болтался на исхудавшем Берге, но Мария с Лилей оглядели его и остались довольны общим видом — все-таки он поправлялся и стал меньше сутулиться. Когда он, высокий старик с орденами на груди, появился в общем коридоре их коммунальной квартиры, соседи и соседки начали подходить и почтительно поздравлять:
— С праздничком вас, Павел Борисович!
Но для него это был отвлеченный праздник, он был раньше боевым командиром Красной армии, но ни войны, ни победы видеть ему не довелось.
На Красной площади волнами колыхалась праздничная толпа, громко звучала бравурная музыка военных лет. Когда начали исполнять самую популярную песню войны «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!..», Павел прислушался к словам и вдруг вспомнил:
— Я знаю эту песню. Это же старая песня, слова которой сочинил учитель словесности Александр Адольфович Боде из рыбинской классической гимназии.
Лиля удивилась:
— Нет, папа, это песня на слова Лебедева-Кумача.
Мария добавила:
— Да, я помню: он написал это в самом начале войны, в первые дни. Этот текст был напечатан в газете чуть ли не на следующий день после объявления войны.
— Какой Лебедев-Кумач? — возразил Павел. — Это написал Боде когда началась война с кайзеровской Германией в четырнадцатом году. Я сам пел эти слова четырнадцатилетним еврейским мальчишкой, стоя с русскими гимназистами на железнодорожной станции Рыбинска. И Семка, брат, был со мной и тоже пел. Мы все пели эти слова, — перед его мысленным взором выросла та старая платформа и они, двое, стоящих на ней; он улыбнулся воспоминанию. — Только тогда меня еще звали Пинхас, а его — Шлома. Учитель Боде заметил нас на платформе, мы держались особняком, украдкой поглядывали на гимназистов и солдат. Евреям лучше было не стоять рядом с русскими. Но он подозвал нас, долго расспрашивал, разрешил пользоваться гимназической библиотекой, а потом — стоять в строю с гимназистами и петь с ними эту песню.
Лиля опять мягко перебила его:
— Папа, ты что-то путаешь. Вся страна знает, что эта песня написана в сорок первом году, а не в четырнадцатом.
Павел рассердился:
— Ничего я не путаю. Учитель Боде пописывал стихи и однажды написал нечто вроде гимна для поднятия духа русской армии:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С германской силой темною,
С тевтонскою ордой…
А дальше поется точно так, как по радио передают:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна,
Идет война народная,
Священная война.
Мелодия тогда была другая, но текст тот же. Но раньше мы пели «с тевтонскою ордой», а теперь переделали на «с проклятою ордой». Выходит, что ваш Лебедев-Кумач украл это стихотворение у Боде.
Мария с Лилей пожали плечами и не стали спорить. Но Павел был прав.
Глазу Павла, привыкшему к серым бушлатам заключенных и к строевому порядку их колонн, все на площади казалось удивительным: ярко одетые люди, радостные лица, хаотичное движение толпы — так вот как люди жили эти годы! В толпе радостно приветствовали людей с боевыми орденами — это были участники войны. Кто-то увидел седого Павла с орденом, подбежал, крикнул:
— Слава герою Великой Отечественной войны, качать его, качать! Ура!
Люди подхватили Павла и стали подбрасывать в воздух. Взлетая, он пытался объяснить им, что его ордена — не за прошедшую войну:
— Товарищи, товарищи, да я воевал только в Гражданскую…
Но куда там! — никто не слушал, да ничего и не было слышно. Мария и Лиля со страхом наблюдали за взлетающим Павлом, но ничего не могли сделать.
Его оставили в покое, кинувшись качать другого человека с орденами. Павел, улыбаясь, одернул пиджак и подтянул пояс брюк:
— Вот и меня посчитали участником этой войны, чужую славу заработал.
В нем боролись горькие чувства: по жуткой несправедливости он не попал на войну, а просидел всю ее в лагере. Еще хорошо, что выжил. Выжить в тех условиях — это был настоящий героизм.
На фасаде здания ГУМа висели громадные портреты членов Политбюро партии во главе с первым секретарем ЦК Никитой Хрущевым. Павел мельком глянул на них. Лиля рассказала:
— Когда мы с мамой были здесь в день окончания войны в сорок пятом году, на этом месте висел громадный портрет Сталина в маршальской форме со множеством орденов.
— Я очень рад, что мне не придется смотреть на этот портрет, — прокомментировал Павел.
Он остановился напротив мавзолея Ленина и поразился, увидев на нем второе имя — «Сталин»:
— Зачем туда положили эту сволочь?
Лиля осторожно оглянулась — не подслушивал ли кто-нибудь? Мария шепнула Павлу:
— Пожалуйста, не выражай так громко свои эмоции, наверняка здесь много переодетых агентов.
— Ага, вот что значит «большая зона» нашей страны! Говорить нельзя. А в лагере мы могли говорить друг другу что хотели. Терять нам было нечего.
Его поразила красота и мощность орудийного салюта, когда над Москвой взлетели тысячи ракет, а потом рассыпались на каскады. Задрав голову, он как завороженный следил за каждым взлетом:
— Как прекрасно, как величественно!
