— Ты меня слышишь?
— Что ты делаешь? — грубо спросил часовой.
Услышав посторонний голос, Лимин грешил, что на этот раз судьба поворачивается к нему лицом. Этот тип по имени Марсин был способен разве что прицелиться и выстрелить или в крайнем случае поднять крик и позвать на помощь. Ни для чего другого он умом не вышел. Пожалуй, при медицинском освидетельствовании ему бы пришлось основательно поработать мозгами, чтобы сойти хотя бы за полудурка.
— Что ты делаешь? — Марсин повысил голос.
— Вызываю, — ответил Лиминг, будто только сию секунду очнулся и заметил постороннего.
— Вызываешь? Кого вызываешь и куда?
— Не твое хлюндячье дело, — с явным нетерпением ответил Лиминг. Сосредоточив все внимание на спирали, он повернул ее на пару градусов. — Ты меня слышишь?
— Не положено! — не унимался Марсин.
Лиминг громко вздохнул с видом человека, вынужденного терпеть дурацкие выходки, и спросил:
— Что не положено?
— Вызывать.
— Не будь идиотом. Нам, землянам, вызывать разрешается всегда. Что бы с нами стало, если бы мы не могли это делать, энк?
От такого у Марсина совсем ум за разум зашел. Он ничего не смыслил в землянах или в особых привилегиях, которые считались для них жизненно необходимыми. К тому же он не имел ни малейшего понятия, что с ними стало бы без этих привилегий.
А кроме того, Марсин не решался войти в камеру, чтобы пресечь непонятные действия узника. Вооруженному охраннику запрещалось заходить в камеру в одиночку, и это правило строго соблюдалось с тех пор, как отчаявшийся ригелианин пристукнул часового, схватил его оружие и порешил шестерых, пытаясь вырваться на свободу.
Если возникала необходимость вмешаться, предписывалось отыскать начальника караула и потребовать унять розоволицего чужеземца, нарушающего тишину разговорами с какой-то непонятной петлей. Начальник был пренеприятным типом и имел привычку громко обсуждать вслух детали интимной жизни своих подчиненных. Стоял самый глухой час между полуночью и рассветом, время, когда больная печень начальника караула бурчала особенно громко. К тому же он, Марсин, и без того слишком часто оказывался у него ублюдочным фаплапом.
— Кончай вызывать и ложись спать, — приказал Марсин с ноткой отчаяния в голосе, — или утром я доложу дежурному офицеру о твоем неповиновении.
— Покатался бы лучше на верблюде, — посоветовал ему Лиминг. Он повернул спираль, как будто тщательно ее настраивая. — Ты меня слышишь?
— Я тебя предупредил! — не отставал Марсин, не спуская со спирали глаз.
— Сказано, фибли отсюда! — взревел Лиминг.
Марсин захлопнул глазок и отфиблил.
Естественно, Лиминг проспал — ведь он почти всю ночь провел за работой. Пробуждение было грубым и внезапным.
Дверь с грохотом распахнулась, и в камеру ворвались три охранника, за ними вошел офицер. Пленника без всяких церемоний стащили со скамьи, раздели и совершенно голым вытолкали в коридор. Пока охранники обыскивали его одежду, офицер слонялся но камере, наблюдая за ними. «Вылитый педик», — решил Лиминг.
Ничего не обнаружив в одежде, они стали обыскивать камеру. Один из них сразу же нашел петлю на подставке и отдал ее офицеру. Тот взял ее так осторожно, как будто это был букет, в котором могла оказаться бомба.
Другой охранник наткнулся на вторую деревяшку, отфутболил ее в сторону и позабыл о ней. Оттащив скамью от стенки, они заглянули за нее, но перевернуть и поискать под ней не сообразили. Тем не менее их долгая возня со скамьей начала действовать Лимингу на нервы, и он решил, что пора прогуляться. Нисколько не смущаясь своей наготы, он прошествовал по коридору.
Офицер издал яростный рев и напустил на него охранника. Тот так и вылетел из камеры, голося, чтобы Лиминг остановился. На шум из-за угла коридора появился четвертый охранник и угрожающе поднял ружье. Лиминг повернулся и ретировался.
Подойдя к офицеру, который вышел из камеры и уже кипел от злости, он остановился, принял скромную позу и сказал:
— Взгляните — «Сентябрьское утро».
Для офицера это был пустой звук.
Размахивая петлей, он подпрыгнул от ярости и заорал:
— Это что такое?
— Моя собственность, — с неприкрытым достоинством заявил Лиминг.
— Вы не имеете права ни на какую собственность. Военнопленным не разрешается ничего иметь при себе.
— Кто это сказал?
— Это я вам говорю! — довольно злобно ответил педик.
— А кто вы, собственно, такой? — поинтересовался Лиминг, демонстрируя чисто научный интерес.
— Клянусь Великим Голубым Солнцем, вы еще узнаете, кто я такой! Стража, взять его в камеру и…
— Вы здесь не начальник, — перебил его Лиминг с наглой самоуверенностью. — Здесь все решает комендант. Тут мы с ним заодно. Если не верите, пойдите и спросите его.
Охранники мешкали в явной нерешительности. Они единодушно отдали всю инициативу офицеру. Но герой что-то утратил свой пыл. Недоверчиво уставившись на узника, он колебался.
— Вы что же, утверждаете, что комендант позволил вам держать при себе этот предмет?
— Я говорю, что он не возражал. Значит, и вы не можете возражать. Катитесь-ка в свой свинарник и не старайтесь перепрыгнуть через голову начальства.
