– Понятно. А почему это так важно знать?
– Для этого есть масса причин, – ответила Грэйс, проигнорировав выражение его лица. – Если мы сможем доказать существование эфира, многие вещи станут понятны. Эфир пронизывает все сущее, включая и безвоздушное пространство, и человеческий мозг, поэтому импульсы наверняка оказывают на него воздействие.
– Импульсы.
– Мышление – это физический процесс, Мацумото, это электрические вспышки и движение химических элементов, тут нет никакой магии. Движущиеся субстанции вызывают перемещение эфира.
– Электричество, – сказал он со скучающим видом.
– Да. В любом случае…
– Ну да.
– В любом случае, – повторила Грэйс, – существование эфира объясняет, как работают медиумы, если они не шарлатаны, почему могут реально существовать привидения, и в целом, как мысли могут оказывать физическое воздействие на людей и предметы, выходя за пределы черепной коробки. Изучая эфир, можно подойти ближе к пониманию того, что происходит с человеческим сознанием после смерти.
– О, – сказал Мацумото, теперь в его голосе появились нотки интереса, – и что ты собираешься сделать сейчас?
– Сейчас я собираюсь выключить свет и включить натриевые лампы, настроить их и провести некоторые наблюдения.
– Мне уже скучно, – пожаловался Мацумото, но помог ей выключить все стоящие на столе лампы, оставив только одну. Она была нужна Грэйс, чтобы отыскать выключатели мощных натриевых ламп интерферометра, после чего ее тоже погасили.
– Я собираюсь проверить, что все стрелки абсолютно одинаковой длины. Посмотри на этот лист бумаги возле телескопа.
– Что я должен увидеть?
Грэйс пошевелила одну из стрелок.
– Ты видишь на бумаге темные полоски?
– Да, – у Мацумото был изумленный вид.
– Это светлые интерференционные полосы, о которых я тебе говорила. Скажешь мне, когда их очертания станут четкими.
– Насколько четкими?
– Как если бы ты начертил их пером.
– Готово, – сказал он через мгновение.
– Отлично, – сказала Грэйс, проверив. – Так, теперь мы будем использовать белый свет, – она вновь зажгла свою лампу, выключив натриевую.
– Что? Черт возьми, какая между ними разница?
– Белый свет разлагается на цвета спектра. Считать линии, таким образом, будет легче, так как цвета будут меняться по мере излучения вовне. Если же ты будешь считать только серые линии, ты быстро запутаешься.
– Ясно, – его голос звучал обеспокоенно.
– Что-то не так?
– Нет. Но все это очень уж нелепо. У меня ощущение, как будто Господь встроил в повседневные вещи какие-то зловещие мины-ловушки.
– Они не зловещие, это всего лишь радуга, – рассмеялась Грэйс. – Так, давай начнем. Мы надеемся на то, что между этими четкими полосами начнут появляться маленькие линии и сделают их более размытыми.
Грэйс поставила натриевую лампу на край крестовины так, чтобы она светила на центральное зеркало. На листе бумаги темные линии, за исключением черной полосы в центре, окрасились в цвета спектра.
– Мне кажется, что они все еще довольно четкие, – сказал Мацумото. Он вздрогнул от щелчка, когда маленькая фотокамера, установленная на телескопе, сфотографировала линии. Грэйс настроила затвор объектива таким образом, чтобы камера делала снимки каждые пять секунд после включения света.
– М-м… – она повернула установленный в купели с ртутью интерферометр. Линии погасли, затем свет снова прошел через телескоп. Линии не изменились. Они оставались такими же и при повороте на триста шестьдесят градусов, и при повороте луча в противоположном направлении. Она надеялась получить едва заметные интерференционные полосы, и фотографии нужны были для более пристального изучения и аккуратности измерений, однако линии и так можно было хорошо рассмотреть невооруженным глазом. У Грэйс противно заныло под ложечкой.
– Я сделала что-то не так, – наконец произнесла она.
– Хватит на сегодня, – Мацумото снял лампу с крестовины, – у меня кружится голова от ртути. Могу ли я предположить, что, вероятно, эфира просто не существует в природе?
– Он существует, известно, что он есть. Согласно всем современным математическим моделям вселенной, он должен существовать.
– Хватит на сегодня, – повторил Мацумото и потащил ее за руку прочь из лаборатории. Когда они поднялись наверх, он погладил ее по плечу.
– Нет, нет, я должна попробовать еще раз, я просто что-то неправильно соединила или…
– Тебе нужно немного пройтись, а потом посмотришь на все свежим взглядом. Всего десять минут. Пошли.
После сумеречного подвального освещения солнечный свет казался слишком ярким. Пробивавшиеся сквозь открытую дверь лучи были идеально прямыми.
Свет имеет вид прямых линий, будучи при этом волнами. Уже не впервые этот парадокс приводил ее в замешательство: почему именно волны? Это был старый вопрос, на который не находилось ответа.
– Я не хочу долго гулять, – сказала она. – Послезавтра я уже не смогу пользоваться лабораторией.
– Почему?
– Триместр заканчивается. Я возвращаюсь домой.