Павел с Марией пошли к старым друзьям Борису Ефимову с женой Раей. Ефимов, карикатурист, стал заслуженным художником республики, жили они уже в другом доме, в большой квартире. Дверь открыла домработница Нюша, жившая у Ефимовых. Узнав Павла, она кинулась ему на шею:
— Павел Борисович, Павел Борисович!.. Родной ты мой! Слава тебе, господи, — вернулся!.. — она крестилась, плакала, обнимала Марию: — Говорила я тебе — Бог милостив, может, и выживет твой Павлуша.
На ее возгласы вышли из комнат Ефимов с Раей, растрогались при виде такой искренней встречи, тоже кинулись обнимать и поздравлять пришедших.
Когда все сели за стол, Нюша осторожно отозвала на кухню Марию:
— Вот, касаточка моя, тебе мой сказ: Павлуша твой снова войдет в силу, а коли получите новую фатеру и будет у вас место для меня, стану обратно к вам проситься. Здесь мне хорошо живется, они люди хорошие. Но вы мне — как родные.
Мария обняла ее, пообещала:
— Как только мы найдем место для вас — переходите к нам.
За столом Павел пил много водки, захмелел, помрачнел. Но между ним и Борисом сразу возобновились старые дружеские беседы. Остроумный Ефимов напомнил ему:
— Помнишь, давным-давно мы с тобой валяли дурака: придумали игру о культе личности Сталина, читали друг другу заглавия газетных статей про него и повторяли: «Ён все знает».
— Да, припоминаю, смешно было. Я читал примерно так: «Письмо колхозников Тьмутараканского района: „Великому вождю и учителю, гениальному отцу всех народов. Мы рапортуем, что перевыполним обязательства на тысячу процентов…“», а ты сразу восклицал: «Ён все знает!» И мы смеялись.
— Верно. Но пока тебя не было, новое правительство слегка покритиковало его культ. Маленков сказал на съезде: «Нам нужны наши советские Гоголи и Щедрины». А остряки сразу подхватили эпиграммой:
Нам действительно нужны
Гоголи и Щедрины,
Но такие Гоголи,
Чтобы нас не трогали.
Павел слегка улыбнулся, что он делал теперь очень редко.
Ефимов заговорил о последней московской новости — самоубийстве писателя Александра Фадеева, первого секретаря Союза писателей, ставленника Сталина. Причину самоубийства никто не знал. Он рассказывал:
— В «Правде» написали, что причиной самоубийства был алкоголизм. Фадеев действительно пил. На него, ничем не приметного литератора, Сталин возложил слишком высокую ответственность за литературу. Он сам всегда пристально следил за писателями, называл их «инженерами человеческих душ». А если кто из них «строил» души не по его рецептам социалистического реализма, того просто устраняли. Фадеев по своей должности нес за это ответственность. Но люди не верят, что алкоголизм был причиной ухода Фадеева из жизни. Ходят слухи, что в нем пробудилась совесть после того, как пришлось вольно или невольно погубить многих талантливых писателей, неугодных Сталину. Мне показали в «Правде» копию его предсмертного письма. Но, конечно, публиковать его не будут.
Он дал Павлу прочитать копию письма Фадеева:
«Не вижу возможности дальше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы — в числе, которое даже не снилось царским сатрапам, физически истреблены или погибли благодаря преступному попустительству власть имущих; лучшие люди литературы умерли в преждевременном возрасте: все остальное, мало-мальски способное создавать истинные ценности, умерло, не достигнув 40–50 лет… Литература — этот высший плод нового строя — унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны… Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушиваются подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни…»[59].
Павел прочитал, задумался:
— Письмо, конечно, не оправдывает его. С его помощью погубили и твоего Мишу Кольцова, и моего друга Исаака Бабеля, и еще десятки, если не сотни талантливых писателей. И если их перечислить, окажется, что многие из них евреи.
— Так ведь многие русские писатели — евреи: Пастернак, Маршак, Эренбург, Берггольц, Ильф, Мандельштам, Гроссман, Каверин (Зильбер), Сельвинский и еще многие.
— Что ж, тонкое искусство литературы не зависит от происхождения, оно зависит от таланта и интеллекта. У этих евреев есть литературный дар, они — русские интеллигенты еврейского происхождения. И твой брат был русским журналистом по своему таланту, а не по происхождению. Эренбург сам написал: «Мы принадлежим к тому народу, на языке которого мы говорим». Но эшелон советских бюрократов понять и принять этого не хочет, в их крови циркулирует антисемитизм. Расстрел членов Еврейского комитета и сфабрикованное дело «врачей-отравителей» полностью доказали это. В правительстве и за спинами правительства кишит целая армия закоренелых сталинистов, взращенных им. Это темная сила. Дай им волю, они опять станут сажать людей, потому что не желают глубоких обновлений, не уступят свежим веяниям. Они боятся ослабления своего влияния. Эта консервативная прослойка строго и недружелюбно смотрит на всех, кто хочет нововведений. А евреи — народ беспокойный. Мы считаем себя равноправными членами советской семьи, потому что помогали делать революцию, помогали строить социализм. Евреи постоянно хотят движения вперед. И, к сожалению, я предвижу новые столкновения, в которых евреи снова проиграют этой темной силе.