– У вас необычное произношение для человека, работающего в Форин-офисе.
– А у вас необычная прическа, – ответил он. Их пикировка напоминала азартную игру: он только недавно выучился танцевать и разговаривать одновременно. Фэншоу всю неделю давал ему уроки прямо в офисе, полагая, что если даже нескладехи из русской секции освоили эту премудрость, то он тем более не допустит, чтобы кто-либо из его парней опозорил весь отдел.
Она согласно кивнула – два коротких кивка, как будто внутри у нее была до упора закрученная пружина.
– Раньше у меня были длинные волосы, но я как-то подожгла их по неосторожности, и с тех пор мне кажется, что стриженые волосы безопаснее.
– Но каким образом?
Она отвела глаза в сторону, и сквозь слаженную игру струнного оркестра в углу зала он услышал, как скрипнули ее стиснутые зубы. Цвета музыки смешивались с фигурами танцующих, и подчас Таниэль не мог уверенно определить источник вспышки: то ли это брильянтовая булавка в женской прическе, то ли звук скрипки в оркестре. Подолы колышущихся над полом юбок создавали собственные оттенки, а мужские голоса иногда терялись, перекрываемые красными звуками виолончели. Последний раз в таком ярком месте Таниэль был на постановке оперетты Гилберта и Салливана.
– Я изучаю физику в университете. Кое-какие испытания прошли неудачно. Я правильно понимаю, что вы работаете в восточной секции? – спросила она, не давая ему возможности подробнее расспросить об экспериментах.
– Да, так и есть.
– Значит, вы знаете Фрэнсиса Фэншоу?
– Я работаю под его началом.
– Мы с ним вместе удили рыбу детьми. И… как там, интересно?
– Не так интересно, как изучать физику в университете, – ответил он, желая вернуться к этой теме прежде, чем нить беседы уведет их слишком далеко.
– Ну, теперь с этим кончено, – сказала Грэйс и стала расспрашивать Таниэля о его работе, о том, что представляет из себя японский и насколько он труден для изучения. Когда оркестр перестал играть, она сделала быстрый реверанс.
– Ну что ж. Было приятно познакомиться.
С дальнего конца зала распорядитель объявил, что через несколько минут начнется выступление Эндимиона Гризта. Таниэль посмотрел в его сторону, затем снова на Грэйс. Она наблюдала за беседовавшим с Фрэнсисом Фэншоу пожилым человеком – ее отцом, судя по схожей форме подбородка.
– Пойдемте, послушаем это вместе. Мне не хочется сидеть там одному.
– Отчего же?
– Потому что композитор уж очень претенциозен и его музыку чертовски трудно слушать.
– Вы тоже от кого-то прячетесь? – рассмеялась Грэйс.
– Нет, но я обещал купить ноты для хозяина моей квартиры. Хочется сначала послушать это самому, чтобы знать, что меня ожидает в дальнейшем.
– Хорошо, – согласилась она, по-видимому, с облегчением.
Они прошли через зал к роялю и креслам, обтянутым гобеленовой тканью и расставленным в ряд. Вокруг было довольно людно, публика уже уселась в ожидании выступления. Возможно, собравшиеся еще не были знакомы с музыкой Гризта. Сам композитор уже устанавливал ноты на пюпитре, на тулье его шляпы красовалась неизменная розовая лента. Он поправил ее, глядя на свое отражение в черном лакированном корпусе рояля, отполированном столь тщательно, что, когда он бросил на крышку свои шелковые перчатки, они, заскользив, упали на клавиши. Грэйс ссутулилась в кресле, так что плечики ее платья приподнялись над ее собственными плечами.
– Так, значит, вы много знаете о музыке?
Он помотал головой.
– Нет. Просто иногда покупаю билеты на галерку Альберт-холла.
– Однако, судя по вашим словам, вы знаток музыки, – сказала Грэйс, понизив голос.
– Неужели? – отозвался он, стараясь выглядеть одновременно смущенным и польщенным ее похвалой. – Он начинает.
Грэйс выпрямилась, плечики ее платья вернулись на свое место.
Как он и ожидал, вступление представляло собой поток неприятных цветов и высокоумных теоретических построений. Он понимал, что было бы нечестным по этой причине считать Гризта претенциозным; масса людей с удовольствием слушала подобную музыку, а некоторые и сочиняли ее сами, поскольку им нравилось находить в музыке матаматическую основу. Тем не менее ему всегда хотелось ответить таким людям (в случае, если бы ему вдруг вздумалось читать хвалебные рецензии на концерты Гризта), что если метод и математика одержат верх над реальной сутью вещей, в мире уже никогда не родится новый Моцарт. Вернее, Моцарты будут появляться на свет, но их всех задвинут в комическую оперу и никогда не допустят до симфонического оркестра. Слушая Гризта, он не мог справиться с грустью, но Таниэля поддерживала надежда уговорить Мори не играть его произведения слишком часто. Правда, ему, скорее всего, не придется терпеть это долго. Таниэль вспомнил об Уильямсоне: может быть, он сейчас тоже в этом зале?
Музыка перетекла в знакомую, быструю мелодию, которая поначалу показалась похожей на остальное, но нет! Таниэль неожиданно для себя обнаружил, что может ее напеть. Он посмотрел на потолок, чтобы рассмотреть цвета на пустой плоскости, полагая, что ошибся по рассеяности, но формы и оттенки остались неизменными. Именно этот отрывок Мори играл по утрам. В программке было отмечено, что соната специально сочинена по случаю бала и исполняется впервые.
