Их было шестеро – тех, кто мог возглавить поход в Ноэль.
Однако взоры всех были прикованы прежде всего к Теорату Черному. Всем казалось, что именно он должен вызваться первым, чтобы захватить эту золотоносную жилу – Ноэль. Но барон молчал, прикрыв черные глаза. Молчали и прочие. Никто не рвался выразить свою верность.
Так и тянулось время.
– Почему никто не желает доказать клану преданность? – спросил грозно Летэ. – Ольстер! Ты века провел у берегов залива и во времена Кровавой войны водил армии.
Ольстер Рыжебородый молчал и хмурился, положив лапища на стол. Всей душой он рвался к солнечным берегам Юга, мечтал когда-нибудь увидеть воочию ласковое море. Но его обуревала смутная тревога грядущей беды. Он не успел ни согласиться, ни отказаться, когда в дело вмешался ярл Барден Тихий. Ярлу не хотелось отпускать от себя своего единственного родственника, поэтому он мотнул седо-рыжей головой и пробасил:
– Со мной пусть едет! Помощником будет. Дерьмо будем разгребать вместе, потому что я не буду разрываться и на Солраг, и на Йефасу, и на Филонеллон! Пусть в Ноэль поедет кто-нибудь другой!
– Я бы не торопился туда ехать на самом деле, – сухо заметил Теорат. – Как я понял из рассказа графа, тот маг Пацель неспроста служил верховным магом Детхая. Думается мне, что он занимал это политическое место намеренно, а целью его было прежде всего уберечь Ноэль от посягательств детхайских южан. Кто знает, сколько веков он заботился о нем? Сейчас же южан ничего, кроме страха, сдерживать не будет. Но когда все узнают, что на графиню Лилле Адан напали… А они уже должны были узнать…
– Вот мы и покажем свою силу, Теорат, – сказал Летэ.
– Как бы Юг не показал ее нам… – осторожничал барон.
– Ты тоже отказываешься ехать? – спросил Летэ.
– Боюсь, мне это не по силам, – ответил Теорат. – Я не содержал и не содержу войск и не умею их водить, как водили все наши прославленные северные воеводы, – и его тонкие губы растянулись в легкой насмешке. – А не содержу потому, что у залива надо выживать иначе, нежели на Севере. Войско у нас куда неповоротливее, чем навьюченный золотом мул. Да и, как говорят смертные, Ноэль способен стать «тем ломтем, которым можно подавиться».
Многие из старейшин при этих словах задумались.
Летэ это не смущало. Он продолжал настойчиво искать глазами претендента, пока наконец свою преданность не пожелали выказать двое старейшин: Джазелон и Тирготт. Они были небогатыми, поэтому, пусть поход и обещал быть нелегким, они уже грезили о том баснословном состоянии, что получат с ноэльских проездных пошлин.
Ольстер Рыжебородый лишь отмолчался, сочтя вмешательство своего старшего родича решающим. Когда Филипп посмотрел на него, то он и вовсе покачал своей рыжей головой, как бы жалуясь, что чертова судьба снова насильно тащит его на Север.
Другие сидящие в пещере будто и вовсе не интересовались происходящим. Они находились здесь лишь потому, что обязаны были прибыть из-за столь громкого предательства. Прежде многие из них появлялись столь редко, что и вовсе перестали вникать в дела клана. А некоторым уже попросту не хотелось лишний раз озадачивать себя, ибо они скорее не жили, а существовали по привычке. И Филипп разглядывал их из-под хмурых бровей. Разглядывал полуживую отрешенную Пайтрис, странно молчаливую Амелотту, дремлющих Винефреда и Сигберта, и ненадолго его мысли перескочили от приближающихся переговоров к той ночи, когда Мариэльд говорила о бессмертии и старости.
«Стоило ситуации измениться с отсиживания в замках на войну, как заскрипели кости и разломались ржавые мечи… Как же мы стары…» – устало подумал Филипп.
Поздно ночью из Молчаливого замка отбыла герцогиня Амелотта де Моренн. Она сослалась на необходимость успокоить восстания в своих землях, которые учинил ее военачальник. Но все понимали: ей требовалось в уединении почтить память своей подруги, которая была ей как сестра. За все эти дни никто не услышал от нее ни одного вредного слова; она ходила гримом по высоким залам, больше не хватаясь привычно за рукав подруги. Голова ее поникла, морщинистые губы поджались, и старая герцогиня теперь чаще глядела себе под ноги, на холодный гранит и свои кружева, словно была мыслями в прошлом. Искала ли она ответ на вопрос, с какого момента началось предательство Мариэльд, или просто погрузилась в какие-то другие размышления – неизвестно. Ее душа была более непроницаема, чем самые темные пучины.
Амелотта пообещала вернуться, чтобы показать свою память Горрону и доказать преданность клану. Но после ее отъезда в воздухе витало ощущение, будто ее здесь больше не увидят. Ее не интересовали ни походы на Ноэль, ни грядущие переговоры, ни перемены совета. Стоило графине Мариэльд исчезнуть из ее жизни, как сама жизнь, кажется, потеряла для нее всякий смысл.
