Фидий[6] оболган, как были оболганы Анаксагор и Аспазия.
Анаксагору[7] он помог бежать из Афин. Прощение для Аспазии вымолил у судей слезами и унижением. Хотя нынешним благополучием и величием Афины обязаны не только ему, бессменному стратегу Периклу, но и философу Анаксагору, и мудрейшей из всех женщин — Аспазии, и, конечно, Фидию, дивному мастеру, прославившему эллинов среди всех народов и на века. Своего великого скульптора Фидия афиняне бросили в тюрьму, в грязную пещеру под Пниксом, словно забыв, что бронзовая Афина Промахос, золочёный наконечник копья которой светит с Акрополя подобно маяку и виден не только всему городу, но и мореходам, проплывающим у мыса Сунион, создана Фидием; и хризоэлефантинная[8] Афина Парфенос — одухотворённое золото и слоновая кость, — заключённая в гигантский и великолепный ларец из солнечного мрамора Пентеликона — Парфенон, тоже создана его руками; и Зевс Олимпийский в Элиде[9], не увидев которого эллин не может спокойно умереть, изваян богопохвальным Фидием, другом Перикла, как называют его одни с почтением, другие — с иронией, вкладывая в слово «друг» совсем иное значение, чем первые, отчего оно звучит как «сводник»...
Зевс и Афина должны были бы покровительствовать Фидию за его труды, а афиняне припадать к его стопам в знак благодарности за приумножение их славы. И это было: сам Фидий рассказывал, что по завершении статуи Зевса Олимпийского он обратился к Громовержцу с вопросом, нравится ли тому его, Фидиева, работа, и в этот момент в каменный пол мастерской перед статуей вдруг ударила молния, испепелив лежавшие там инструменты. Это событие было истолковано так: «Зевс доволен, статуя завершена, больше не прикасайся к ней ни резцом, ни молотком, ни шлифовальным камнем». А кристалл сапфира, вставленный в правую глазницу Афины Парфенос, вдруг зажёгся нездешним светом и озарил весь наос[10] Парфенона и усталые, больные руки Фидия, после чего он ощутил в них новую силу и жажду работать... Вся Эллада прославляла Фидия на зависть другим народам. И вот он — в тюрьме, обвинён в нечестье, в хищениях, в сводничестве... И что там придумают ещё его злобные обвинители, покажет суд.
Аспазия сказала:
— Не ходи к нему. Жители Элиды готовы выкупить Фидия за сорок талантов[11] золота и поселить в Олимпии. Это столько же золота, сколько вложено в одеяние Афины Парфенос. Или вели своим друзьям тайно выкрасть его и укрыть в другом городе, как ты поступил с Анаксагором.
Элида не соберёт столько золота, — возразил жене Перикл. — А если я выкраду Фидия, афиняне поймут, кто это сделал.
Будет хуже, если они узнают, что ты навестил Фидия в тюрьме, сказала Аспазия. Они станут утверждать, что ты его сообщник.
— Я только договорюсь с Фидием, как лучше защитить его в суде. Если я пойму, что это невозможно, мы договоримся о побеге.
— И всё же не ходи к нему, — пыталась настоять на своём Аспазия.
Но Перикл не послушался её, помня старое правило: если хочешь поступить верно, спроси совета у жены и сделай всё наоборот. Впрочем, не поэтому: мудрость любимой Аспазии он ставил выше своей и редко пренебрегал её советами. Но здесь был тот случай, когда он не мог принять её совет: Фидий был его другом и не навестить его в тюрьме из соображений безопасности было бы предательством. Это воинская честь. И она не всегда присуща и понятна даже очень мудрым женщинам. Да и дело тут, кажется, не в мудрости, а в мужестве. Перикл не стал напоминать об этом Аспазии лишь потому, что в недавнем прошлом она однажды усомнилась в его мужестве — когда он пытался разжалобить судей мольбами и слезами, стремясь таким унижением купить для Аспазии оправдательный приговор. Комический поэт Гермипп, бездарный и завистливый, обвинил се тогда в ужасном преступлении: в том, что она, подобно своему другу Анаксагору, не признает отеческих богов, а только космический разум, сотворивший всё, и склоняет к распутству свободных женщин, посещающих седом. В своих стихах-доносах Гермипп называл её то Герой, то Деянирой, то Омфалой, а то и просто «наложницей со взглядом бесстыдным». И всё это лишь потому, что не был принят в круг поэтов, которым Аспазия покровительствовала. Косноязычный и глупый в своих стихах, Гермипп не мог, разумеется, сидеть рядом с Софоклом[12], Еврипидом... Это Софокл сказал Периклу, когда начался суд над Аспазией: «Или простись с женой, рыдая, или рыдай перед судьями, чтобы вновь обнять жену». И народ и судьи любят, чтобы обвиняемый обливался слезами и ползал перед ними в прахе[13]. Тогда, случается, он получает оправдательный приговор, потому что своими слезами и воплями смягчил сердца судей. Но это ложь: не сочувствие судей вызывают мольбы несчастных. Они доставляют им наслаждение. Наслаждение своей властью над честью, жизнью и смертью человека. Оправдательные приговоры лишь плата за это порочное наслаждение. Спасая Аспазию, Перикл унизился перед судьями не из страха. Это был единственный и сознательно избранный способ отвести от Аспазии чашу с цикутой. Публичное унижение перед судьями ему стоило большого мужества. Большего, чем в сражении при Танагре[14]... Он спас Аспазию, а она сказала ему: «Твоя честь, Перикл, для меня дороже моей жизни». Вместо благодарности. Но он любит её. Он безумно любит свою прекраснейшую и мудрейшую Аспазию, ради которой готов пролить и слёзы и кровь.
