На нее что-то навалилось. Какой-то огромный, темный мешок, пятнистый, грязный. Но этот мешок двигался, и еще я понял, что он делает ей больно. Я слышал ее сдавленное дыхание, как будто ее били или резали ножом. У этого мешка были большие красные руки, и они сжимали ее шею.
Мне никогда еще не было так страшно. Я знал, что там чудовище, то самое, из страшных снов. Чудовище, которым пугают детей. Но сейчас это был не сон. И вообще, это же день, а не ночь. Я видел, что она борется. Борется изо всех сил. Она извивалась и сопротивлялась, но чудовище было гораздо сильнее, чем она, и больше.
Я хотел убежать, но не мог даже пошевелиться. Меня парализовал страх. Чудовище двигалось на ней все быстрее, в каком-то омерзительном исступлении. Она задыхалась, а оно что-то бормотало, это было ужасно.
Мне казалось, я сейчас потеряю сознание от страха. Я описался прямо в штаны. И заплакал. Мне хотелось выть и кричать. Я не знал, как помочь, куда и к кому бежать. Дом был слишком далеко.
И потом, если я пошевелюсь, чудовище меня увидит. И придет за мной.
«Почему вы стали фотографом?» Этот вопрос Линдену задавали часто. И он не уставал отвечать на него, как и отец не уставал рассказывать историю своего первого спасенного дерева. Линдену самому нравилось вспоминать, как он учился у старого господина Фонсоважа, подарившего ему его первый фотоаппарат, «практику», и как в его жизни появилась «лейка». И все же о некоторых сторонах своей профессии он рассказать не мог. Как, например, объяснить, что фотографировать для него – значит учиться? Ведь его не поймут, решат, что он педант и формалист. Он не стремился никого поучать, не считал, что выполняет некую миссию, не любил, когда стоящие перед его камерой люди начинали позировать. Но это были личные ощущения, которые он не собирался выставлять напоказ и не мог сформулировать. Однажды какой-то французской журналистке, снимавшей его самого для журнала, он попытался объяснить, что фотография – это некий универсальный язык, но эта мысль, произнесенная вслух, ему самому показалась примитивной и фальшивой. Журналистка только улыбнулась. Как ей было объяснить, что все не так просто, что у каждого фотографа есть собственная версия этого языка? Тогда он предпочел сказать, что даже без аппарата в руках мысленно фотографирует все вокруг, что хочет обессмертить все прекрасное или все трагическое, причем обессмертить по-своему, так, как видит только он один.
В эту среду утром, в больнице, он фотографировал отца то на «лейку», то на телефон. В маленькой палате было плохое освещение. Поль проснулся и широко раскрытыми глазами смотрел на него. Из носа у него по-прежнему торчала кислородная трубка. Поскольку лицо было перекошено, Линден не мог понять, улыбается ли отец, но ему хотелось думать, что он больше не страдает. Как всегда, когда в руках у него появлялась камера, слова оказывались не нужны. Он сосредоточился на своей задаче: стал фотографировать руки отца, узловатые и неестественно бледные на желтом покрывале. Врачей все не было. А может, они приходили раньше? Вышколенные медсестры выполняли свою работу. На экранах, висящих над кроватью, ползли красные, зеленые, желтые линии, ритмично мигали цифры. Линден смотрел на изможденное, исхудавшее тело отца в синей больничной одежде. Он знал, что для мамы и Тильи это станет потрясением. Всего лишь за четыре дня Поль страшно постарел, теперь он выглядел куда старше своих семидесяти.
В палату бесшумно вошла женщина. Лет пятидесяти, полноватая, с короткими седыми волосами, в твидовой юбке и коричневом кардигане. Она поздоровалась с Линденом. Он не знал ее, но поздоровался тоже, несколько удивленный. Она представилась: Доминик, голос был тихим и приятным. Наверняка женщина ошиблась палатой, но нет, она спросила, как себя чувствует отец. Она его знакомая? Какая-нибудь любительница деревьев? Словно предваряя расспросы, женщина объяснила, что является волонтером и давно уже помогает профессору Мажерану. Обычно она приходит по вторникам, но теперь из-за наводнения и новых пациентов, эвакуированных из других больниц, она здесь почти всегда, врачам нужны помощники. Поначалу Линдена смущало ее присутствие, тем более что она заняла кресло напротив него, положила сумку на пол и, казалось, расположилась здесь надолго. В нем росло раздражение: как попросить ее уйти? Это будет выглядеть не слишком вежливо, она, похоже, славная женщина. Она вытащила из сумки вязанье, и в руках засверкали спицы. Он уставился на длинную полосу синей шерсти. Шарф? Рукав? Линден видел сегодняшние новости? Это нечто, правда? К счастью, она живет в Четырнадцатом округе, рядом с больницей. Сена уже поднялась на восемь метров, и это еще далеко не конец. Вода уже преодолела исторический уровень 1910 года! Линден видел кадры с Эйфелевой башней? Марсово поле полностью под водой, и башня как будто стоит посреди гигантского озера. Это какое-то безумие, ну, то, что сейчас творится, да? По Парижу теперь можно передвигаться или на катере, или на лошади. Она сама видела в теленовостях репортаж про конную полицию, полицейские ехали по проспекту Боске, и вода была лошадям по грудь. А что творится в пригородах? Там