— Кого вам нужно?
— Я к Марии Берг. Она дома?
— Да. Это моя мама.
— Так вы — Лиля?
— Да, а откуда вы знаете?
— Я вас знал еще маленькой девочкой. Можно мне пройти?
— Конечно, проходите.
Мария ждала в комнате и тоже смотрела на него с удивлением. Еще больше она поразилась, когда он кинулся обнимать ее:
— Тетя Мария, тетя Мария! Как я рад вас видеть! Вы меня не узнали? Это я — Саша, Саша! Племянник дяди Павла. Помните?
И только тут, по его голосу и манере ласково называть ее «тетя Мария», ей показалось, что она узнает в этом человеке того юнца, который приезжал к ним еще в 1939 году, пятнадцать лет назад. Ну да, да, да! Она всмотрелась в него, всплеснула от неожиданной радости руками и сразу все вспомнила:
— Саша, Саша, это вы? Конечно же, я вас помню. Лилечка, да это же тот юный Саша, который приезжал в Москву, чтобы поступить на юридический факультет, а его не приняли. Я правильно говорю, Саша?
— Правильно, тетя Мария. Только теперь уже приняли.
— Как я рада за вас!
— Тетя Мария, ну что вы говорите мне «вы», говорите «ты», — сказал он, рассмеявшись.
Этим он еще больше напомнил ей тот визит и то, как тогда тоже говорил ей эти слова и как она потом огорошила его, когда сказала ему на скамейке в сквере, что его дядя Павел арестован. Мария засуетилась:
— Да, да, конечно, я буду говорить тебе «ты». Да ты сними шубу, мы тебя сейчас чаем напоим. Лилечка, поставь чайник. А ты нам будешь рассказывать о себе. Да сними ты шубу.
Когда Саша разделся, обе они уставились на его грудь — на ней была звезда Героя Советского Союза, орден Ленина, еще несколько медалей, а под ними — три каких-то незнакомых иностранных ордена.
— Саша! Что это?.. Да как же это?.. Саша, да ты герой! Это же необыкновенно!..
— Тетя Мария, ну что вы… Все очень обыкновенно.
— Нет, не могу поверить, что обыкновенно. Я ведь тогда думала, что ты такой неприспособленный к жизни, жалела тебя! А ты… Лилечка, смотри, какой у нас знаменитый родственник.
Лиля тоже не сводила глаз с его наград и не могла ничего понять — она совсем его не помнила. Глядя на награды, девушка спросила:
— А что это за иностранные ордена?
Немного стесняясь, Саша показывал и говорил:
— Это английский орден «За выдающиеся заслуги» (The Distinguished Service Order), а это высшая американская медаль — орден Почета (Medal of Honor). А это французский орден Почетного легиона.
Мария слушала и все восклицала:
— Нет, ты должен нам немедленно все рассказать. Но, во-первых, где ты остановился? Хочешь остановиться у нас, как — помнишь — ты останавливался тогда?
— Спасибо, тетя Мария, но мне дали комнату в общежитии университета, ведь я теперь студент юридического факультета.
62. Возвращение Павла Берга
И вот наступил день, когда абсолютно счастливые Мария с Лилей встретили Павла Берга на вокзале и привезли домой. Только он появился в коридоре, соседки, как по команде, вышли из комнат, вытирали слезы и кланялись:
— Поздравляем!.. Добро пожаловать!.. Слава богу!.. В добрый час!.. — и аплодировали.
Берг улыбался и благодарил, сказал жене с дочерью:
— Добрые у вас соседи.
Мария и Лиля не стали возражать: не хотели портить праздник.
Высокий и сутулый худой старик: ему было всего пятьдесят пять, но если судить по седине редких волос, по морщинам, мешкам под глазами и беззубому впалому рту, то — все семьдесят. Лиля с удивлением моргала («Какой папа старый!»), но вида старалась не подавать. А он изредка поглядывал на нее, незнакомую ему молодую женщину, и не мог представить, что это та самая маленькая дочка, которую он носил на руках, которой читал перед сном стихи. Сидя за столом, он с интересом оглядывал их небольшую комнатку. После лагерных бараков и нищеты поселения она казалась ему не такой уж плохой:
— Так вот как вы жили тут без меня.
В первый же день, шамкая беззубым ртом, Павел начал рассказывать:
— Обвиняли они меня в том, что я японский шпион и даже готовлюсь стать министром иностранных дел в правительстве Тухачевского. Абсурдней придумать они, конечно, не могли. Но на Лубянке сотрудники госбезопасности специально фабриковали самые несуразные обвинения. Задача у них была простая: необходимо не столько доказать вину арестованных, сколько наказать их. И чем абсурдней было обвинение, тем тяжелей давали наказание. С первых дней следователи орали на меня, грозили пытками и смертью, подносили кулаки к лицу — вот-вот ударят… — Берг помолчал, вспоминая что-то, и добавил: — Там мне и выбили передние зубы…
Лиля заплакала, а Мария хотела сдержать рыдания, но у нее начинались конвульсии, она содрогалась всем телом. Лиля кинулась дать ей сердечные капли, сказала отцу:
— У мамы больное сердце.
Берг понурил голову и перестал рассказывать. Он вдруг вспомнил:
— Я хочу позвонить Сене, брату.
Мария сказала:
— Я звонила им, но они с Августой уехали отдыхать в Крым, будут дома через две недели.
