– Вериатель… Знаю, я говорю тебе это постоянно, но у меня действительно нет выбора. Я жажду выяснить правду, хотя бы часть. Не хочу больше терпеть всю эту неопределенность, жить под затянутым тучами небом в ожидании шторма, не видеть солнца над головой. Пойми же меня, душа моя. Если все пройдет как должно, то я решу, куда двигаться дальше и есть ли у меня вообще путь. Может, я постигну тайны, что гложут меня… Выясню, что это за Праотцы? Обман ли? Или они существуют на самом деле?
Он и раньше с ней так говорил. Пытался объяснить, расспрашивал. Но после его отказа идти на Север она не отвечала ни движениями, ни взглядом, который говорил лучше всяких слов. Вдруг она кивнула.
– Как? Подожди! – спросил Юлиан, поглядев на нее сверху. – Выходит, все это время я искал ответ, а он был здесь, у меня в руках?
Опять кивок.
– Раум правду сказала, значит, насчет их следов в истории и того, что они появлялись в различные эпохи? Что у них есть свои планы на мою судьбу?!
Демоница никак не отреагировала, лишь опустила взор. Глаза ее укрылись за пышными ресницами, и она притихла, будто ничего не ведая.
– Вериателюшка… Вериатель, скажи мне, пожалуйста! Душа моя…
Однако она молчала и глядела вниз, грустная и отрешенная. Юлиан понимал, что ей должно быть известно много больше. Тогда почему она так упрямо продолжает хранить тайну? В конце концов демоница вышла из сплетенных вокруг нее объятий, взмахнула рукавом серой рубахи, с которого плеснула вода, и пропала в озерце, куда собирались подземные родники со всех пещерных окрестностей.
Юлиан остался в одиночестве.
Вздохнув, он присел на скрипящую скамейку, что стояла у стены пещеры. Здесь отдыхали водоносы перед разносом ведер по кельям. В хранилище воздух был насыщенный, мерзлый, поэтому из-за намокшей после демоницы одежды по всему телу приятно разлился холод. Он сидел на лавочке и вспоминал былое, как вдруг перед ним ярко заиграл красками тот день, когда Вериатель потянула его на Север. Ему тогда ничего не оставалось, как отшутиться про побег в Фесзотовские северные горы, что он пошел бы с ней туда, став отшельником. Но, правда, думал Юлиан, в юности он часто поддавался опьяняющим мечтам, будто сможет так же ловко нырять за своей подругой в воду, плыть за ней в бурном потоке, обнимая, целуя, пропуская мокрые пряди между пальцев. Это было тогда самой великой мечтой, пока с годами он не осознал, что ему не суждено следовать за ней всюду. Что он просто человек… А теперь… Он коснулся горла, жаждущего крови, потом скользнул ко рту и нащупал под пальцами острые удлиненные клыки. К ним он уже давно привык, научившись хранить на губах сдержанную улыбку. Увы, несмотря на крепость тела, он не может отправиться с Вериатель куда захочется – он вынужден жить среди людей. Выбор невелик, однако Юг подарил ему возможность жить спокойно, не чувствуя большой разницы между человеческим бытием и демоническим. Чтобы жить подобным образом на Севере, нужно обладать титулом и землями, как старейшины вроде Филиппа фон де Тастемара.
А если его найдут: и на Севере, и на Юге, – то не лучше ли обрести ответы на свои вопросы там, где он проживет хотя бы сносно?
В любом случае, если он соберется вернуться в Земли олеандра, то для начала ему нужно узнать больше о Ноэле, потому что из россказней паломников он понял, что там случилось что-то неладное. Но что именно? Что вообще могло произойти страшного там, где тысячелетиями правит умелая рука графини Лилле Адан?
Ощутив, как яростная решительность снова захлестывает его, он резко поднялся со скамьи. У него не было выбора – он сам себе его не оставил. Есть только один путь из этих известково-песчаных глубин. Подойдя к двум ждущим снаружи пещеры прислужникам, которые грели руки в рукавах, он твердо заявил:
– Передайте мохадан, что я согласен! И готов!
Во всех этих неторопливых приготовлениях ему отчего-то вспомнился суд в Йефасе. Его тогда тоже окружили вниманием, но сейчас он сам явился, чтобы получить желаемое. Он принес клятву верности мохадан, вступив в культ. Ему коротко обрезали длинные черные волосы, и он задумчиво глядел на падающие к его ногам пряди, которые сворачивались серпом. После этого его обмыли. Только, в отличие от Йефасы, он чувствовал в действиях жрецов невольное уважение и робость.
Вскоре Раум начала собираться с силами, чтобы явить из своего безобразно раздутого чрева дитя. Не обычных сотрапезников, которые рождались, чтобы тут же обрести дом внутри людей и расселиться по Югу, а дитя истинное – такое же, как она сама. Это призвано было стать ее наследием, которое придет ей на смену, пожрав ее саму и забрав память.
Юлиан тогда днями сидел возле нее, пребывая в каком-то странном состоянии опустошения и угасшей злости. На нем была желто-красная мантия с оборками, расписанная по краям золотом. Ему принесли кресло и постелили мягкое шелковое ложе. Больше стража никого не впускала в Священный зал, дабы отвести любую угрозу из-за жрецов, поэтому у него было много времени поразмыслить о том, как далеко он зашел.
