— Да, я узнаю тебя, Сократ, — ответил Андрокл. — Ведь тебя в Афинах каждая собака знает.
— Стало быть, узнаешь? — сказал Сократ всё тем же голосом. — И твой друг Деоклид тоже?
— Я тоже, — ответил Деоклид, — в Афинах есть только одно такое чучело, как ты.
Толпа ожидала, что Сократ отплатит Андроклу и Деоклиду ещё более хлёстким оскорблением — язык у Сократа был подвешен лучше, чем у Андрокла и Деоклида, — но Сократ добродушно улыбнулся, сел на каменную скамью, отложил свой сучковатый посох, сбросил с ног педилы и спросил уже своим голосом, растирая отёкшие ступни:
— Как же вы меня узнали? Ведь голосом я подражал Фриниху — это все подтвердят.
— Да, он подражал поэту Фриниху! — закричали из толпы. — Мы сразу узнали голос Фриниха!
— Так как же вы меня узнали? — повторил свой вопрос Сократ.
— У нас есть не только уши, но и глаза, — ответил Андрокл. — Если бы ты запел даже как сирена[113], мы всё равно узнали бы в тебе Сократа. Твою рожу ни с какой другой не спутаешь. Борода у тебя как метла. Нос как тыква, — продолжал он под одобрительный смех собравшихся. — А свой хитон ты не менял, кажется, со времён Перикла. Ведь недаром же говорят, что Фидий ваял с тебя Силена, козлоногого сатира.
— Ты польстил мне, Андрокл, — сказал Сократ, — кого ваял Фидий, тот обрёл вечность. Но не будем препираться по пустякам. А теперь скажи мне, узнал бы ты меня, если бы я подошёл к тебе в темноте и заговорил голосом Фриниха?
— Нет, не узнал бы, — ответил Андрокл.
— А если б я при этом молчал?
— Тоже не узнал бы.
— Твои слова правдивы, — похвалил Андрокла Сократ. — А что скажешь ты? — обратился он к Деоклиду. — Ты тоже узнал меня, потому что увидел?
— Да, тоже.
Толпа недовольно зашумела: разговор становился неинтересным. Она ждала острой стычки между философом и демагогом, а тут началась мирная беседа людей, которые, казалось, во всём согласны друг с другом. Некоторые отделились от толпы, отправившись искать другие развлечения.
— А теперь скажи мне, что такое ненависть, — продолжил Сократ, когда шум за спиной утих. — Не есть ли это жгучее желание мести, Андрокл?
— Да, это жгучее желание мести, — согласился Андрокл. Глаза его при этом засверкали гневом: ведь перед ним сидел не просто философ Сократ, а учитель и друг Алкивиада. Надо было показать это собравшимся, и поэтому Андрокл добавил: — Ненависти достоин также тот, кто защищает врага афинян.
— Я это знаю, — сказал Сократ. — Но ненависть ослепляет, не так ли?
— Это благородное ослепление, Сократ.
— Ненависть неразборчива в средствах, Андрокл.
— Как неразборчивы в своём коварстве враги, Сократ.
— Ненависть может увидеть врага там, где его не было, и не увидеть там, где он был. Ненависть видит то, что помогает мести, и не видит того, что ей мешает.
— Боги прощают это.
— Боги прощают многое, но не прощают ложь, Андрокл. Стал бы ты клясться богам, что узнал меня, если бы я подошёл к тебе молча в полной темноте? Ты уже ответил на этот вопрос, но теперь ты можешь отказаться от прежнего ответа, если тебе наплевать на истину и на богов. Или ты лгал, говоря, что не смог бы узнать меня в темноте?
— Я от прежнего ответа не отказываюсь, — ответил Андрокл.
— А ты, Деоклид? — спросил Сократ.
— Я тоже.
— Ты так же правдив, как и твой друг Андрокл. Это делает тебе честь, — похвалил Деоклида Сократ. — А теперь, правдивый человек, повтори те слова, которые произносил Алкивиад, сокрушая гермы, — попросил он.