— Ах, да, Крым… Я помню — хорошее место для отдыха, — он задумался, улыбнулся, так что морщины на лице исчезли: — Да, место для отдыха… Как красиво звучит! Про отдых я совсем забыл думать… Ну что ж, подожду. Шестнадцать лет ждал, подожду еще две недели.
Мария вносила с кухни еду, и там соседки говорили ей с отходчивой бабьей жалостью:
— Вы уж на нас зла не таите, мы люди темные, куда нам разбирать — кто прав, кто виноват.
Подходил вечер, и Лиля заторопилась:
— Мне надо идти на день рождения к подруге. Это далеко, в Сокольниках. Я, наверное, там у нее и останусь.
Она выдумала это как предлог, чтобы оставить родителей вдвоем в их первую ночь. Трудно было ей представить их в любовных объятиях, но все-таки… И уж наверняка они захотят поговорить о чем-то сугубо своем, поговорить впервые за целых шестнадцать лет. Поэтому она напросилась в гости к Римме. Туда должен был заглянуть директор «Пахры» Алмазов. Кажется, ему удалось через какие-то шахматные связи устроить Римме московскую прописку. Вот они и отпразднуют втроем.
Мария волновалась, а Павел был смущен: после шестнадцати лет разлуки, да еще какой разлуки, они остались вдвоем и им предстояла долгая ночь. При дочери они не обнимались и не целовались, но вот она ушла, Мария убрала со стола, стала стелить постель и как бы невзначай спросила:
— Ты все эти годы прожил без женщин? Можешь говорить правду, я не рассержусь, не обижусь, — это был вопрос, который задавали друг другу миллионы пар, разъединенных заключением.
— Машуня, какие же женщины в тех условиях! Да и не до любовных утех нам было — работой выматывали из нас все силы.
— Но бывали же женщины на твоем пути.
— Бывали, очень редко. В лазаретах бывали женщины. Но в лагере так много молодых мужчин, намного моложе меня, они с жадностью кидались на них, женщины доставались им.
Она с волнением ждала: спросит ли он ее? Но он молчал. Она поняла: его благородство не позволяло ему выпытывать ее тайны. Если бы он спросил, она сказала бы правду о той далекой, еще довоенной связи с Михаилом Заком. Она могла бы ему объяснить всю тяжесть ее тогдашнего положения. Но он молчал, только смотрел на нее. Она подсела совсем близко:
— Ты помнишь, о чем я спросила тебя тогда, в парке?
— В парке? Да, конечно, помню. Как сейчас помню — ты спросила: «Вам не хочется меня поцеловать?»
— Верно, ты не забыл, — она потянулась к нему: — Вот я опять хочу задать тебе этот вопрос: ты не хочешь меня поцеловать? Повтори, что ты тогда ответил.
— Я сказал: «Ой, как хочу!»
— А теперь?
— Хочу еще больше, — он обнял ее, и стал целовать лицо, глаза, губы, и прошептал в ухо: — Машуня, моя Машуня, неужели мы опять вместе?.. Только я ведь уже не тот, что был.
— Павлик мой, так ведь и я не та, что была тогда.
— Нет, ты такая же, в моих глазах ты осталась такой же. Все эти годы я представлял себе тебя, а когда увидел, то понял, что ты еще лучше, еще красивей, еще моложе… — и опять целовал, целовал, пока Мария не упала на кровать.
— Мы смешные, совсем как дети, — шепнула она. — Давай хоть разденемся…
Павел старался не огорчать Марию историями о лагерных мучениях, хотя ему очень хотелось рассказывать. Но как-то однажды он вернулся к прошлому:
— Да, вот, вспомнил: Тухачевского расстреляли, но прежде у него нашли мою старую записку двадцатого года, про которую я совсем забыл. В ней было упомянуто имя Сталина. Вот меня и пытали — что я говорил ему про Сталина? А я тогда ему сказал, что Сталина отозвали с фронта за вмешательство в его военные дела. Ну, за эту записку мне добавили и дали двенадцать лет каторги в лагерях строгого режима. К концу срока добавили еще десять. Ни спрашивать, ни возражать не было смысла. Из второго срока отсидел я четыре года. Мне обещали дать поселение, но, когда ты приезжала повидаться со мной, решение отменили. А теперь я вернулся к вам, дорогие мои.
Он привыкал к отнятой у него жизни — снова начинал жить, как жили все люди. А жили они так: на двенадцать семей было два туалета с раковиной и одна ванная комната, перед ними выстраивались очереди соседей с полотенцами через плечо и с недовольными лицами, а дети прыгали от нетерпения. Но Бергу нравилось становиться в ряд, он не хотел, чтобы ему уступали очередь. Для него в этом была свобода выбора — свобода!
В маленькой бакалейной лавке на углу продавалось молоко, масло, сыр, иногда получали мясо и колбасу. К прилавкам и в кассу стояли плотные очереди, люди толкались иногда часами, на лицах были усталость и недовольство. Берг тоже вставал в очередь, и ему нравилось — это свобода, пусть трудная, но та свобода, от которой он отвык.
В лагерях его зрение ухудшилось, читать и смотреть фильмы он не мог. И жевать ему тоже было нечем. Мария записала его к знакомому зубному технику, и тот сделал ему временные вставные челюсти. Привыкая к новым зубам, он теперь наслаждался медленным пережевыванием. Мария подобрала ему очки, и он начал ходить в кино и углубился в чтение. Особенно интересовало его все, что касалось прошедшей войны. Рассказывать о лагерной жизни он избегал, но, прочитав книги и посмотрев фильмы, как-то сказал: