– Послушай, ведь это ты минуту назад предлагала мне на тебе жениться.
– Ради бога, Мацумото, мы что, в Камелоте? Любовь и брак – не одно и то же. По правде говоря, очень быстро они становятся взаимоисключающими понятиями.
– Раньше ты часто брала меня под руку, – сказал он.
Она напряглась.
– Что?
– А потом ты перестала это делать, – продолжал он, не давая себе труда повторить фразу. – Для меня твое предложение лестно, конечно, но надеюсь, ты меня простишь. Чудесно было с тобой общаться, но, боюсь, моя семья этого не одобрит.
Она прекратила брать его под руку полгода назад, когда поймала себя на мысли, что он очарователен. Странно, но было совсем нелегко противиться обаянию человека, который, не будучи наделен от природы какими-либо выдающимися достоинствами, ведет себя так, как будто он Адонис.
– Моя семья тоже бы не одобрила. Я перестала брать тебя под руку с тех пор, как ты начал пользоваться этим отвратительным одеколоном.
– Ясно, – сказал он, но по его тону было понятно, что ей не удалось его убедить. – В таком случае прошу прощения.
– Прекрасно. Послушай, мне надо возвращаться, я хочу проверить, правильно ли я настроила зеркала. У меня есть еще почти целый день до возвращения в Лондон.
– Значит, увидимся в Лондоне?
– Возможно, но, если ты решишь к нам зайти, пожалуйста, используй черный ход; если ты попытаешься войти через парадную дверь, слуги поднимут тебя на смех.
Он помрачнел, но Грэйс не стала медлить, повернулась и пошла в сторону лаборатории. Она всегда знала, что он стремится добиться признания окружающих, чтобы потом над ними посмеяться, но при этом она никогда прежде не замечала за ним злорадства. Эта мысль засела у нее в голове, и она спрашивала себя, не была ли она для него предметом насмешек с момента их знакомства.
XIIЛондон, июнь 1884 года
Из комода доносились неистовый грохот и дребезжание.
– Так, – сказал Таниэль, вертя на пальце ключ, – отдавай мои носки. И мой парадный галстук. Он мне сегодня понадобится.
Катцу затих. Его завод, скорее всего, заканчивался, и молчание, возможно, не было намеренным, но Таниэлю оно казалось обиженным.
Задумав, как устроить коварную ловушку еще накануне вечером, Таниэль заранее приготовил вещи, чтобы утром спокойно одеться, но к его победе вскоре стало примешиваться раскаяние. Тот факт, что он, такой большой, сумел перехитрить маленького механического осьминога, все амбиции которого ограничивались кражей носков, не вызывал особой гордости. Он повернулся к комоду, чтобы выпустить Катцу. Осьминог, свернувшись, неподвижно лежал на дне ящика. Таниэль достал его из комода, но Катцу не шевелился. Таниэль положил его обратно. Немного поразглядывав осьминога, он, в качестве признания своей вины, обернул вокруг него несколько остававшихся носков.
Сегодня снова была суббота, третья из проведенных им на Филигранной улице, и вечером должен был состояться бал Форин-офиса. От Уильямсона ничего не было слышно, и Таниэль до сих пор так и не обыскал дом. Мори редко уходил из дому, разве что в бакалейную лавку, но она находилась в конце улицы, и за время его отсутствия нельзя было успеть осмотреть его спальню и мастерскую. Таниэль начинал подозревать, что Мори была свойственна некоторая агорафобия – боязнь пространства и скопления людей, хотя в этом и не было ничего удивительного. Шумливые любители светской жизни редко выбирают карьеру часового мастера. Но он снова чувствовал прежнюю тяжесть в груди. Он был почти уверен, что Уильямсон не станет штурмовать дом, не предупредив его об этом, но риск все же оставался; время текло, и каждый день со все возрастающей тревогой Таниэль выглядывал из окна на улицу, ожидая увидеть людей в мундирах.
Он до сих пор не вполне привык иметь в своем распоряжении все выходные и, спускаясь вниз, размышлял о том, какими растянутыми кажутся ему дни. Он так привык спрессовывать все дела в короткий промежуток времени, что и сейчас, ожидая, пока закипит чайник, успел вытереть стол и поменять воду в аквариуме Катцу на подоконнике. Заварив чай, Таниэль с двумя чашками в руках отправился в мастерскую. По будням в семь утра Мори кормил его завтраком, сопровождая еду беседой по-японски с учетом доступного Таниэлю словарного запаса. Он умел, при очень отчетливом и грамматически правильном произношении, разговаривать с ним, как с разумным человеком, а не идиотом, и благодаря этому Таниэль схватывал язык на лету. Уже за одно это Мори заслужил свой чай, вне зависимости от того, сделал он бомбу или нет.
– Доброе утро.
– А, доброе утро, – ответил Мори, не отрываясь от микроскопа. Он был занят сборкой миниатюрных часов с помощью деликатнейших, похожих на хирургические, инструментов. – Прошу прощения. Я считаю.
Таниэль молча сел на высокий стул. С уличной стороны витрины, прижав к стеклу ставший от этого похожим на пятачок нос и разглядывая выставленные там чудеса, стоял один из ребятишек Хэйверли. Он подпрыгнул от неожиданности, когда Мори швырнул в окно мятную конфету. Отскочив рикошетом от стекла, конфета приземлилась на пороге. Мальчишка расплылся в улыбке, схватил конфету и убежал. Мори уже опять сосредоточился на работе. Таниэлю казалось, что его пальцы неподвижны, и только по легкому напряжению мышц кисти можно было понять, что он работает. Рядом с ним стояла пустая банка. Он вывалил детали часов на стол, маленькой горкой здесь лежали шестеренки и еще какие-то штуки, назначения и названий которых Таниэль не знал. Мори, не глядя, протянул руку и вытянул из этой кучки крошечный корпус.