— Никаких слов Алкивиада я не слышал, — сказал Деоклид.
— Стало быть, ты узнал его не по голосу, Деоклид?
— Я видел его, как вижу сейчас тебя, — сказал Деоклид. — Да, я видел его! — повторил он громко, чтоб слышали все. — Я видел, как он разбивал гермы, как он наносил удары мечом! Я видел его лицо. Он был пьян и улыбался! Он волочил за собой свой пурпурный гиматий!
— Это чудесный ответ, Деоклид, — так же громко произнёс Сократ. — Он предполагает в тебе такое мужество, о котором никто из нас и не помышляет.
Толпа загудела от недоумения: Деоклид обвинял Алкивиада в смертном преступлении, а Сократ, учитель и друг Алкивиада, приветствовал его.
— А теперь, оставаясь столь же правдивым, Деоклид, скажи мне: как могло случиться, что Алкивиад и его друзья, замыслив заведомо преступное дело и выбрав для его исполнения ночь, вышли на улицу с факелами?
— Кто сказал тебе про факелы?! — возмутился Деоклид. — Ни о каких факелах я не говорил! Они были без факелов!
— Прости, Деоклид, — засмеялся Сократ и встал. — Конечно, без факелов. Ведь при свете факелов пурпурный гиматий Алкивиада показался бы тебе чёрным. Впрочем, оставим гиматий. Ты разглядел лицо Алкивиада. Он улыбался при лупе! Ты так написал, Деоклид?
— Да, я разглядел его при луне. Луна была яркая, и я всё видел! И пурпурный цвет гиматия!
— Благодарю тебя, Деоклид. И тебя, Андрокл. Теперь я знаю истину, — сказал Сократ, поднимая с земли свой посох и надевая педилы. — Беседа с вами на многое открыла мне глаза. О большей услуге я не смел и мечтать.
Толпа расступилась. Сократ не оглядываясь, направился к зданию суда, гелиэе. Там он обратился в коллегию, которая занималась рассмотрением доноса Деоклида на Алкивиада.
— В ночь осквернения герм, — сказал он Симмию, в чьих руках находился донос Деоклида, — не было луны.
Сократ возвратился домой и объявил свой жене Ксантиппе, что сегодня он одержал победу, которая стоит гекатомбы, жертвоприношения в сто быков, но поскольку у них нет и одного быка, то он согласен съесть перепёлку.
— Он говорит о гекатомбе! — сокрушённо запричитала Ксантиппа. — В твоём доме если и есть что-нибудь, чего наберётся сотня, то это лишь блохи!
Сократ не стал перечить жене: он знал её сварливый характер, но знал и то, что у неё отходчивое и доброе сердце. Пошумев вдоволь, Ксантиппа всё же отправилась на рынок и принесла дюжину перепелов, которых обжарила над углями на вертеле, поливая красным вином.
— Если б меня так щедро поливали вином, — сказал Сократ, наблюдая за стряпнёй жены, — я согласился бы стать перепелом.
— Ты видишь только то, что я поливаю птиц вином, но не замечаешь, что они на вертеле и над огнём! Желая лучшего, надо помнить и о худшем, — ответила Ксантиппа.
— Ты права, — сказал Сократ. — И мудра, как твой муж.
— Ох, ох, умру! — засмеялась Ксантиппа. — Это ты-то мудр?
— Но ты забыла, что сказала обо мне дельфийская Пифия! Она сказала, что я всех мудрее.
— Это потому, что она не была за тобою замужем, — ответила Ксантиппа.
