– Вы можете убить человека, посеяв траву в нужном месте. Что я должен делать теперь, после того как это стало мне известно? Взять с вас слово, что вы не дадите себя убедить Киётаке Курода, что мировая война пойдет нам на пользу? – Ито говорил все громче, но, понимая это, не мог остановиться. – Еще немного, и в один прекрасный день он точно придет к этой идее. Мне, очевидно, следует вас запереть и выбросить ключ.
– Мне надо было вас напугать. Теперь вы не станете никого за мной посылать, когда я сяду на корабль, – ответил Мори. – Какой смысл убивать человека, если можно просто убрать его с дороги?
– О, как это человеколюбиво с вашей стороны! Не будете ли вы так любезны и не просветите ли меня относительно ваших лондонских планов? Что вас там ждет такое чертовски важное?
– Друг, как я вам уже говорил.
– У вас нет там друга.
– Мы с ним просто еще не встретились.
– Я вас никуда не отпущу.
Мори выдохнул. Последняя деталь со стола была установлена на предназначенное ей место. Мори защелкнул заслонку на корпусе осьминога, и механическое существо задвигалось, просыпаясь и сплетая свои щупальца с его пальцами. Мори посадил его к себе на колени.
– Простите меня. Только таким путем я могу заставить вас изменить свои намерения.
– О, не стесняйтесь, поступайте, как хотите, вы увидите, что…
– Никто об этом не знает, но у вашей жены в высшей степени опасная реакция на пчелиные укусы, – тихим голосом перебил его Мори.
У Ито перехватило дыхание:
– Нет!
Мори лишь наблюдал за ним, как будто издалека.
– Убирайтесь! – взревел Ито, не обращая внимания на отпрянувших от его крика придворных дам.
Мори подчинился. Осьминог сидел у него на руках, положив Мори на плечо свою голову. Ито показалось, что он может помахать ему щупальцами, но осьминог не пошевелился. Когда Мори удалился, Ито, упершись локтями в стол, обхватил голову руками. Он всегда гордился своей политикой. Не тем, что причислял себя к правым или левым, модернистам или традиционалистам, но искусством вести дела, пользуясь всеми возможными приемами: достижением компромиссов, дипломатией и умением избегать войн, ибо война является политическим поражением государственного деятеля. Война – это все равно что разбить сломанные часы вместо того, чтобы их починить. Ито никогда в жизни не испытывал такого сокрушительного поражения, как сегодня. Обычно он подшучивал над впадающими в ярость людьми. Он прикрыл глаза, ожидая, когда успокоится сердцебиение, но сердце продолжало бешено колотиться.
Двери распахнулись, и на балкон, оглядываясь по сторонам, вышел Курода. Уже десять к одному.
– Вы только что разминулись с Мори, – сказал Ито. – Он отправился в Англию.
– М-м, – промычал Курода, не выказав никаких эмоций, и повернул обратно к дверям.
– Курода, – внезапно обратился к нему Ито.
– Что?
– По поводу Кореи. – Ито пришлось сделать паузу, чтобы собраться с мыслями. – Она вызывает у вас беспокойство. Почему?
Адмирал посмотрел на него так, как, наверное, смотрел бы на внезапно заговорившую на человеческом языке собаку.
– Из-за китайцев, конечно.
– Но почему? Мы заключили с ними мирный договор…
– Чушь! Спросите своих британских друзей, что они думают о мирных договорах.
Ито набрал воздуха в легкие.
– Послушайте… подойдите сюда на минуту и расскажите мне, как, с вашей точки зрения, лучше всего действовать.
– Что вы имеете в виду?
– Я, видите ли, не военный, поэтому мне нужен кто-нибудь, чтобы просветить меня на этот счет.
Все еще хмурясь, Курода уселся на место Мори и перочинным ножом нацарапал карту на столешнице из красного дерева. Ито поморщился, но промолчал, когда Курода, нацелив нож в его сторону, поинтересовался, не хочет ли он что-то сказать. Когда начало светать, на небе стали видны легкие, как дым, перистые облака. Ито думал о поездах и кораблях и о том, что Мори, скорее всего, уже отплыл в сторону Англии. Теперь, успокоившись, он чувствовал себя сбитым с толку. Мори был достаточно богат для того, чтобы, не выдавая себя, подкупить следящего за ним человека и таким образом уйти от слежки. Ито вздохнул. Курода вручил ему солонку, чтобы обозначить ею местоположение русского флота, и попросил сосредоточиться.
XXIIЛондон, октябрь 1884 года
В длинном и узком саду кенсингтонского дома росло восемь грушевых деревьев. Они были высажены по четыре с каждой стороны от когда-то засыпанной гравием тропинки, и гравий до сих пор кое-где похрустывал под ногами, хотя большая часть тропинки заросла травой. По дому вот уже несколько недель сновали плотники и маляры, и теперь только сад выглядел таким, каким был при тетке Грэйс. Он густо зарос травой и крапивой, а на стене флигеля с маленьким витражным окошечком в двери остался восьмидесятилетний скелет покрывавшего ее когда-то плюща. Грэйс провела все лето, занимаясь тысячью разных не терпящих отлагательства дел и стараясь не смотреть вверх на ветви деревьев, где пугающе крупные вороны свили свои гнезда на опасно близком расстоянии от голов проходящих под ними людей. Таниэль, обычно очень деятельный во всех других случаях, странным образом не желал ни в чем принимать участия. Даже в холодные дни он, как правило, сидел в саду со своим японским словарем, прижав камнем страницы и предпочитая не заходить в дом, когда же Грэйс заговаривала с ним на эту тему, он что-то бормотал себе под нос и находил для себя какое-нибудь иное занятие.