– Я полагал, что эта твоя ужасная тетка оставила тебе дом в Кенсингтоне. Ты можешь устроиться там.
– Дом был завещан как часть приданого.
– Ну так выйди замуж за какого-нибудь несчастного ублюдка, а потом дашь ему пинка под зад. Мне казалось, что недавно приняли закон, по которому твое принадлежит только тебе, даже если муж умер или куда-то делся. Помнится, Берта со своей командой долго ликовала по этому поводу.
– Да-а, но дом мне не принадлежит. Тетка завещала его не мне, а моему отцу для меня. А он думает, что все родственники моей матери, включая меня, такие же, как она, поэтому он не доверит мне распоряжаться даже стружкой от карандаша. Когда я выйду замуж, дом, по старой доброй традиции, будет принадлежать моему мужу. Что означает, что мне надо найти мужа, который не будет возражать против экспериментов с эфиром в подвале. А это, как я полагаю, маловероятно. Если только ты согласишься. В таком случае ты получишь дом в Кенсингтоне.
Он рассмеялся.
– Я был бы рад, конечно, но, к сожалению, невеста-англичанка вызовет у меня на родине ужасный скандал. Англичане чересчур уродливы.
Грэйс прочистила горло:
– Очаровательно.
– Ты видела когда-нибудь японок? Это такие утонченные создания. Человек, повстречавший англичанку где-нибудь в Киото, может вполне обоснованно принять ее за тролля. Кстати, раз уж мы заговорили о троллях. Ты собираешься завтра на бал Форин-офиса? Ведь твой отец вроде бы дружит с министром?
– Да, именно поэтому я не смогу здесь задержаться еще на несколько дней. А ты?
– Посол меня пригласил. Он тебе понравится. Он такой же, как я.
– Понятно. Если ты услышишь, что я преждевременно застрелилась, ты поймешь причину.
Он снова засмеялся.
Грэйс засунула руки в карманы, и вместе они отправились по своему обычному маршруту, огибая по периметру зеленую лужайку. Ей пришлось поднырнуть под свесившуюся над тропинкой ветку розового куста. Все здесь имело полудикий, запущенный вид. Даже здание колледжа выглядело так, как будто немного заросло. Она обернулась назад: листья карабкающегося вверх по стене дикого винограда уже покраснели, став почти багровыми ближе к земле и смешавшись с растущей внизу лавандой. Еще пару недель виноград будет радовать взгляд своим великолепием, а потом начнет терять листву, чтобы осенью превратиться в путаное сплетение голых стеблей.
Грэйс привелось однажды встретить ученого, чьи интересы лежали примерно в той же области, что и ее, некоего Оливера Лоджа из Ливерпульского университета. Он читал лекции, посвященные эфиру и электричеству. В прошлом году она ездила в Ливерпуль, чтобы его послушать. Он объяснял, как электризация частиц, включая частицы воды, приводит к их срастанию, и даже прямо в лекционной аудитории сумел продемонстрировать слушателям полученный таким способом мелкий дождь. Это была захватывающая тема, и, если ее должным образом развить, можно будет найти ей применение в воздействии на погоду и в поисках эфира, представляющего собой в высшей степени разреженные частицы. Но она подозревала, что Лодж был единственным в своем роде, кроме того, он уже был женат. Таким образом, если ей придется пойти по этой дорожке, единственное, что можно будет сделать, это попытаться найти кого-нибудь, кто согласится на сделку: он получает дом, а взамен предоставляет ей лабораторию в нем; но, не будучи ни очаровательной, ни общительной, она не могла себе представить, как взяться за это дело.
Тогда у нее остается два варианта. Первый: она находит какой-нибудь глупый просчет в эксперименте, исправляет его, публикует достойную статью и получает место лектора; второй: если окажется, что дело не в ошибке, а в неправильной постановке вопроса, тогда при удачном стечении обстоятельств она сможет учить школьниц, устраивая небольшие магниевые фейерверки между уроками рисования и литературы. Ей не слишком нравилась определенность перспективы, с какой теперь будет решаться ее судьба. Было бы куда приятнее воображать, что может произойти чудо, даже если его и не случится. Зажатая в узкий коридор доступных возможностей, она ощущала, как у нее развивается клаустрофобия, чего никогда не происходило, когда она работала в темном подвале с низком потолком.
– А ты куда отправишься после окончания триместра? – спросила она Мацумото.
– В Японию. Хотя можно особенно не торопиться, так что я решил выбрать неспешный маршрут через Европу.
Грэйс нахмурилась.
– То есть сразу из Лондона? Прямо оттуда ты едешь домой? Ты ничего не говорил.
– А ты ни о чем не спрашивала.
– Не кажется ли тебе, что такая скрытность выглядит как-то не по-дружески?
– А как насчет демонстративного отсутствия интереса?.. – приподняв бровь, парировал Мацумото.
– Что бы я ни делала, ты истолковываешь это как безрассудную страсть, – с раздражением произнесла она, хотя это было всего лишь обычное его поддразнивание. Однако у нее и без того было испорчено настроение из-за жары и неудачи с экспериментом, и, в конце концов, иногда складываются такие ситуации, когда его игривость становится неуместной.