люди страдают так же, но внимания к ним куда меньше, чем в Париже. Пригороды всегда были незащищенной зоной, а наводнение отнюдь не улучшило ситуацию, там уже начинаются волнения. В некоторых затопленных кварталах есть случаи мародерства, в северных пригородах орудуют банды, а полицейские и военные не могут защитить покинутые жителями дома. Линден в курсе, что президент должен вечером отправиться в Жавель на катере? Многие считают, что ему следовало побывать там раньше. Еще она надеется, что пригороды он тоже посетит, а то про тамошнее население совсем забыли. У нее родственница живет в Альфорвиле, так у нее дом по окна в воде. Линден слушал ее с удовольствием, а Доминик все говорила и говорила, ловко управляясь со спицами. Ему даже захотелось сфотографировать ее: серебряные волосы, увенчанные световым нимбом. В какой-то газете, то ли «Паризьен», то ли «Фигаро», Доминик не помнила, она прочитала, что эти непрекращающиеся дожди последних дней – прямое следствием глобального потепления. Ужасная погода не только во Франции, но и по всей Европе. И это не может не беспокоить, да? Это ведь означает, что в дальнейшем будет еще больше дождей и еще больше наводнений? Линден всецело разделял ее беспокойство и в знак согласия кивал головой. А еще в той статье говорилось, что быстрому подъему воды также могла способствовать вырубка лесов выше по течению от Парижа, которая продолжается вот уже несколько десятилетий. Ну как же можно уничтожать деревья? Они там что, с ума все посходили? Линден заметил, что отец внимательно следит за разговором, переводя взгляд с сына на Доминик, как зрители на теннисном матче.
Заметив, что Линден смотрит на отца, Доминик объявила: «Он все слышит и все понимает. Мы с ним вчера вечером так славно поболтали». Линден недоуменно нахмурился, а она продолжала: ну да, господин Мальгард не может говорить, как прежде, пока не может, но с ним вполне можно общаться. Она как раз этим и занимается: общается с больными после инсультов и учит их близких делать то же самое. Линден задавался вопросом, что она знает о семьях, которым помогает. Наверное, это непросто, к тому же она ведь делает это безвозмездно. Как она к этому пришла? Что ее подтолкнуло? И вообще, что у нее за жизнь? Кто-нибудь ждет ее вечером дома или больница – единственный смысл ее жизни? Взгляд отца то останавливался на ее лице, то устремлялся на вязанье. Может, Поля как-то успокаивало присутствие этой женщины? Интересно, что он сумел ей вчера сказать? Доминик положила в сумку клубок и поднялась. Приятно было поболтать. Она придет завтра. Когда она вышла, закрыв за собой дверь, в палате поселилась пустота. Во внезапно наступившей тишине Линден пытался нащупать свои пути общения. Может, просто поболтать ни о чем, как Доминик? Отец смотрел на него выжидательно. Он подошел к кровати, стиснул в ладони руку Поля. Он все слышит и все понимает. Пальцы нащупали слабый пульс. Линден в очередной раз поразился: как сложно устроено тело человека, какой хитроумный механизм скрыт под этой кожей. Еще он подумал о крошечном сгустке, закупорившем артерию, о том, как борется с ним организм. Именно в эти безмятежные мгновения, когда он держал отца за руку, его возможная смерть казалась чем-то нереальным. Однако где-то на краю сознания жил образ, который он, как ни старался, прогнать не мог. Он будто видел, как жизнь медленно покидает отца так же неотвратимо, как поднимается уровень Сены, словно два этих события связаны между собой и заранее предопределены. Сплетение нервов, артерий и вен в теле отца было чем-то похоже на переплетения парижских улиц, неумолимо поглощаемых водой, которые постепенно лишались электричества, связи и других жизненно важных средств коммуникации. Линден смотрел через залитый дождем квадрат окна и сам себе казался часовым, поставленным следить за неизбежным наступлением всемирного потопа, который наблюдает за отцом, дождем, целым городом.
Для начала Линден сообщил, что Лоран уже лучше. Видимо, скоро сможет сама его навестить. Она еще слаба, но самое тяжелое уже позади. Отец слегка сощурился, губы вздрогнули и послышался негромкий стон. Линден не понимал, чего хочет Поль. Он наклонился и в нечетком шепоте ему удалось различить слабое «ты». Линден ткнул пальцем себя в грудь. Поль, чуть опустив подбородок, снова застонал. Что он хочет сказать? А, кажется, понял, Поль хочет сказать «он». То есть он, Линден. Как себя чувствует Линден? Поль что-то проворчал и снова слегка кивнул. Линден улыбнулся, довольный, что сумел все-таки понять этот новый язык. Все в порядке, просто немного устал. Он начал говорить про Сену, уверенный, что эта тема заинтересует отца, как совсем недавно, когда здесь была Доминик. Он рассказывал, как Сена доползла до Восьмого округа, совсем как в 1910 году, несмотря на дамбы и насосные станции, установленные муниципалитетом. Еще одно озеро сейчас плещется перед вокзалом Сен-Лазар и вот-вот доберется до улицы Аркад, где соорудили заграждения. Власти взяли сектор в кольцо: вокзал был построен на так называемой «неустойчивой почве», к тому же сейчас, как швейцарский сыр дырками, пронизанной водостоками, подземными переходами,