Был май. Прекрасный месяц май. Я шел по переулку, по тому самому, где помещается Театр. Это был отличный, гладкий, любимый переулок, по которому непрерывно проезжали машины. Проезжая, они хлопали металлической крышкой, вделанной в асфальт. «Может быть, это канализационная крышка, а может быть, крышка водопроводная», — размышлял я. Эти машины отчаянно кричали разными голосами, и каждый раз, как они кричали, сердце падало и подгибались ноги.
«Вот когда-нибудь крикнет так машина, а я возьму и умру», — думал я, тыча концом палки в тротуар и боясь смерти.
«Надо ускорить шаг, свернуть во двор, пройти вовнутрь Театра. Там уже не страшны машины, и весьма возможно, что я не умру».
Но свернуть во двор мне не удалось. Я увидел его. Он стоял, прислонившись к стене Театра и заложив ногу на ногу. Ноги эти были обуты в кроваво-рыжие туфли на пухлой подошве, над туфлями были толстые шерстяные чулки, а над чулками — шоколадного цвета пузырями штаны до колен. На нем не было пиджака. Вместо пиджака на нем была странная куртка, сделанная из замши, из которой некогда делали мужские кошельки. На груди — металлическая дорожка с пряжечкой, а на голове — женский берет с коротким хвостиком.
Это был молодой человек ослепительной красоты, с длинными ресницами, бодрыми глазами. Перед ним стояли пять человек актеров, одна актриса и один режиссер. Они преграждали путь в ворота.
Я снял шляпу и низко поклонился молодому человеку. Он приветствовал меня странным образом. Именно — сцепил ладони обеих рук, поднял их кверху и как бы зазвонил в невидимый колокол. Он посмотрел на меня пронзительно, лихо улыбаясь необыкновенной красоты глазами. Я смутился и уронил палку.
— Как поживаете? — спросил меня молодой человек.
Я поживал хорошо, мешали мне только машины своим адским криком, я что-то мямлил и криво надел шляпу.
Тут на меня обратилось всеобщее внимание.
— А вы как поживаете? — спросил я, причем мне показалось, что у меня распух язык.
— Хорошо! — ответил молодой человек.
— Он только что приехал из-за границы, — тихо сказал мне режиссер.
— Я читал вашу пьесу, — заговорил молодой человек сурово.
«Надо было мне другим ходом, через двор, в Театр пойти», — подумал я тоскливо.
— Читал, — повторил молодой человек звучно.
— И как же вы нашли, Полиевкт Эдуардович? — спросил режиссер, не спуская глаз с молодого человека.
— Хорошо, — отрывисто сказал Полиевкт Эдуардович, — хорошо. Третий акт надо переделать. Вторую картину из третьего акта надо выбросить, а первую перенести в четвертый акт. Тогда уж будет совсем хорошо.
— Пойдите-ка домой да и перенесите, — шепнул мне режиссер и беспокойно подмигнул.
— Ну-с, продолжаю, — заговорил Полиевкт Эдуардович. — И вот они врываются и арестовывают Ганса.
— Очень хорошо! Очень хорошо! — заметил режиссер. — Его надо арестовать, Ганса. Только не находите ли вы, что его лучше арестовать в предыдущей картине?
— Вздор! — ответил молодой человек. — Именно здесь его надо арестовать, и нигде больше.
«Это заграничный рассказ, — подумал я. — Но только за что он так на Ганса озверел? Я хочу слушать заграничные рассказы, умру я или не умру».
Я потянулся к молодому человеку, стараясь не проронить ни слова. Душа моя раскисла, потом что-то дрогнуло в груди. Мне захотелось услышать про раскаленную Испанию. И чтоб сейчас заиграли на гитарах. Но ничего этого я не услышал. Молодой человек, терзая меня, продолжал рассказывать про несчастного Ганса. Мало того, что его арестовали, его еще и избили в участке. Но и этого мало — его посадили в тюрьму. Мало и этого — бедная старуха мать этого Ганса была выгнана с квартиры и ночевала на бульваре под дождем.
«Господи, какие мрачные вещи он рассказывает! И где он, на горе мое, встретился с этим Гансом за границей? И пройти в ворота нельзя, пока он не кончит про Ганса, потому что это невежливо — на самом интересном месте…»
Чем дальше в лес, тем больше дров. Ганса приговорили к каторжным работам, а мать его простудилась на бульваре и умерла. Мне хотелось нарзану, сердце замирало и падало, машины хлопали и рявкали. Выяснилось, что на самом деле никакого Ганса не было, и молодой человек его не встречал, а просто он рассказывал третий акт своей пьесы. В четвертом акте мать перед смертью произнесла проклятие палачам, погубившим Ганса, и умерла. Мне показалось, что померкло солнце, я почувствовал себя несчастным.
Рядом оборванный человек играл на скрипке мазурку Венявского. Перед ним на тротуаре, в картузе, лежали медные пятаки. Несколько поодаль другой торговал жестяными мышами, и жестяные мыши на резинках проворно бегали по досточке.
— Вещь замечательная! — сказал режиссер. — Ждем, ждем, ждем с нетерпением!
Тут дешевая маленькая машина подкатила к воротам и остановилась.
— Ну, мне пора, — сказал молодой человек. — Товарищ Ермолай, к Герцену.
