья уже все признались.
Нина уже знала, что арестована не она одна. Он продолжал:
— Поставим вопрос по-другому: ты знаешь, кто проезжает по Арбату?
— Понятия не имею.
— Ты видела на улице проезжавшие правительственные машины?
— Я не знаю ни одной марки машин, не знаю, какие правительственные.
— Все равно мы узнаем, кого из членов правительства ты и твои друзья собирались сделать своей жертвой. Лучше признавайся.
Она помнила совет Алеши в тот их единственный вечер вместе: ни при каких обстоятельствах никогда не упоминать имя Сталина при незнакомых людях. Следователь хотел, чтобы она его упомянула — тогда это будет привязка ко всему делу. Но она не такая идиотка, чтобы назвать это имя следователю.