– Эта часть получше, – прошептала Грэйс.
Таниэль ответил медленным кивком.
После выступления он, извинившись перед Грейс, устремился за Гризтом и поймал его у входа в соседнюю комнату, где продавались ноты. Барышни уже выстроились за ними в небольшую очередь. Некоторые из них обсуждали друг с другом вторую часть, напевая музыкальные фразы и стараясь их запомнить.
– Извините, пожалуйста.
– Хм? – вопросительно промычал Гризт. Прочная немецкая основа проглядывала даже в столь коротком, произнесенном им звуке. Венская консерватория.
– Вторая часть. Вы ее уже раньше где-нибудь исполняли?
– Нет, – настороженно ответил Гризт, – никогда. Ноты были напечатаны только сегодня утром.
– Стиплтон! – раздался голос Фэншоу.
– Стиплтон? – повторил Гризт. – Это вы раньше…
– Простите, – сказал Таниэль. Фэншоу на ходу улыбнулся Гризту и, подхватив Таниэля под руку, отвел его в сторону.
– Вы, кажется, подружились с мисс Кэрроу.
– О, я не позволил себе ничего неподобающего…
– Я вас в этом и не подозреваю. Однако вы не учились в Итоне и, к счастью для вас, не являетесь вторым сыном графа, поэтому к вам не будет претензий из-за дурных манер, нет, погодите, дослушайте до конца; не могли бы вы продолжать с ней беседовать в нелепой с точки зрения светских условностей, но решительной манере, за что я вам буду безмерно благодарен, и чтобы я при этом в своей благородной кротости не имел ни малейшей возможности вставить хоть словечко?
Таниэль попробовал осторожно высвободить руку, однако Фэншоу схватил его за пальцы и настойчиво сжал их.
– Но почему?
– Лорд Кэрроу хочет выдать ее замуж, а я, на свою беду, являюсь вторым сыном графа. Вы с ней уже познакомились. Вам бы хотелось на ней жениться? Мы с ней знаем друг друга с раннего детства, и, поймите меня правильно, она интересный человек, но она всегда была сумасшедшей, проводящей свои дни на чердаке, набитом взрывчатыми веществами. Ради всего святого, Стиплтон, спасите меня, а не то я сейчас начну вышивать прямо на буфетной стойке.
– Она мне нравится, – сказал Таниэль, рассмеявшись.
– Великолепно! Вы прелесть!
Фэншоу смешался с кавалерийскими офицерами, а Таниэль, набрав в легкие воздуху, пошел приглашать Грэйс на следующий танец. У той был сконфуженный вид.
– Фэншоу попросил вас занимать меня?
– Да. Я ведь не просто бесполезный идиот.
Она засмеялась. Но он заметил ее взгляд в сторону оживленно болтавшего с офицерами Фэншоу. Ее спина была напряжена, в глазах натянутое выражение.
– Вы хотели бы выйти замуж за Фэншоу? – спросил Таниэль.
– Мне надо выйти за кого-нибудь замуж, чтобы получить нормальное место для лаборатории. Тетка оставила мне дом, – помотала головой Грэйс, но не стала вдаваться в детали. Затем сразу перескочила на другую тему: – Короче говоря, завтра я буду в ресторане гостиницы «Вестминстер», и мне хотелось бы угостить вас чаем, если вы не работаете в воскресенье. Как насчет половины одиннадцотого?
– Спасибо, с удовольствием. Но почему?
– Потому что вы были ужасно добры ко мне безо всякой на то причины. У вас, быть может, есть занимающаяся наукой сестра?
– Нет, но у меня есть друг, который… занимается тем же разделом химии, как мне кажется.
Она рассмеялась, и он присоединился к ней, но внезапно осознал, что назвал Мори другом, хотя целых две недели боролся с собой, избегая этого слова.
Наклонив голову, Грэйс заглянула ему в глаза.
– С вами все в порядке? Вы вдруг погрустнели.
Таниэль отделался каким-то расплывчатым объяснением, о котором тут же забыл.
Бал завершился заполночь, и, когда Таниэль свернул, наконец, на Филигранную улицу, было уже около часа ночи. Все здесь выглядело призрачно в свете одиноких уличных фонарей, но все же иначе, чем в ту ночь, когда он впервые попал сюда после взрыва. Не шумел дождь, и он слышал поскрипывание старых деревянных построек, охлаждавшихся и оседавших после жаркого дня, а по все еще освещенным окнам угадывал, в каких домах живут холостые квартиранты. Слышно было журчание воды в сточных канавах под мостовой. В витрине пекарни все еще вращалась, поблескивая, модель колеса обозрения, бросая движущиеся тени на глянцевую поверхность тортов и пирожных, утративших свой цвет в полумраке. Один из тортов был украшен фигуркой сахарного лебедя.
На первом этаже дома под номером двадцать семь все еще горел свет. В гостиной то звучали, то замолкали странные фортепьянные аккорды. Он прислонился лбом к стене. Черт возьми, ноты! Он совсем о них забыл. Таниэль распахнул дверь.
Мори сидел, поджав под себя одну ногу, бесконечно наигрывая одну и ту же музыкальную фразу и все время сбиваясь: ему никак не удавалось одолеть интервальный скачок между октавами. Все лампы были погашены, горела только одна свеча на пустом пюпитре.