Деоклид был изгнан из Афин, а Андрокл убежал сам. Но остался один человек, который без труда мог бы оговорить Алкивиада. Этим человеком был оратор Андокид, брошенный в тюрьму под Пниксом за то, что он якобы сам принимал участие в разрушении герм. Улика против него многим казалась неопровержимой: одна из самых известных герм, воздвигнутая возле его дома, оказалась неповреждённой, тогда как все другие гермы в округе были разбиты. Из этого следовало, по мнению судей, что Андокид пощадил ближайшую к его дому герму, чтобы отвести от себя подозрение в надругательстве над народными святынями. А то, что он мог надругаться над ними, ни в ком не вызывало сомнения: Андокид ненавидел демократию — таково было общее мнение о нём. Спасти Андокида от казни могло лишь одно — признание в совершенном преступлении. А поскольку Андокид не смог разбить столько герм в одиночку, то от него требовалось, чтобы он назвал своих сообщников. Среди этих сообщников — этого жаждала кровожадная толпа, и Андокид не мог не знать об этом — непременно должен был оказаться и Алкивиад. Андокиду сразу же поверили бы, потому что он, человек знатный, не раз участвовал в пирушках вместе с Алкивиадом и хвастался этим, как, впрочем, и многие другие, желавшие покрасоваться в лучах славы Алкивиада.
Сократ не знал, виновен или не виновен Андокид. Скорее всего, он не был причастен к разрушению герм, но, чтоб доказать это, потребовалось бы много времени, а суд над Андокидом должен был состояться через два дня. Исход его был предопределён: если Андокид не признается в совершении святотатства, его казнят как нераскаявшегося преступника; если же он назовёт себя виновным, его простят как раскаявшегося преступника. Скажет ли он в первом случае ложь или правду — чаша с цикутой не минет его; скажет ли он во втором случае ложь или правду, он спасёт себе этим жизнь. И вот: правда лишь тогда чего-то стоит, когда ей верят потому, что она — правда, а не потому, что она желанна для судей; ибо желанной может быть и ложь. Сократ пришёл к выводу, что Андокид признает себя виновным независимо от того, правда это или ложь, и таким образом спасёт свою жизнь! И погубит многих других. В том числе и Алкивиада. Возможно, что его в первую очередь.
Сократ не мог встретиться с Андокидом: за тюремную дверь до суда никого не пускали. Но если б Сократ даже смог добиться встречи с ним, то это плохо кончилось бы для него самого: его заподозрили бы в сговоре с Андокидом и он мог бы оказаться в числе его соучастников. Был лишь один способ повлиять на Андокида: написать по просьбе самого Андокида защитительную речь для него. Так поступали многие подсудимые — обращались к философам и ораторам, чтобы те сочинили для них речь. Но Андокид сам был известным оратором и ни в чьей помощи, кажется, не нуждался. Тем более в помощи Сократа, который подобные речи ни для кого ранее не составлял.
Ощущение собственного бессилия делало Сократа несчастным и лишало сна. Так было и теперь. И хотя он всегда просыпался рано, до восхода солнца, на этот раз он вышел из дому ещё раньше — восток над Акрополем едва лишь начинал светлеть. По узким и тёмным улочкам он обошёл Пникс и вышел на дорогу, которая вела на старые пастбища, где паслись конские табуны Алкивиада. Дорога прижималась к отвесной стене Пникса, в которой ещё во времена Тесея были выдолблены пещеры для скота. Теперь это было мрачное место, — потому что в одной из пещер была устроена тюрьма — место заключения и казни преступников. В её тёмных камерах томились и умирали несчастные, от которых отвернулись боги и люди. По ночам сюда приходили родственники казнённых и уносили трупы, здесь дожидались последнего свидания со смертниками жёны, друзья и дети приговорённых. Место праведного суда было и местом плача. В другие дни Сократ обходил тюрьму стороной, но сегодня он остановился у входа в неё и окликнул стражника — скифа Тевкра. Этот скиф ещё мальчиком был куплен Периклом, прислуживал ему и после смерти Перикла получил свободу. Тевкр не помнил ни своей страны, ни своих родственников и потому, обретя свободу, остался в Афинах, получив должность стражника, которую исполнял ревностно, как и подобает скифу. Он помнил Сократа ещё по тем дням, когда был жив великий Перикл.