Нельзя сказать, чтобы он специально что-то выдумывал в свое оправдание, но надо было столько всего успеть сделать, и общение с рабочими добавляло сложностей: их сковывал традиционный для их сословия ужас от необходимости напрямую разговаривать с благородной дамой. Дом был набит всяким барахлом, скопившимся здесь за долгую жизнь ее тетки, и несколько недель ушло только на то, чтобы разобрать весь этот хлам. Затем надо было заменить сгнившие половые доски, подумать об оснащении лаборатории и провести газовые трубы, поскольку ее тетка пользовалась мазутом. Шаг за шагом дом обновлялся, становился чище и светлее, но Таниэль по-прежнему проводил время в саду и ни в чем не принимал участия. Они могли приходить сюда только днем по субботам, поскольку отец категорически запретил ей бывать здесь одной, а Таниэль всю неделю был занят на службе и посещал репетиции по воскресеньям, но, даже появляясь здесь так ненадолго, он умудрялся тянуть время. За две субботы до свадьбы внезапно похолодало, и сад побелел. Ветер крутил в воздухе снежную пыль, заволакивая ею деревья. Грэйс работала в лаборатории, согреваясь поставленными с двух сторон и отрегулированными на синее пламя бунзеновскими горелками, так как понимала, что не имеет смысла зажигать для Таниэля камин наверху. Она с равным успехом могла бы попробовать заманить в комнаты оленя.
Услыхав треск льда на открывающихся воротах, она подняла глаза. Лаборатория была, наконец, закончена, и Грэйс решила отметить это событие, пригласив на ее символическое открытие Мори. Она не видела его со времени их первой встречи, но, придя на почту, чтобы отправить ему телеграмму, обнаружила, что там ее дожидается телеграмма от него, подтверждающая, что да, суббота, без четверти два – удобное для него время. Она все же послала свою телеграмму, поскольку что-то в его тексте подсказывало ей, что он попросту забыл, что еще не получил приглашения.
Ее часы показывали, что до его прихода оставался еще час, но все же, услыхав скрип ворот, она забралась ногами на скамейку и открыла окно. Окно было необычного вида: основная его часть было из матового стекла, но чуть в стороне от центра стекольщик поместил круг из яркого витража, составленного из полуфигуры ангела и фамильных гербов, – все это, скорее всего, были обломки, оставшиеся при ремонте какого-нибудь собора. Часть проникавших сквозь окно солнечных лучей была приглушенной, размытой, другая же часть сияла ярким витражным светом, отбрасывая на ее руку разноцветные зайчики. Таниэль был в саду один.
– Он точно собирается прийти? – спросила Грэйс.
– Он придет к назначенному времени, – успокоил ее Таниэль. Он подошел к окну, коротко помахал ей рукой и, взявшись за старую стремянку, подтащил ее к ближайшему грушевому дереву.
– Вам не кажется, что он согласился на этот визит через силу?
– Нет, с чего бы?
– В прошлый раз у меня сложилось стойкое ощущение, что я ему не нравлюсь.
– Зачем тогда было его приглашать? – засмеялся Таниэль.
– Потому что я могу ошибаться, и мне очень интересно, что он скажет об эксперименте. Он может мне в этом помочь. Что… вы делаете?
– Я хочу тут немного поработать.
– В самом деле? – спросила она с любопытством.
Он поднял корзину, которую до этого пристроил возле дерева, и наклонил ее, чтобы показать Грэйс ее содержимое. Корзина была наполнена грушами из настоящего золота или, по крайней мере, позолоченными.
– Они у него валялись на чердаке на полу, и я решил их стащить.
– А он не рассердится? – спросила она, подумав о том, сколько утащила у Мацумото одежды, которую так и не вернула. Она собиралась это сделать, но перед концом триместра у нее не было времени, и она успокаивала себя тем, что все равно увидится с ним в Лондоне. Однако после бала в Форин-офисе он сразу же отправился в Париж, даже не попрощавшись. Его друзья часто жаловались, что он поступает с ними так же. Он любил окружать себя приятелями, но относился к ним, как к красивым шторам, от которых можно отказаться, переехав в другое место, или купить себе новые, когда они начнут надоедать.
– Если бы он был недоволен, он сказал бы мне об этом еще до того, как я их нашел, – махнул рукой Таниэль, взбираясь на лестницу.
Подвешивая груши на ветки на магнитных крючках, он продолжал с ней болтать, но она видела, что все его внимание сосредоточено на деревьях и он постепенно передвигается вглубь сада, дальше от окна. Его, по-видимому, не смущало, что приходилось хвататься за ветки, покрытые мхом, в котором таились острые сломанные сучья. Ей хотелось присоединиться к Таниэлю, но она понимала, что будет опасаться занозить руки и что для не