— Ты прав, Лисандр, — согласился Сократ. — Временем распоряжаются боги. И потому, очевидно, всё, что ни делается, происходит по воле богов.
Лисандр прошёлся по комнате, вернулся к Сократу и сказал, глядя ему в лицо:
— Убирайся. Видно, тебе суждено жить долго. А я умру не по твоей воле, что бы ты обо мне ни думал. Кстати, я тоже — только капля, как и Критий. И Фарнабаз — капля. Алкивиада убили Багой, брат Фарнабаза, и Сузамитр, его дядя. Они метали в него копья и стрелы. Прощай, Сократ.
— Прощай, Лисандр, — Сократ коснулся рукою его груди и добавил: — Люди свободны в выборе своих поступков. И все награды, как и наказания, получают только от людей.
— А что же боги? — спросил Лисандр.
— Не верь поэтам, — ответил Сократ. — Поэты придумали богов, а философы обнаружили душу. Она равна богам. Только её мы и слышим.
VII
Дома, в саду, сидя у кучи тлеющих листьев, подожжённых Ксантиппой, Сократ ковырялся в них время от времени палкой, подгребая их к огню, и грустно размышлял о том, чего же он добился, подвергая себя смертельному риску. Да, теперь он знает, кто убил Алкивиада. Вернее, убедился в том, о чём знал или догадывался раньше. Эта цепочка — Критий, Лисандр, Фарнабаз и его подручные — была очевидной, кажется, и тогда, когда он впервые услышал о гибели Алкивиада. И что это за знание, которое приходит сразу, едва лишь ты задаёшь себе вопрос о событии, свидетелем которого ты не был и не мог быть? Не означает ли это, что все ответы заведомо содержатся в душе вопрошающего? Обращаясь к собеседнику, человек обращается к себе. И куда бы он ни смотрел, он смотрит прежде всего в себя. Чем пристальнее он вглядывается в то, что лежит за его пределами, тем явственнее обнаруживает нечто в себе самом.
Потому-то и начертано на одном из камней Пифийского храма: «Познай самого себя».
Сильным не нужна истина, так как они полагают, что всё достигается силой. Хитрым, изворотливым она также не нужна, потому что они пытаются достичь всего обманом. Глупым она просто недоступна, так как её место в их душах занимает глупость. Злые отворачиваются от истины. Легкомысленные гоняются лишь за удовольствиями. Доверчивые следуют тому, что им внушают. Фанатики ничего не исследуют, потому что их разум скован страстью и молчит. Отчаявшиеся полагаются на волю случая или на оракулы богов. Фаталисты ничего не знают и убеждены, что никто ничего не знает о своей судьбе. А между тем людские души укрепляются и живут только истиной. Она-то и есть суть, достоинство и богатство души. Из всего существующего бессмертна только истина.
Тёплый и ясный день закончился таким же вечером. Снова собрались друзья. Первым прибежал Симон, будто у него было меньше всего дел. Затем пришёл Критон с сыном. Аполлодор и Платон встретились где-то на улице и вошли во двор вместе, неся корзину со съестным. Ужинали и беседовали у костра, набросав в кучу горящих листьев сухих веток. Говорили о том же, о чём говорили вчера, — убеждали Сократа покинуть Афины.
Сократ отшучивался, а потом сказал:
— Они не успеют.
Они — это Критий и Лисандр.
Сократ произнёс это с такой уверенностью, что друзья его умолкли и призадумались. А он, выждав немного, продолжал:
— Лисандра уже нет: сегодня его флот вышел из Пирея. А Критий будет принимать решение так долго, пока Фрасибул не окажется разбитым. Лишь победив Фрасибула, он казнит меня. Но Фрасибула он не победит. И, зная это, он не станет усугублять свою вину перед народом казнью Сократа. Тем более что знает и другое.
— Что? — спросил Аполлодор, видя, что Сократ не собирается объяснять им это «другое».
— То, что знают все, — засмеялся Сократ. — Казнить стариков — всё равно что сбивать палкой орехи: и дереву плохо, и орехов мало. А надо всего лишь немного подождать, и все орехи упадут на землю сами. Так и со стариками, Аполлодор: зачем их сбивать палкой, если они сами вот-вот опадут?
Сократ сказал не то, что думал, когда говорил «и другое». Но предпочёл об этом умолчать, чтобы не расстраивать друзей. Подумал же он тогда о том дурном пророчестве, которое прежде Крития изрёк некогда молодой аристократ Калликл. Критий лишь уточнил пророчество Калликла, сказав, что Сократ погибнет от рук вождей народа, потакающих невежественной черни.
«Они не успеют, а я потороплюсь, — уже молча, не слушая друзей, продолжил свою мысль Сократ. — Если несправедливость — это величайшее зло, то существует зло ещё большее — оставить безнаказанными тех, кто совершил его. И было бы величайшим позором для меня допустить это. Я потороплюсь...»
Утром, ещё до рассвета, он вышел на Пирейскую дорогу, неся под мышкой завёрнутый в тряпицу наконечник копья, который накануне принёс ему Симон. Из порта уже потянулись к Афинам повозки с мукой и рыбой, за развалинами Длинных Стен блеяли перегоняемые овцы, над которыми кружили стаи перелётных скворцов.
Какой-то всадник едва не налетел на Сократа, замахнулся на него плетью и грубо закричал:
— Прочь с дороги! Срочное донесение! Прочь с дороги!
