Жрец записал на дощечке имена и вопросы.
— Теперь ждите, — сказал он, направляясь к уже знакомой Сократу двери. — Вас позовут.
Другой жрец остался у жертвенника. Пс торопясь он снял с подносов дары и ветви священного лавра, разложил их на жертвеннике, что-то бормоча, отодвинул подносы в сторону, положив их друг на друга, затем взял папирусный свиток, осторожно развернул его и принялся в нём что-то тщательно записывать, поглядывая время от времени на кружку и браслет.
Сократ приблизился к Софоклу и тихо сказал, указывая глазами на жреца:
— Он вносит наши дары в список и даёт им подробное описание.
— Я догадался, — ответил Софокл. — Боги тоже любят учёт.
— Тс-с, — прижал палец к губам Сократ: вернулся первый жрец.
Жрец подошёл к Омфалосу, где стояли Сократ и Софокл, внимательно осмотрел каждого из них и спросил:
— Нет ли при ком из вас оружия?
Сократ и Софокл поочерёдно ответили, что нет.
— Там, куда я вас поведу, — предупредил жрец, — надо стоять неподвижно и молча.
Они спустились в прорицалище.
Арсиноя, увидев Сократа и Софокла, кивнула им головой и указала, где надо встать.
Пифия уже была на треножнике. В белой пепле, с лавровым венком на голове, она сидела, поджав под себя ноги, молодая, тонкая, с длинной шеей, чёрными вьющимися волосами, держа перед собой на коленях золотой, похожий на солнце, бубен. Глаза её были закрыты, губы накрашены кармином, и потому казалось, что она держит во рту алый тюльпан. Щёки были белы, как мрамор, брови срослись на переносице и походили на крылья чёрной чайки. Она сидела неподвижно, как. изваяние. Из щели, рассекавшей пол прорицалища, поднимался пар, окутывая прозрачной дымкой треножник и сидящую на нём Пифию. В четырёх бронзовых чашах, стоящих на полу вблизи треножника, дымились, источая пряный аромат, угли лаврового дерева. Пар и дым поднимались к решетчатому потолку, пронизанному солнечными лучами.
— Здесь вопрошающие, — сказала Арсиноя, обращаясь к Пифии. — Их двое. Один из них — философ Сократ, он спрашивает от лица Аспазии: победят ли Афины в войне с Пелопоннесом? Второй из вопрошающих — трагик Софокл, он спрашивает от лица афинского стратега Перикла: доживёт ли Перикл до победы Афин над Пелопоннесом?
Сократ видел, как Пифия приоткрыла один глаз и посмотрела на них. Софокл тоже заметил это и улыбнулся: женское любопытство неискоренимо.
— Дух божества в тебе с лавром и водою, пусть он заговорит!
С этими словами Арсинои Пифия подняла одной рукой с колен золотой бубен, другой ударила в него. Звук был глухой и краткий. Потом она ударила ещё раз и ещё и закачалась, словно молодой кипарис под ветром. Губы её зашевелились, но ещё беззвучно. Она открыла глаза, большие и тёмные, но ни на кого не смотрела. Волосы её закачались на плечах, как чёрный дым.
Первым словом, которое она произнесла, вернее простонала, было слово «война». Между ударам и бубна оно срывалось с се губ то громко, то тихо, то напевно, то грубо. А то звучала лишь половина слова, первая или вторая, будто что-то перехватывало горло Пифии, душило её. Потом из дрожащего, как у щебечущей ласточки, горла Пифии вырвался целый поток слов или даже звуков, потому что многие не сочетались в слова; из других же слова получались странные, загадочные, как слова варварского языка. Но были и понятные: война, победа, смерть, кровь, боги, мечи, Афины, Спарта... Понятные и непонятные, они укладывались в ритм, отбиваемый бубном, и это был ритм гекзаметра, ритм набегающих волн, ритм затухающего горного эха. Жрец записывал что-то на вощёной табличке, потом стирал и писал снова.
Трудно сказать, сколько всё это длилось. И когда голос Пифии прервался на очень высокой ноте и столь же внезапно замолк бесновавшийся золотой бубен, Сократу показалось, что он очнулся от сна. Проснулся Сократ от неожиданно наступившей тишины, забыв о том, что видел и слышал во сне. Голова Пифии устало свисала на грудь, бубен лежал на коленях.
Сократ вопросительно посмотрел на Арсиною.
Она сказала:
— Всё, что ты слышал. Оракул записан жрецом.
Жрец протянул Сократу дощечку с записью оракула и жестом пригласил к выходу.
Они ушли из храма к роще, уселись там на пнях и прочли то, что было написано на табличке:
I. Многих сражений свидетелем станут афинские стены,
Поздно взойдут над руинами новые лавры.
II. Солнце закатится раньше Луны ясноокой,
Тихо уйдёшь, не узнав, чем закончится чёрная жатва.
— И что всё это значит? — спросил Софокл.
— Только то, что должно случиться, — ответил Сократ.
— И что же должно случиться?
— Я не толкователь оракулов, — ответил Сократ, заворачивая табличку в платок, — но, признаюсь, мне от всего этого не по себе. Посмотри туда, — указал он на вершину высокой отвесной скалы.
— Смотрю. И что?
— Мне так же не по себе, как если бы я стоял там и смотрел вниз, — объяснил Сократ.
Они вернулись в Афинское пристанище. Хромон ждал их у ворот.
— Умер Демарх, — сказал Хромой. — Я принёс ему завтрак и увидел, что он мёртв. Я закрыл ему глаза.
