– Это гость, – объяснил караванщик.
– Здесь? – переспросил жрец в двухцветной робе и бронзовых браслетах.
– Нас не предупреждали, мохадан, – настороженно заметил второй жрец. – Что же нам делать с этим неожиданным… посетителем? Куда его? – И он посмотрел на кандалы.
– В Священный зал! – приказал караванщик.
Всем оставалось только покорно склонить голову, ибо речами краснолицего мужчины управляло божество, воцарившееся в этой обители молитв. Но когда присутствующие помогли достать прибывшего из арбы, один из жрецов все-таки обронил шепотом стоящим рядом прислужникам, которые открыто таращились на чужака:
– Где жрец Акиф? Скажите ему, срочно скажите… о прибытии гостя, позванного самой мохадан…
– Он как раз в Священном зале, – отвечали прислужники. – Остался после вечерней молитвы.
Юлиан встал на ноги и осмотрел освещенную светильниками пещеру, грубые стены которой были изрезаны уже подстертыми божественными символами. Само время сгладило работу каменотесов, поэтому тяжело было распознать, относились ли эти символы к Раум или к еще юронзийской эпохе, когда в этих горах жили краснолицые дикари.
В конце зала виднелся коридорный проход, ведущий глубоко под землю – в сердце горы.
Из горы тянулся теплый воздух, принесший с собой запахи людей, еды и вместе с тем запах иссыхающей старости, который всегда стоит там, где живут старики.
Юлиана то ли повели, то ли потащили по анфиладе песчано-желтых залов, составляющих целый подземный город. Чувствуя на себе тяжесть взглядов, он рассматривал то немногое, что было вокруг, смутно узнавая обрывки из памяти убитого им Латхуса. Он миновал череду храмовых помещений, украшенных вырезанными из дерева, а также глины статуэтками Раум. Статуэтки были в виде грузной фигуры. Не имелось у них ни налившихся женских грудей, ни мужских гениталий. Эти странные обезличенные символы, полные противоестественности, а оттого грязной противоестественности, пугали многих южан. Само божество Раум считалось таким же гадким, хоть и почитаемым за темные знания. Однако в этом подземном храме было светло от фонарей, сухо и пахло летучими благовониями. Здесь не было ни грязи, ни крови, ибо о великой Раум заботились – ей или ему поклонялись. Правильнее было бы называть этого демона «оно», но человеческий мир устроен так, что все в нем делится на две половины: женскую и мужскую. А оттого, несмотря на обезличенность, где-то это божество связывали с женским именем, а где-то – с мужским. Сам же Илла Ралмантон всегда говорил о Раум как о женщине.
Юлиан спускался все глубже.
Пещеры становились ниже, уже, и высокому северянину приходилось нагибаться, чтобы не удариться головой. Мимо него в этом бесконечном лабиринте коридоров протиснулись смуглолицые дети в туниках. Глаза их были пусты. Юлиан поневоле задумался о том, как их тела еще с малого возраста становятся домом и пищей для червя. Дальше его тонкий слух выловил младенческие крики, доносящиеся эхом из залов, где новорожденных баюкали, растили и готовили к тому, что они будут служить Раум: душой или телом.
Наконец туннель расширился, оброс самыми дорогими южными коврами, устилающими и пол, и стены. Закончился он служащим дверью красно-золотым ковром с бахромой. Ковер отодвинули, и прислужники тут же опустили глаза, не смея поднять их на свое божество. Они буквально затолкали напряженного Юлиана в огромнейшую пещеру-храм под землей, выдолбленную из известняка, а сами испуганно исчезли, дабы разнести вести о нежданном чужаке.
Он видел Раум в воспоминаниях Латхуса, но, боги, как же отличаются эти мутные картины памяти от того, что предстало перед ним! Она шевелилась по всему залу своими сотнями отростков, ответвляющихся от длинного огромного тела, желтого от старости. Кое-какие отростки уже лежали безжизненными, повиснув, как бремя, лишь увеличивающее вес. Другие же отвратно колыхались при малейшем движении. Если она была божеством, то ее стоило описать как божество богопротивное, воплощающее в себе все самое отвратительное, что только способен вообразить себе человек.
Огромно-безобразная, она возлежала вдоль пористых стен, занимая пространство почти до потолка пещеры. Мрачные тени от двух светильников ползли по ней, а сама она сливалась со стенами желто-красной пещеры. Не шевелись она, могло бы показаться, что это часть храма. Так, возможно, и было. Не присутствуй Раум здесь, этот храм, оставленный юронзиями, когда те бежали после кровопролитной войны на Юг, так и остался бы заброшенным. Но сейчас она была его омерзительным сердцем, укрывшимся в глубинах лабиринта, дабы смертные не нарушали ее покой. Подле этого отвратительного божества, внушившего Юлиану одним своим видом и презрение, и ужас, находились люди, одетые в льняные робы. Их было под два десятка. Все разного возраста. И дети, и старики, и женщины, и мужчины, но все с одинаково вспученными животами. Кто-то из них крепко спал, прислонившись к вздымающемуся округлому телу, кто-то гладил шевелящиеся отростки, но делал это столь бесчувственно, что Юлиан понял: Раум ласкает себя человеческими руками, не имея собственных.