Сократ едва увернулся от его удара, ушиб о камень ногу и послал вслед наезднику проклятие. Пройдя дальше, он увидел опрокинувшуюся телегу, с которой свалились, разбившись о дорогу, амфоры с молодым вином. Возница бранился на чем свет стоит и проклинал всё того же всадника.
— Проклятый сикофант! — кричал он. — Собака хиосская! Погубил такое вино! Чтоб тебе захлебнуться в нём и утонуть! Чтоб ты разбил себе голову, как эти амфоры!
— Куда он так торопится? — спросил возницу Сократ, потирая ушибленную ногу. — Афины, кажется, не горят.
Пострадавший возница ответил не сразу, потому что никак не мог исчерпать запас брани. И лишь поняв, что Сократ тоже пострадал из-за всадника, сказал, размазывая по лицу злые слёзы:
— Помчался доносить тиранам, что в Пирей ворвались воины Фрасибула. Блюдолиз и доносчик! — поставил он последнюю точку в своих ругательствах. — Да только тиранам теперь ничто не поможет. Я вёз вино, чтобы афиняне достойно могли отпраздновать день своего освобождения, а этот... — возница махнул рукой и умолк.
Сократ помог ему поставить телегу на колеса и сказал:
— Возвращайся в Пирей за новыми амфорами. Заодно и меня подвезёшь.
Возница рассказал ему обо всех новостях: о том, как воины Фрасибула высадились ночью на берег, как перебили весь спартанский гарнизон, оставленный в Пирее Лисандром, как захватили стоявшие у причалов государственные триеры и как отдыхают теперь у костров, ожидая вестей из Фил, куда должны подойти другие отряды Фрасибула, чтобы вместе двинуться на Афины.
— Я и сам взял бы копьё или меч, — сказал возница, — да только у меня не хватает трёх пальцев на правой руке. — Он показал при этом Сократу руку, на которой было лишь два пальца — большой и мизинец. — Отсекли мечом, — продолжил он не без гордости. — При Потидее.
— Да и я там сражался, — сказал Сократ. — А помнишь ли ты Алкивиада?
— Как же, помню! — ответил возница. — С ним ещё был тогда один придурковатый философ. Говорят, он и теперь жив. Сократом его зовут. Не знаешь?
— Знаю, — ответил Сократ посмеиваясь. — Это тот, который простоял однажды неподвижно целые сутки босиком на снегу, о чём-то размышляя.
— Да, да! — обрадовался возница. — Говорят ещё, что у него есть свой бог, с которым он постоянно беседует и который даёт ему во всём советы. Вот только одного совета он не может от него добиться, — засмеялся возница, — совета о том, как разбогатеть. И живёт в нищете. Чудак! Но есть ещё большие чудаки, которые ходят к нему учиться. Те, кто поумнее, потом, правда, убегают от него, но становятся мерзавцами, как Критий или его дружок Хармид. Такое, говорят, у Сократа проклятие: убежишь — станешь мерзавцем. А те, что поглупее, слушают его всю жизнь, но зато на всю жизнь остаются нищими. Как башмачник Симон, который шьёт сандалии из рыбьей кожи. Знаешь башмачника Симона?
— Знаю, — ответил Сократ, выставляя вперёд ногу. — Вот и мои сандалии из его лавки.
— Гляди-ка! — удивился возница. — Не из рыбьей кожи! — И проверил сандалию на ощупь. — Точно не из рыбьей! Выходит, врут люди?
— Где врут, а где и правду говорят. А вот ты часто врёшь? — спросил Сократ.
— Когда надо, тогда и вру, — рассмеялся возница.
Костры горели у Мунихия[130] и на берегу. Возле крепости и в порту толпился народ. Многие пришли с угощениями. Юноши примеряли воинские доспехи, учились приёмам борьбы. Женщины хлопотали у костров, готовили для воинов пищу. Всюду было шумно и празднично.
Сократ заглянул в лавку Эвангела, увидел Аристона, сына Эвангела, таскавшего из погребов амфоры с вином.
— Будут гости! — поприветствовал он Аристона.
— Дорогие гости! — ответил Аристон и, подойдя к Сократу, обнял его. — Началось! — сказал он, — хорошее дело началось. Будем жить!
— Будем жить! — Сократ спросил Аристона о Леосфене.
— Да, здесь он! — ответил Аристон. — Спит в отцовском закутке! После тяжёлой работы, — засмеялся он радостно. — Штурмовал Мунихий. И я с ним, — добавил он. — Веришь?
— Не ранен?
— Чуть-чуть. — Аристон обнажил левое плечо и показал кровавую ссадину.
— Надо выше держать щит, — посоветовал Сократ.
Сократ вошёл в комнату Эвангела и увидел спящего на овечьих шкурах Леосфена. Меч и щит лежали рядом с ним. По другую сторону стояло прислонённое к стене копьё. Леосфен спал крепко. Похрапывал. Его правая рука была перевязана. В щите торчали обломанные у наконечников стрелы.
«Вот и мститель, — подумал о Леосфене Сократ. — А кто судья? А судья — справедливость и свобода».
Он присел на корточки возле Леосфена и похлопал его по груди.
— Проснись, — сказал он Леосфену и добавил, когда тот открыл глаза: — Это я, Сократ.
— Сократ, — широко улыбнулся Леосфен. — Живой!