– Мари не предавала… – растерянно утверждала она. – Не предавали и мы. Мари – жертва велисиала…
Порой всего один вытащенный из основания крепости камень может разрушить эту крепость. Совет после предательства старейшины тоже стал погружаться в тягостную апатию. Следом за Амелоттой исчезли из замка те, кто не мог по каким-то причинам участвовать в походе в Ноэль. Исчезли и некоторые старики, чувствующие себя неуютно в стенах этого похожего на человеческие жилища замка. Они вернулись в леса и уже более не являлись сюда, понимая, что этот мир не для них. Легла спать в свои ледяные пещерные покои под замком Пайтрис. Причем сделала это вопреки тому, что ее супругу как никогда нужна была поддержка. Ее молчаливый протест против этой жизни был очевиден для каждого. Притаилась в комнате и прекрасная Асска, но уже от другого чувства – чувства тягостного понимания, что в совете происходит нечто дурное, болезненное.
И хотя Летэ продолжал гневно настаивать на испитии Гейонеша, события последних месяцев показали: это уже не тот Летэ фон де Форанцисс, каким он был тысячу лет назад. Доверие и уважение к нему подорваны, поэтому после отбытия герцогини многие последовали ее примеру и удалились из замка под благовидными предлогами.
Филипп встретился с бароном поутру, когда цветущий сад был окутан туманом. Вместе со своим вечным другом Шауни де Бекком Теорат собирался обратно домой. Кобыла под ним была резвая, жилистая и все норовила укусить кого-нибудь, но барон успокаивал ее короткими хлопками по шее.
– Хороша! – заметил Филипп, подойдя к сидящему в седле барону. – Но норовиста, будто не кобыла, а жеребцующий конь.
– Она горячекровная, – важно улыбнулся Теорат. Он тоже любил лошадей. – У нее южные песчаные крови, оттого и нрав такой.
– Дорого обошлась тебе?
– Дешевле, чем обошлась бы век назад, – усмехнулся Теорат. – Юг наступает, и летардийские аристократы теперь предпочитают горячекровных южных лошадей, нежели солровских северных. А через век, боюсь, даже в твоем Солраге конники будут требовать под седло именно южную.
Филипп тоже усмехнулся, понимая намеки.
Проводив товарища до ворот, он поглядел ему вслед и вернулся в замок. Многие в тот день засобирались в дорогу – и от ворот то и дело отъезжали всадники. А под ночь началась подготовка к выступлению на Ноэль, чтобы захватить его раньше южан. Прыткие гонцы покинули Молчаливый замок и поскакали во все стороны, в подвластные семье Форанциссов города. Через две недели, созвав войска, от Йефасы должны выступить порядка четырех тысяч пеших и четырехсот конных воинов. Они двинутся под черно-красными знаменами Йефасского графства к далекому морскому Ноэлю, а поведут их два помещика: Джазелон Дарру и Тирготт.
Тем временем Филипп продолжил свою роль стража, не засыпая ни на миг и ожидая подлого нападения. Рука его постоянно покоилась у груди, а сам он вслушивался в каждый шорох замка. Более всего он ожидал удара именно здесь, где его невольно окружали слуги и старейшины. Но ночи пока были спокойны.
В малом зале перед потухшим огромным камином сидел Ольстер Орхейс, прозванный Рыжебородым за свои огненно-рыжие космы.
– Опасная это затея – так далеко вторгаться в южные земли, – говорил он. – Ох, заманчивая, но опасная… Имел я тесные отношения с южанами. Они все, в общем-то, живущие вдоль залива – уже южане. Подлый это народец, хитрый. Знают и про нашу неподвластность магии, и как вытащить из нас душонку… Да я, Барден, рассказывал тебе про местную власть Бофраита и то, как они объявили на меня охоту…
– Но Ноэль забрать надо! – мотнул большой головой ярл Барден. – Мы не должны позволять лишать себя чести!
– Эх-эх-эх, вот только у северян и южан честь разная, – тихо заметил Ольстер.
Оба они, и Ольстер и Барден, говорили гулко. Голоса их были низкими, и даже шепот прокатывался по коридорам эхом, будто рокочущий гром. Вслушавшись, как разносятся по башне его слова, Ольстер Рыжебородый качнул широкими плечами и уселся поудобнее в тесном для него кресле. Кресло тут же досадно скрипнуло – не рассчитано оно было на медвежьи тела филонеллонцев.
– Вот и объясним им, что такое настоящая честь! – прогремел ярл Барден, и его слова унеслись вслед за словами Ольстера по коридорам, залетая в каждую комнату и окно. – А ты мне подсобишь! Завтра поедем с тобой в Брасо-Дэнто, а оттуда и на Аммовскую переправу, объясним этому недобогу, кто такие филонеллонские владыки!
– Тот демон умеет воевать.
– Умеет. Будет пробовать нас в дерьмо окунуть! Не нравится мне эта чертовщина. Лучше бы спал… Разве не предупреждал я Филиппа? Но коль так, надо выручать, ему и так дурно. Я бы такой груз на душу не рискнул взять. Так что не дадимся. А там и Ноэль заберем! Эти двое, Джазелон Дарру и Тирготт, – они молодые, Ольстер… Новый мир знают. Должны справиться с южными чертями!
– Справятся ли, – Ольстер погладил свою пышную бороду. – Даже если справятся, то окажутся в капкане.
– В каком капкане?
– Среди южан.
В малый зал вошел Филипп. За ним следовал по пятам безликий слуга, которого послали сообщить графу, что его ждут. Поприветствовав всех, Филипп присел в кресло и привычно огляделся и вслушался. Взор его был холоден, но в нем чувствовались и изнуряющая усталость, и сосредоточенность. Его сухая рука пригладила котарди в области сердца, где таилась бесценная карта.