Позже граф поднялся и покинул спальню. Спина его была все так же несгибаема, но потухшие глаза выдавали скорбь. Последующие дни он провел в своих покоях. Его размышлениям способствовала и угнетающая тишина замка, который и вправду был молчаливым. Слуги здесь ходили неслышно, похожие на тени, бледные, ибо по душе им были вечер и ночь. Изредка графу вспоминался его Брасо-Дэнто. Там на всех этажах, кроме последнего, всегда кипела бурная жизнь. По коридорам вечно туда-сюда сновали шумные слуги, без устали бегал со своими чертежами и расписками казначей, грохотал обитой железом обувью капитан стражи, шумели портнихи, ходил семеня Базил.
Тяжелая вуаль окутывала Филиппа все плотнее и плотнее, и он почти чувствовал, как становятся неподъемными его руки, ноги. Картины прошлого проносились перед мысленным взором, начиная от роли пажа для старого графа Тастемара и заканчивая собственными попытками переломить одиночество. Он все чаще думал о том, какой выбор сделать из предложенных Горроном исходов. И все яснее ему открывалось, что столь несвойственные ему горячность и порывистость порождены состоянием, которому подвергся перед смертью и его предшественник – Ройс. Все больше в нем крепла уверенность, что к тому, что произойдет, все и шло, а он лишь тешил себя иллюзиями.
Обмен случился на Саммамовку, день в день. Как только забрезжил рассвет, из дубовой зеленой рощи показалась повозка, укрытая темным полотнищем. На облучке сидел человек с холодными глазами, а справа от него ехал тот самый аристократ в шляпе с желтым пером, несильно отдаляясь. В хвосте был еще один верховой в качестве сопровождения. Наконец все въехали в ворота, а через них – к входу. Два помощника сами и безо всяких разговоров спешились. Они стащили грубый льняник, и он с шумом упал на камни перед донжоном. Подошли замковые слуги, которые принялись помогать с содержимым повозки: десятью мертвецами, завернутыми в южные расписные одеяла и потому скрытыми от глаз. Мертвецов взвалили на плечи и медленно понесли по светлым коридорам, ибо ко дню обмена на крюки подвесили зажженные фонари, чтобы указать гостям путь сквозь старый мрак.
Аристократ двинулся следом. Он не переставал искать глазами хранителя карты.
Филипп уже направлялся к месту назначения, уронив руку на перевязь с мечом. При переходе в другое крыло он снял с железного крюка горящий фонарь и пошел дальше уже с ним. На его худое старое лицо падал дрожащий свет. Перед дверьми в зал вереница слуг и гостей встретилась с появившимся из другого коридора графом. Филипп и аристократ в шляпе посмотрели друг на друга как готовые к решающей схватке непримиримые враги, затем вместе вошли внутрь. Там торжественно усаживался в резной трон Летэ, поправляя свои широкие рукава, открывающие полные белые руки.
Тела укладывали напротив трона, в ряд. Пока это происходило, Филипп глядел на замотанных в одеяла мертвецов, а на него самого пристально глядел Гаар. Точнее, глядел на его руку, лежащую у сердца, где должна быть карта. В зал внесли еще источники света, расставили на столы, чтобы угодить гостям, которые мало что видели.
Аристократ вышел вперед и объявил:
– Десятеро. Как было обговорено.
– Я должен убедиться, – глухо ответил глава.
– Покажите! – приказал Гаар своим людям.
Помощники склонились сначала над одним, высвобождая его от спутывающих тело, как кокон, многослойных одеял. Все увидели смуглого, красивого юношу с красным оттенком кожи и длинными, до плеч, кудрями. Он был мертв, а у его губ лежала белая засохшая пена. После приказа один из замковых старших слуг подошел, опустился перед ним на колени и припал к запястью. Затем оторвался и кивнул – кровь принадлежала бессмертному.
– Почему тело без ран? – спросил Летэ.
– Это яд…
– Яды нас не берут.
– Мало вы знаете об этом мире, – усмехнулся аристократ. – Это белая роза, даже небольшая доза вызывает мучительную смерть без видимых повреждений. А большего вам знать не надо! Яда в крови уже нет. Вампир оживет через пару-тройку дней.
Слуги размотали одеяла со второго трупа. Там тоже лежал смуглый мужчина, очень старый, с седыми как лунь волосами, вьющимися проволокой. Костюм его был чуден, красочен и принадлежал западному эгусовцу, однако ни Летэ, ни Филипп в деталях южных одежд не разбирались. У губ этого мертвеца также запеклась белая пена, похожая на цветочный рисунок.
– Почему старейшины такие смуглые? – свел брови на переносице Летэ, пока слуга пробовал кровь второго. – Разве вампиры были рождены из южных племен?
– Нет, – ответил аристократ. – Просто на Юге не придерживаются застарелых обычаев передачи бессмертного паразита обязательно вампиру.
Затем последовало третье тело. То был уже типичный среднеземельный аттан в легких шароварах и рубахе. На его шее висела затянутая удавка, он не мог вдохнуть ни единого глотка воздуха. Оттого он и лежал, как усопший, готовый очнуться от сна в тот же миг, как только смерть ослабит хватку. Узнав в нем Баммона из клана Теух, второго после Барши Безумного, опытнейшего воеводу, ненасытного вампира, Летэ не выдержал. Он даже сошел со своего трона, подошел ближе и впился в лежащего у ног врага тяжелым взглядом, обещая тому всевозможные казни. Следующий, четвертый, нареченный сын Баммона, снова оказался южанином с потемневшей под солнцем кожей. Губы его также были измазаны некой смертельной белой розой.