Необыкновенно мрачный Ермолай за стеклами задергал какими-то рычагами. Молодой человек покачал колокол, скрылся в каретке и беззвучно улетел. Немедленно перед его лицом вспыхнул зеленый глаз и пропустил каретку Ермолая. И молодой человек въехал прямо в солнце и исчез.
И я снял шляпу, и поклонился ему вслед, и купил жестяную мышь для мальчика, и спасся от машин, войдя во дворе в маленькую дверь, и там опять увидел режиссера, и он сказал мне:
— Ох, слушайте его. Вы слушайте его. Вы переделайте третью картину. Она — нехорошая картина. Большие недоразумения могут получиться из-за этой картины. Бог с ней, с третьей картиной!
И исчез май. И потом был июнь, июль. А потом наступила осень. И все дожди поливали этот переулок, и, беспокоя сердце своим гулом, поворачивался круг на сцене, и ежедневно я умирал, и потом опять настал май.
Багровый остров
Генеральная репетиция пьесы гражданина Жюля Верна в театре Геннадия Панфиловича с музыкой, извержением вулкана и английскими матросами в 4-х действиях с прологом и эпилогом
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Геннадий Панфилович — директор театра, он же лорд Эдвард Гленарван.
Василий Артурович Дымогацкий — он же Жюль Верн, он же Кири-Куки — проходимец при дворе.
Метелкин Никанор — помощник режиссера, он же слуга Паспарту, он же ставит самовар Геннадию Панфиловичу, он же Говорящий попугай.
Жак Паганель — член географического общества.
Лидия Иванна — она же леди Гленарван.
Гаттерас — капитан.
Бетси — горничная леди Гленарван.
Сизи-Бузи Второй — белый арап, повелитель острова.
Ликки-Тикки — полководец, белый арап.
Суфлер.
Ликуй Исаич — дирижер.
Тохонга — арап из гвардии.
Кай-Кум — первый положительный туземец.
Фарра-Тете — второй положительный туземец.
Музыкант с валторной.
Савва Лукич.
Арапова гвардия (отрицательная, но раскаялась), красные туземцы и туземки (положительные и несметные полчища), гарем Сизи-Бузи, английские матросы, музыканты, театральные школьники, парикмахеры и портные.
Действия 1-е, 2-е и 4-е происходят на необитаемом острове, действие 3-е — в Европе, а пролог — в театре Геннадия Панфиловича
Пролог
Открывается часть занавеса, и появляется кабинет и гримировальная уборная Геннадия Панфиловича. Письменный стол, афиши, зеркало. Геннадий Панфилович, рыжий, бритый, очень опытный, за столом. Расстроен. Где-то слышна приятная и очень ритмическая музыка и глухие ненатуральные голоса (идет репетиция бала) Метелкин висит в небе на путаных веревках и поет: «Любила я, страдала я, а он, подлец, сгубил меня…»
День.
Геннадий. Метелкин!
Метелкин. (сваливаясь с неба в кабинет). Я, Геннадий Панфилыч.
Геннадий. Не приходил?
Метелкин. Нет, Геннадий Панфилыч.
Геннадий. Да на квартиру-то к нему посылали?
Метелкин. Три раза сегодня курьер бегал. Комната на замке. Хозяйку спрашивает, когда он дома бывает, а та говорит: «Что вы, батюшка, да его с собаками не сыщешь!»
Геннадий. Писатель! А! Вот черт его возьми!
Метелкин. Черт его возьми, Геннадий Панфилыч.
Геннадий. Ну, что квакаешь, как попугай? Делай доклад.
Метелкин. Слушаю. Задник у «Марии Стюарт» лопнул, Геннадий Панфилыч.
Геннадий. Что же, я, что ли, тебе задники чинить буду? Лезешь с пустяками. Заштопать.
Метелкин. Он весь дырявый, Геннадий Панфилыч. Намедни спустили, а сквозь него рабочих на колосниках видать…
На столе звенит телефон.
Геннадий. Заплату положи. (По телефону.) Да. Театр. Контрамарок не даем. Честь имею. (Кладет трубку.) Удивительное дело. В трамвай садится, небось он у кондукторши контрамарки не просит, а в театр он почему-то священным долгом считает ходить даром. Ведь это нахальство! А?
Метелкин. Нахальство.
Геннадий. Дальше.
Метелкин. Денег пожалте, Геннадий Панфилыч, на заплату.
Геннадий. Сейчас отвалю. Червонцев пятьдесят, как этому гусю уже отвалил!.. Возьмешь, вырежешь… (Телефон.) Да?.. Контрамарок не даем. Да. (Кладет трубку.) Вот типы! Возьмешь… (Телефон.) Никому не даем. (Вешает трубку.) Наказание божеское! Возьмешь, стало быть, задник… (Телефон.) Ах, чтоб тебе треснуть!.. Что? Никому не даем!.. Виноват… Евгений Ромуальдович! Не узнал голоса. Как же… с супругой? Очаровательно! Прямо без четверти восемь пожалуйте в кассу. Всего добренького. (Вешает трубку.) Метелкин, будь добр, скажи кассиру, чтобы загнул два кресла посередине во втором ряду этому водяному черту.
Метелкин. Это кому, Геннадий Панфилыч?
Геннадий. Да заведующему водопроводом.
Метелкин. Слушаю.
Геннадий. Возьмешь, стало быть… Дыра-то велика?
Метелкин. Никак нет, маленькая. Аршин пять-шесть.
Геннадий. По-твоему, большая — это версты в три? Чудак! (Задумчиво.)