Среди этих пораженных сотрапезниками людей спиной к входу сидел на коленях верховный жрец. Тот самый Акиф. Около него покоился кинжал, инкрустированный яхонтами, а чуть поодаль – фонарь. Сам он держал в своих руках еще подрагивающий и отрезанный от божества отросток. Поначалу казалось, что он пытается его вкушать, однако чуть погодя стало ясно, что жрец жадно припадает к его сухой коже, лобзая. Жрец целовал его, как мать целует свое больное дитя, желая ему скорейшего выздоровления и печалясь от свалившихся невзгод. Из отростка, внешне иссушенного, как пергамент, вытекала то ли гнойная жидкость, то ли слизь, то ли белая кровь, – но пахло до того мерзко, что Юлиану сделалось дурно.
Весь зал был пропитан этими миазмами. Страшное божество, воплощавшее в себе власть слухов и подлости, уже давно несло на себе отпечаток болезненной старости, напоминая советника Ралмантона.
– Мне жаль… Жаль… Мохадан… Время снова берет свое, требуя расплату за жизнь… – со страстной горечью шептал жрец.
Он был так поглощен своим действом и молитвами, что не счел нужным заметить вошедшего. Но когда звякнули кандалы, ему пришлось поневоле обернуться. Юлиан увидел его морщинистое пожухлое лицо, напоминавшее натянутый на кость пергамент, и ему показалось, что на коленях перед божеством в поклоне сидит сам Илла Ралмантон. Чуть погодя всколыхнувшиеся расплывчатые воспоминания наемника подсказали, что перед ним старший брат советника – Акиф. Да и взор у обернувшегося вампира был не таким ясным, как у советника, а затуманенным слепой верой.
Поднявшись, верховный жрец спросил резким голосом:
– Кто ты? И как смел войти в Священный зал?!
– Гость… мой… – ответили за чужака сразу несколько человек в рубахах, и их перекликающиеся голоса эхом прокатились под сводами. – Жрец… возьми иссушенную длань… Возьми ее… Затем обрати в пепел и смешай с моей пищей… И оставь нас.
Негодование Акифа сменилось нерешительным подозрением. Не смея противиться воле своей покровительницы, он лишь обратил к незнакомцу лицо, изъеденное пятнами из-за долгих воздержаний от крови. Повесив на сгиб локтя фонарь, он поднялся и величественной походкой двинулся с отростком в двух руках к выходу, всем своим почтенным видом показывая, насколько ценна для него часть божества.
– Не знаю, кто ты таков, но сейчас ты в сердце храма самой мохадан. Так чти ее традиции! Пади ниц перед мохадан, величайшей из великих, перерождающейся, старейшей, всеведущей и милостивой, как и полагается! – проходя мимо, гулко приказал он.
Словно не замечая обращенных к нему слов, Юлиан продолжил стоять, хотя ноги его предательски дрожали, готовые подвести хозяина. Он чувствовал, как ежеминутно внутри него все нарастает страх. Как у него хватило сил решиться на такое? Безумец! Стоило верховному жрецу покинуть Священный зал, как с ковров поднялись и отделились зараженные. Они медленно встали толпой перед Раум, заслонив ее, и глаза их были пустыми, безжизненными.
– Ты здесь… – сказал один мальчик.
– Как и хотел… – продолжила вторая, молодая красивая женщина.
– Так говори же… – закончил третий, согбенный старик со вспученным животом, который шевелился.
Юлиан почувствовал, как по его спине заструился пот, но виду не показал – взглянул на Раум прямо, не отводя глаз. Что, если его предложение отвергнут? А если согласятся? Через что ему придется пройти? Вспомнив, ради чего он здесь, Юлиан испытал смесь вспыхнувшей злобы, отчаяния и желания взять судьбу в свои руки. И он сказал ясно, но негромко, чтобы его слова не разлетелись по всему лабиринту:
– Я благодарен тебе, о Раум, что ты соизволила выслушать меня! Знаю, ты велика и твоя длань простирается на весь Южный континент. Ты ведаешь обо всем. Покорные слуги, служащие тебе и душой и телом, способны переменить ход истории, раскачать ее маятник или же, наоборот, успокоить его. К твоим затаенным алтарям ходят на поклон и люди, и вампиры, и оборотни, и наги. Ты стоишь даже над королями! Тебе покорился бы весь мир…
Юлиан умолк, чтобы собраться с духом.
– Но ты обречена умирать раз за разом. Твое тело уже начинает иссыхать, болеть, отчего запахи старости расползаются по всем коридорам, проникают в каждую келью и напоминают всем, что твой век близится к завершению. Ты божественна, но смертна.
– Все мы в конечном счете смертны…
– Да, поэтому череда твоих предшественниц всегда использовала верховных жрецов-вампиров, дабы обрести в них плоть и впитать благословенную кровь Гаара. Однако даже благодаря вампирскому долголетию каждая Раум способна жить едва лишь один век. А когда она умирает, все низшие сотрапезники либо также гибнут, либо забывают о ней, из-за чего следующей приходится каждый раз начинать все заново, – Юлиан почувствовал сухость во рту.
Где-то в коридорах, за колыхнувшимся красно-золотым ковром, он вдруг расс