Между тем Филипп напряженно оглядывал еще закутанные тела, стоя в стороне и держа в руке пылающий фонарь. Ненадолго он почувствовал на себе взор, поднял глаза и увидел обращенное к нему бледное лицо аристократа. Аристократ глядел на него из-под шляпы, где качалось желтое шикарное перо, и победоносно улыбался.
Слуги с упоением вкусили крови пятого бессмертного.
Затем перешли к шестому, склонившись.
Седьмой тоже оказался южанином.
Восьмому перерезали глотку.
Девятый был не Генри и не Уильям.
Граф устремил вопросительный взор уже на главу совета, однако тот сделал вид, что все идет по плану, и только обнял толстыми нежными пальцами подлокотник своего монументального трона, плотнее втиснувшись в него. На лице Летэ застыла, как на камне, улыбка удовлетворения.
А когда прислуга с помощниками потянулась к последнему мертвецу, замотанному в желто-оранжевое одеяло с вышитыми ромбами, граф и аристократ скрестили свои взгляды, будто клинки. Одеяло начали неторопливо разматывать, обнажив сначала белые ступни, затем нижнюю часть тела нагого мужчины, пока не подошли к плечам. И вот уже лицо мертвеца освободилось от стягивающих оков покрывала. Это был не Уильям… К трупу склонились сразу несколько слуг, впиваясь клыками в побелевшие от смерти запястья.
– Где Уильям? – спросил Филипп.
– Десятеро, как и договаривались! – вмешался аристократ, перебив. – Карту! – он повелительно протянул руку.
– Сир’ес, где Уильям? – глухо повторил граф.
– Для блага родного клана время от времени нужно приносить определенные жертвы. Об этих жертвах мы не забудем и всегда будет чтить их. Это как кровь, что насыщает жилы клана, вливает в них силы для последующей жизни… – покровительственно отозвался Летэ. – Ты тоже претерпевал трудности. Теперь они закончились, как закончилась твоя роль стража карты. Передай ее, Филипп.
– Вы попрали собственные обещания.
– Передай карту…
– Как служить сюзерену, слово которого ничего не стоит? С каких пор вы стали продавать своих вассалов за то, чтобы осуществить месть, о которой забыли даже летописи? – зло произнес граф.
– Твои предки приносили мне священную клятву верности, которая перешла к тебе! И я взываю к ней. Передай!
– Изволь, карту, – подсказал аристократ.
Настойчиво протянув руку, он уже злорадно улыбался – победа за ним. А на лице Летэ вновь обосновалось уже опротивевшее графу высокомерие, под которым ничего не оказалось, кроме воспоминаний о мести. Отвернув край котарди, Филипп фон де Тастемара достал сложенную карту с почерневшим от огня углом. Все взоры были прикованы к нему, а точнее, к этому жалкому клочку бумаги, столь ценному, как ни одно сокровище в мире… Вместо того что от него ждали, Филипп распахнул металлическую дверцу фонаря и швырнул карту прямо внутрь… Пламя встрепенулось, разрослось и быстро облизало промасленный пергамент.
– Нет Уильяма – нет карты! – сказал граф металлическим голосом, и рука его ни на миг не дрогнула.
Наблюдая, как переменился в лице Гаар, как резко пропало неприятное высокомерие Летэ, он все-таки позволил себе открытую ухмылку. Он знал, что будет дальше, и рука его снова хищно упала к перевязи, где ощутила оплетку рукояти. На глазах всех огонь за миг пожрал карту. С губ Гаара сорвался страшный вопль – нечеловеческий. Вопль этот разнесся эхом в каждый угол замка, и даже в Йефасе все вздрогнули.
Глава 5. Отчий дом
Жаркое лето было в разгаре. На раскаленных солнцем полях крестьяне срезали серпами колосья пшеницы, чтобы перевязать их в снопы. Иногда они снимали шляпы, дабы обмахнуться, – ветра не было, и воздух стоял душный, тяжелый, совсем неподвижный. Вдалеке над полями высилась гора Брасо. Она тянулась острой верхушкой в ярко-голубые небеса, пронзая их. У подошвы горы расстелился город-крепость Брасо-Дэнто вместе со своими многочисленными полями, графскими рощами, поселениями и садами, где деревья начинали тяжело опускать свои ветви под весом зреющих плодов.
Йева выглянула из повозки, укрытой плетеной крышей, чтобы рассмотреть Брасо-Дэнто не из-за спины возничего, а вот так – во всей красе.
Целых три десятилетия этот вид будоражил ее мечты, проникал в дремотные сны, отчего она просыпалась в нетерпеливом ожидании. А когда сидела в одиночестве на мысе Бразегмаут, то позволяла себе воображать, каким будет ее возвращение. И вот момент настал – повозка приближалась к отчему дому. И то был не сон, а явь! Вскоре она увидит любимые коридоры, по которым бегала в детстве, когда за ней гонялся ее смешливый брат. Ее смех тогда разносился с верхнего этажа до темниц, звенел капелью. Выскакивая из-за угла, Йева порой натыкалась на приютившего ее графа и смущалась. Она краснела, теребила медную косу и извинялась, опуская взор, но граф никогда не серчал, лишь улыбался, да и разве что поучительно грозил пальцем.