На похороны Демарха ушло два дня. На третий день они продали повозку, лошадей и отправились пешком в порт, чтобы уплыть в Афины морем, как посоветовала Арсиноя. Им повезло: в порту стояло судно пирейского купца Батта, который согласился взять их с собой, получив в уплату все деньги, вырученные Хромоном от продажи лошадей и повозки.
XVII
Уже через несколько дней после событий в Платее Архидам приказал войскам Лакедемона и союзных городов собраться на Истме, на перешейке, соединяющем Пелопоннес с континентальной Элладой. Войска собрались быстро. К приезду царя Архидама на Истме стояла армия в шестьдесят тысяч бойцов, обеспеченная продовольствием на сорок дней похода. Архидам собрал военачальников после осмотра войск и произнёс перед ними короткую речь.
— Пелопоннесцы и союзники! — сказал царь. — Война для нас не новость. Славно воевали наши отцы, да и мы бывали в походах. Но такого похода, как этот, ещё не было. И не было у нас никогда прежде такой могучей армии. Да и врага такого не было. Мы идём войной против самого могущественного города, какие только есть на земле. И если мы стяжаем славу в этом походе, она превзойдёт славу наших отцов.
Пелопоннесцы и союзники! — продолжил он. — Вся Эллада смотрит на нас и рукоплещет нашей отваге и решимости. И всё же мы должны знать и всё время помнить, что впереди нас ждут жестокие сражения. Приготовиться к грозной опасности заранее — вот верный способ устоять и победить. Наше военное прошлое нам подсказывает, что даже слабое войско побеждало превосходящего врага, когда оно было заранее готово к встрече с ним.
Пелопоннесцы и союзники! Мы будем воевать на вражеской земле, а афиняне — на своей. Мы будем опустошать их землю и уничтожать их достояние. Это удесятерит их гнев, который и без того будет велик, потому что они считают нас недостойными себя, потому что они привыкли властвовать и нападать на других.
Пелопоннесцы и союзники! Нас ждёт величайшая победа, какой не знали наши предки, или величайший позор. Ход войны нельзя предсказать заранее, но Дельфийский оракул обещает нам победу. Я верю в это предсказание, в нашу организованность, мощь и волю. Единая воля и единый порядок — залог непобедимости!
Военачальники ждали, что Архидам тут же объявит приказ выступать. Но Архидам, закончив речь, подозвал к себе Мелесиппа, сына Диакрита, и вручил ему послание, адресованное Периклу и афинской экклесии. И хотя в послании излагались прежние требования — о предоставлении свободы городам, входящим в Афинский морской союз, что на деле означало бы роспуск этого союза, составлявшего основу экономического и военного могущества Афин, об очищении Афин от скверны Алкмеонидов, то есть об изгнании из Афин Перикла, о предоставлении всем пелопоннесским городам права свободной торговли в портах Аттики и островов и т.д., — хотя все эти требования были прежними, новым было всё же то, что теперь это послание Архидам направлял Периклу не из Лакедемона, а из армии, стоящей на Истме. Архидам, разумеется, не надеялся, что это обстоятельство испугает Перикла и афинян, что оно обеспечит царю быструю и бескровную победу, но он мечтал о такой победе и никак не мог отказаться от этой мечты.
Перикл приказал Мелесиппа в Афины не допускать, остановить у городских ворот, выпроводить за пределы Аттики и передать через него Архидаму на словах, чтобы тот возвращался с армией домой и уже оттуда посылал гонцов с посланиями. Мелесиппа вернули на границу в тот же день, свиток с посланием Архидама не приняли, провожатые кричали ему вслед оскорбительные для Архидама слова.
Мелесипп крикнул в ответ провожатым:
— Нынешний день — начало великих бедствий для эллинов!
Архидам, выслушав возвратившегося Мелессипа, поднял войско и отдал приказ о выступлении.
— На Аттику! — кричал он, объезжая возбуждённые войска. — На Афины!
В тот же день фиванцы снова подошли к Платее и начали опустошать её владения.
Перикл созвал народное собрание. Вопреки всем обычаям Пиикс встретил его молчанием. Он не спеша взошёл на Камень, окинул долгим взором собравшихся — их было много, как никогда, — тяжело вздохнул и сказал:
— Началась война.
Тишина на Пниксе стала ещё напряжённее. Было слышно, как под ногами собравшихся похрустывают камешки.
— Архидам собрал на Истме шестидесятитысячное войско. Сегодня эта огромная армия снялась с места и двинулась к нам. Я отдал приказ пограничным частям покинуть заставы — они всё равно не смогли бы устоять против такой силы.
— Ты сдаёшь Аттику без боя! — это закричал Клеон. — Позор тебе, позор!
— Да, сдаю без боя, — ответил ему Перикл, сохраняя спокойствие. — Нам нужна не Аттика — у нас много земли и островов. Нам нужна победа! И мы выиграем её не кровью наших граждан, а терпением. Время работает на нас! Если мы продержимся два месяца — а мы продержимся, ибо у нас достаточно средств и продовольствия, — мы выиграем эту войну. Сейчас же нам надо сделать два дела: вывезти из наших загородных поместий людей, скот и все продовольственные запасы и подготовиться к обороне стен нашего города. У Архидама не хватит сил, чтобы взять наш город штурмом с ходу, а запасов продовольствия ему хватит не более чем на два месяца. Далее я расскажу вам о нашем войске, флоте и казне. Но прежде чем я сделаю это, прошу экклесию принять решение об обороне: мы вывозим с полей в город всех людей, всё имущество и выбираем стратегию ведения войны — оборону.