А позже к ним в Священный зал явился заплаканный верховный жрец Акиф, который на дрожащих руках стал подносить яства. На блюдах лежало расчлененное тело его старшего сына, мечтавшего стать следующим сосудом и потому позволившего себе резко высказаться о незнакомце. Как оказалось, именно он тогда подслушивал беседу Раум, а еще его усилиями покорный голос жрецов едва не обрел слабое возмущение, которое обрубили на корню. Акиф собственными руками протолкнул в эту похожую на пещеру ненасытную глотку части своего разрезанного сына, приговаривая: «Простите, мохадан… О-о-о, простите… кто же знал… он заблуждался…»
Юлиан сделал вид, что не замечает несчастно-фанатичного лица жреца, и вперился пустым взглядом в стену. На протяжении всех этих дней он говорил с Раум, став теперь ее единственным посетителем, кроме доставлявших еду жрецов. Она спрашивала его обо всем, но каждый ее вопрос был подл, коварен. Юлиану приходилось поддерживать ложь, что его устами может управлять сам дар. На самом деле он не знал, правда ли бессмертие в нем разумно, правда ли церемония пройдет как должно, а Раум обретет желанное долголетие. Именно поэтому он нагло врал во всем, поддерживая легенду о всаднике и лошади, чтобы червь поверила: она получит свое только при обоюдном добровольном союзе.
Раум переживала за свое дитя, а вампир знал, на какой великий риск идет это чудовище, порождая свое детище. Наконец в одну из ночей, когда он сидел подле нее со скрещенными ногами, червь сообщила ему от лица девочки:
– Завтра… С наступлением полной луны…
Он кивнул.
– Как долго это продлится?
– Не знаю… – шепнула девочка. – В этот раз не знаю… Обычно две луны… Если все пройдет хорошо, понадобится еще месяц на поглощение, после чего ты получишь свое: мое любимое дитя поделится с тобой некоторыми знаниями и пойдет за тобой…
Юлиан расправил складки мантии.
– Разве не страшна ли тебе, о Раум, смерть? – спросил он. – Почему ты так отчаянно желаешь умереть, будучи поглощенной своим собственным чадом, которое медленно пожрет тебя, доставляя ужасные муки и разрывая изнутри?
– Потому что это продолжение моей жизни.
– Но это будешь уже не ты.
– Не я… Но это будет мое дитя, которое заменит меня… Оно возьмет все, что я знаю, поглотив мою голову, брюхо и заняв мое место, оно будет более всезнающим, чем я. Мы все помним… Все знаем… Мои предшественницы застали переход Праотцами Земель олеандра, когда, взявшись за руки, вздыбили землю из пучин вод. Мы застали правление королевства Норр, когда оно было единым. Мы видели правление короля Элго Мадопуса, прозванного Огненножертвенным. Мы видели даже фениксов…
Юлиану вспомнился Уголек.
– Почему они улетели в горы? Из-за того что не доверяют людям? Или из-за Праотцов?
– Это мне неведомо… Мои дети редко заходят в горы. Но каждая из нас за свою жизнь хотя бы единожды отправляет посланца, который глядит, как они живут, – тут ее огромное тело колыхнулось. – Им не нужен человек… Им не нужен никто, кроме них самих… Они живут одной семьей тысячи лет, перерождаясь под крылом друг у друга, пережидая бури вместе. Они летят куда хотят… Спят где хотят… Касаются солнца. И только их крылья определяют, куда они могут донестись по воздуху и какие дали увидеть…
Голос девочки, что был голосом божества, задрожал. Юлиану почудилось, что эта старая толстая Раум, затаившаяся червем в глубоких пещерах, – пусть и могущественное, но беззащитное создание, восторгается и завидует фениксам. Ведь она всегда окружена людьми. Она не может жить без них; ей приносят еду, ее кормят, обмывают, за ней следят, пока она во время перерождения лишена своих детей. Уж не потому ли каждая Раум видит фениксов лишь единожды? Может, наблюдая за ними, она чувствует их превосходство над собой и больше не желает лицезреть их из зависти? Когда прижатый к земле червь, толстый и неповоротливый, глядит снизу на парящую птицу, каково жить этому червю, зная, что он никогда не вознесется в небо? Однако он может укрыться в своих подземельях, куда не попадет ни одно другое существо. Червь может ползти по горам золота, по останкам умерших королей, держащих в руках меч, он ползет все глубже и глубже в пещеры, полные отвратительной беззвучной тьмы.
– Праотец Фойрес чтил их. Он чтил всех своих детей. И поэтому не посмел поднять на них всех руку… Зато подняли другие… – послышался глухой шепот всех зараженных.
Юлиан усмехнулся. Значит, даже между этими существами существует некая борьба, как существует она между братьями за внимание отца и матери. Разве не чувствовал Малик когда-то в Уильяме угрозу из-за любви матушки Нанетты?
Стояла ночь. Он исподлобья глядел на склонивших головы жрецов и детищ Раум. Сердце его заколотилось, но он величаво двинулся по дорогим сатрий-арайским коврам, одетый в церемониальный балахон, сковывающий движения из-за обилия драгоценностей. Храм обставили бронзовыми чашами, завесили гобеленами, овеяли многочисленными благовониями, которые забивали нос и дурманили. Юлиан шел точно пьяный. Он проходил между всеми босой – и его пропускали. Вид покоящейся у стены Раум добавлял к опьянению чувство смутного отвращения к тому, что произойдет дальше. Он не видел это глазами Латхуса, потому что наемник был рожден много позже церемонии, но знал, как это про