Диопит состряпал донос против Анаксагора, Гермипп — против Аспазии, а вот теперь Меной, помощник и ученик Фидия, — против своего учителя. А все вместе — против него, Перикла. Благосклонные к доносчикам афиняне мстят не просто Анаксагору, Аспазии и Фидию, а Анаксагору и Периклу, Аспазии и Периклу, Фидию и Периклу, а точнее, только ему, Периклу. Как в басне Эзопа[15]: слуга, убивший собаку хозяина, мстил не собаке, а хозяину.
«В каждом друге есть часть моя, и во мне — часть друга» — так сказал Анаксагор.
Трое слуг и телохранителей с факелами, винной амфорой и корзиной со снедью для Фидия шли впереди. Рядом с Периклом, прикрываясь, как и он, плащом от моросящего дождя, шагал молчаливый Софокл, за ним — Сократ. Софокл шестью годами старше Перикла, Сократ — на двадцать лет моложе, хотя тоже далеко уже не юноша: ему тридцать восемь лет. Фидий старше всех — ему уже около семидесяти. Такой возраст, такие страдания...
Они прошли меж двух холмов, в темноту и тишину. Только дождь шуршал в терновнике да камешки похрустывали под ногами. До самой тюрьмы никого не встретили, хотя Сократу в какое-то мгновение показалось, будто кто-то крадётся за ними.
Шагах в тридцати от входа в пещеры Перикл, Софокл и Сократ, как было решено заранее, вошли под скальный козырёк, прячась от дождя, а слуги с факелами направились к тюремным воротам.
Разговор Эвангела, старшего из слуг, со стражей был коротким — всего несколько слов. Затем звякнули монеты, заскрипели ворота — всё было оговорено со стражей ещё накануне, — и Эвангел подал знак факелом: можно идти.
— Прикройте лица, — напомнил друзьям Перикл, и все трое направились к тюрьме.
Стражники молча пропустили их в ворота. В глубине пещеры горела масляная плошка.
— Сюда! — позвал чей-то голос.
Перикл, Софокл, Сократ и Эвангел, взявший у оставшихся за воротами слуг амфору и корзину со снедью, вошли в пещеру. Здесь было сыро и пахло застарелым навозом, как в заброшенной овчарне. Двинулись на свет плошки; все невольно пригибали голову, боясь задеть потолок, нависавший над ними в непроглядной тьме. Человек, позвавший их из глубины пещеры, взял плошку и, прикрывая огонёк ладонью, чтоб его не задуло, молча пошёл впереди. Через десяток шагов остановился, пристроил плошку в нише, загремел невидимым дверным запором.
— Это там, — произнёс он, отперев дверь — Идите прямо, а потом увидите справа свет. Там вас встретят и поведут дальше.
Они пошли, тесно держась друг друга. Было темно, как в царстве Аида[16]. Сократ шёл первым, вытянув перед собой руки. Перикл и Софокл держались за его плечи, как это делают слепые, идя за поводырём. Дверь сзади захлопнулась. И тогда с обеих сторон послышались стоны и голоса.
— Кто здесь? — спрашивали невидимые узники. — Отзовитесь! Помогите нам! Запомните и сообщите стратегу[17] Периклу наши имена!
Они выкрикивали из темноты свои имена, торопясь и мешая друг другу. Так что Перикл едва ли расслышал два-три имени.
Справа в ответвлении пещеры появился свет. Они торопливо двинулись к нему. Новый стражник встретил их и повёл дальше. Так они добрались до камеры, в которой находился Фидий: спустились по крутым ступеням, стражник отпер решетчатую дверь и указал рукой за каменный выступ.
— Он предупреждён, — сказал стражник. — Он ждёт.
II
Встретились и обнялись молча.
— У вас мокрые лица, — заметил Фидий, когда Эвангел зажёг принесённый светильник. — Стало быть, идёт дождь.
— Стало быть, — ответил Софокл. — Морось.
Перикл вытер платком лицо и, пока Эвангел раскладывал на каменном подобии стола принесённую еду, огляделся. Камера была просторная и сухая. И пахло здесь сеном, а не навозом — должно быть, и раньше здесь было не стойло для скота, а сенник. Пол устлан соломой. У дальней стены под потолком зияла чернотой глубокая ниша, из которой тянуло сырой свежестью — вероятно, через душник, пробитый в скальной толще.
Сесть не на что. Подгребли к столу побольше соломы и уселись, кто как мог. Благо стол был невысок. Эвангел налил в кружки вина, отошёл к стене и прислонился к ней спиной, скрестив руки на груди.