– Я больше не считаю, – сказал он, установив его на место.
– Мне кажется, я сломал Катцу, – сознался Таниэль. – Он… – Таниэль не мог решить, является ли морально оправданным пленение осьминога в ящике комода по причине кражи почти всех его носков и парадного галстука. – Он шевелился, а потом перестал, – в конце концов сказал он.
– Если вы не можете его найти, возьмите сегодня мой, – предложил Мори.
– Простите?
– Ваш галстук, – Мори выпрямился и заложил сцепленные руки за затылок.
– Я сказал, что, наверное, сломал Катцу.
– Извините, я не расслышал.
– Нет, он действительно стащил мой хороший галстук, – сказал Таниэль. – Если у вас что-то не задастся с изготовлением часов, вы, по крайней мере, сможете зарабатывать на хлеб чтением чужих мыслей, – продолжал он, помолчав.
– Я… да, – произнес Мори. – Доброе утро, – добавил он, обращаясь к почтальону, вошедшему в мастерскую с большой плоской посылкой в руках. – Да, положите, пожалуйста, сюда. Спасибо.
– Что это? – с любопытством спросил Таниэль. Марки и штампы на ней не были ни английскими, ни японскими.
– Картина. Работа одного пребывающего в депрессии голландца, который пишет сельские пейзажи и сценки, цветы и прочее. Она довольно уродлива, но я должен поддерживать в хорошем состоянии поместья в Японии, а современное искусство – это неплохое вложение денег.
– Можно посмотреть?
– Я бы не стал тратить на это время, – ответил Мори, однако Таниэль уже развязал бечевку и отогнул верхнюю часть оберточной бумаги. Картина была довольно странной. Краска была наложена на холст таким толстым слоем, что выпирала над поверхностью какими-то буграми, грязноватые цвета и рельефные мазки усугубляли впечатление. Мори был прав: картина уродлива, но вихревые удары кисти, деформировавшие предметы, рождали ощущение видимой глазом силы ветра, а зелень звучала для него тихо шевелящимся на ветру сеном.
– Вам стоит повесить ее здесь, она очень хороша.
– Я не люблю западное искусство, – упрямо ответил Мори.
– Нет, вы только посмотрите, – Таниэль вынул тяжелую картину из упаковки. – В ней чувствуется мысль, она выглядит как оживленный Моцарт.
– Что?
– Я… – Таниэль вздохнул, – я вижу звуки. Это похоже на Моцарта. Знаете, быстрая игра.
– Видите? Прямо перед собой?
– Да. Но я не сумасшедший.
– Я так и не думаю. Все звуки?
– Да.
– Например? – немного помолчав, спросил Мори.
– Например, когда вы говорите, все окрашивается в этот цвет, – он показал на свои часы. – А тикающие часы… это… Вспышки света от маяка. Лязганье чугунной лестницы в моем старом департаменте – желтое. Это все ерунда.
– Вы когда-нибуть пробовали это нарисовать?
– Нет, я бы выглядел как обитатель приюта для душевнобольных.
– Это было бы гораздо интересней, чем картина с покрытым грязью полем, – без малейшего намека на шутку произнес Мори.
Таниэль ощутил, что краснеет, и низко опустил голову. Он не собирался никому об этом рассказывать, и теперь, выставив напоказ свою тайну, чувствовал неловкость.
– Нет, это не так. Я хочу повесить картину.
Со второго этажа раздался грохот, что-то затрещало – похоже было, что Катцу вырвался на волю через заднюю стенку комода.
– С Катцу, кажется, все в порядке, – заметил Мори.
– Вы не знаете, куда он запрятал мои вещи?
– К сожалению, нет. Я уже говорил, что его шестеренки работают в произвольном режиме, поэтому я не всегда могу заранее установить траекторию его передвижений. Я посмотрю позже, что произошло, но сейчас я не могу прерваться, иначе у меня все рассыплется. Вы можете позаимствовать один из моих галстуков. В верхнем ящике, – сказал он, указывая на потолок. Его спальня находилась прямо над мастерской.
Таниэль не двинулся с места. Ему представился шанс, которого он так долго ждал, но ему тяжело было решиться этим шансом воспользоваться.
– Идите же, – сказал Мори. – Я не заколдовывал порог у себя в комнате. Боже милостивый, уж этот мне английский принцип неприкосновенности частной жизни!
Комната Мори была ничем не примечательна. В ней не было ни картин, ни безделушек, ни бумажных фонариков, не было даже книг, – только комод и кровать. Он просмотрел содержимое ящиков – ничего, кроме одежды, никаких бумаг. В левом верхнем ящике – воротнички и галстуки. Он проверил подоконник, заглянул под кровать и, ничего не обнаружив, недоуменно покрутил головой и вернулся к галстукам. Зеленый и голубой были погребены под серыми галстуками, было видно, что их доставали отсюда нечасто. Чтобы извлечь их на свет, Таниэль отодвинул в сторону ворох темных галстуков и обнаружил под ними тетрадь. Он замер. На старой потрескавшейся обложке не было никаких надписей, корешок был порван, и тетрадь прошита заново, что позволило вставить в нее дополнительные страницы. Записи были на японском. Несмотря на то, что он не успел еще научиться более или менее свободно читать и понимать по-японски, Таниэль открыл тетрадь.