— Свинарник? Это еще что такое?
— Не ваше дело.
— Я справлюсь у коменданта.
Утратив спесь и уверенность, офицер повернулся к охранникам.
— Возвратите его обратно в камеру, и пусть ему принесут обычный завтрак.
— Надеюсь, мне вернут мою собственность, энк? — напомнил Лиминг.
— Не раньше, чем я увижусь с комендантом.
Охранники затолкали его в камеру. Он оделся. Прибыл завтрак — обычная миска размазни. Он обругал стражников за то, что ему не принесли яичницу с беконом, и сделал это нарочно, с дальним прицелом. Демонстрация самоуверенности и некоторой агрессивности была необходимым условием для продолжения игры.
Учитель почему-то не явился, так что Лиминг провел все утро, шлифуя по книгам беглость речи. Днем его выпустили во двор, и он, смешавшись с толпой, не смог обнаружить признаков какой-то особой слежки.
Его знакомый прошептал:
— Мне удалось стащить еще моток проволоки. Я его захватил с собой на тот случай, если он тебе понадобится. — Он сунул проволоку Лимингу и, убедившись, что она исчезла вето кармане, добавил: — Это все, что я сумел достать. Больше не проси. Нельзя слишком часто испытывать судьбу.
— В чем дело? Это становится опасным? Тебя подозревают?
— Пока все тихо. — Ригелианин настороженно огляделся, — Но если другие узнают, что я таскаю проволоку, то немедленно последуют моему примеру. Они разворуют ее на всякий случай, надеясь пронюхать, зачем она мне понадобилась, чтобы потом использовать таким же образом. За два года в тюрьме все мы стали отъявленными эгоистами. Каждый так и старается оттяпать у ближнего лишний кусок — неважно, настоящий или воображаемый. От этой собачьей жизни все худшее в нас вылезает на поверхность — как, впрочем, и лучшее.
— Понятно.
— Пары моточков никто не хватится, — продолжал собеседник, — Но если поднимется паника, проволока начнет исчезать в огромных количествах. И тогда не миновать жутких разборок. Я вовсе не хочу давать повод для повального шмона.
— То есть ты хочешь сказать, что как раз сейчас твои товарищи не могут рисковать, подвергая себя тщательному обыску?
Ригелианин шарахнулся, как испуганный конь.
— Я тебе этого не говорил.
— Но я-то не хуже других знаю, сколько будет дважды два. — Лиминг ободряюще подмигнул собеседнику. — А еще я умею держать язык за зубами.
Он проводил взглядом поковылявшего прочь ригелианина. Потом обыскал двор в надежде найти еще какие-нибудь деревяшки, но безуспешно. Ну и ладно, не в них дело. В крайнем случае можно обойтись и так.
Послеобеденное время он посвятил упражнениям в языке и сумел сосредоточиться на учебе без всяких помех. В тюремной жизни есть одно, пожалуй единственное, преимущество: можно заняться самообразованием.
Когда дневной свет стал меркнуть и сквозь решетку засияли первые бледные звезды, он стал так дубасить ногой в дверь, что грохот разнесся по всему зданию.
Глава 8
Топот бегущих ног. Глазок открылся. За ним был все тот же Марсин.
— А, это ты, фаплап! — приветствовал его Лиминг. Он презрительно фыркнул. — Ты, конечно, уже натрепался. Наябедничал офицеру, чтобы выслужиться, — Он выпрямился во весь рост, — Что ж, мне тебя жаль. Я бы сто раз предпочел оказаться в своей шкуре, чем в твоей.
— Тебе жаль? Меня? — Марсин всполошился. — Это еще почему?
— Потому что тебе несдобровать.
— Мне?
— Кому же еще? Не сразу, если тебе от этого легче. Сначала подождешь, помучаешься. А уж потом получишь сполна. Можешь, конечно, мне не верить. Поживем — увидим.
— Я только выполнял свой долг, — чуть ли не извиняясь, оправдывался Марсин.
— Это тебе зачтется, — утешил его Лиминг, — за все получишь по заслугам.
— Не понимаю, — заныл Марсин, нутром ощущая беду.
— Поймешь — не обрадуешься. И те вонючие фаплапы, которые лупили меня во дворе, — тоже. Можешь передать, что наказание для них уже отмерено.
— Яне должен с тобой разговаривать, — сказал Марсин, смутно сознавая, что чем дольше он стоит у глазка, тем прочнее к нему прилипает. — Мне пора идти.
— Ступай. Только мне кое-что нужно.
— Что?
— Мне нужен мой бопамагилви — та штука, которую забрал офицер.
— Ты ее не получишь без разрешения коменданта. А его нет и не будет до завтрашнего утра.
— А мне-то что. Мне он нужен сейчас.
— Сейчас нельзя.
— Ну и ладно, — Лиминг небрежно махнул рукой, — Сделаю еще один.
— Не положено, — крайне неуверенно напомнил ему Марсин.
— Ха-ха! — ответил Лиминг.
После того как совсем стемнело, он вынул из-под скамьи проволоку и соорудил вторую штуковину — точную копию первой. Его дважды прерывали, но не застукали ни разу.
Закончив работу, он поставил скамью дыбом и влез на нее. Вынув из кармана недавно полученный моток проволоки, крепко привязал один конец к среднему пруту решетки, а сам моток подвесил за окном. Разведя слюной пыль, он старательно замазал блестящую поверхность проволочного кольц