Наполнив ее, он с сомнением взглянул на эту пузырящуюся черную жидкость, потом прикрыл глаза, сделал глоток и поморщился от вкуса, напоминающего вкус крови умершего животного. У него хоть и вышло узреть воспоминания Иллы с рождения до нынешнего дня, но они были столь размытыми, столь блеклыми… Речи – сплошное невнятное бормотание, мысли – туманны и спутанны, события – полны пятен, таких же черных, как сама кровь хозяина. Вот Илла Раум Ралмантон вырастает среди культа Раум. Вот он дает обет, заставив отца поверить, что будет лучшим выбором. Вот ночью покидает Раум, забрав золото: он знает, что клятва не позволит ей отомстить. Вот он попадает во дворец. Жизнь мелькала перед Юлианом калейдоскопом, как старые, почти уничтоженные, ветхие картины, найденные на чердаке. Он пытался смахнуть с них пыль, но понимал, что полотну недостает фрагментов, которые словно вырезали, а те, что оставили, – от времени поелись жучками и покрылись плесенью. Вот молодой златожорец пылко выступает на советах, затем сидит в окружении советника Чаурсия, которого убьет с помощью своей Раум. Вот пьет отравленный напиток, к которому приложил руку веномансер Вицеллий. Над умирающим в страдании советником склоняются королева и король. Их слова бессвязно тонут в тумане прошлого, как в болоте. Вот его куда-то несут. Он лежит долгое время в постели, выхаживаемый лекарями. Вот он уже ходит по дворцу, плетя паутину интриг, чтобы вернуть себе влияние. Проходят годы… Илла ведет обычную жизнь царедворца, пока ему не докладывают о том, что нашли Вицеллия…
Юлиан поморщился, открыл глаза. Старик Илла все так же сидел в кресле, вздрагивая от боли, и пронзительно глядел на потемневшие глаза создания Гаара, на его мертвенно-бледное лицо. Так они оба и сидели, и молчали. Наконец Юлиан, отчасти расстроенный тем, что Илла оказался ни при чем в этих странных играх судьбы, поднялся из кресла. Он прошел покои, пребывая в задумчивости и не глядя на советника, который вперил в него взгляд исподлобья. Только у самых дверей он решил обернуться и обронил негромко:
– На этом мы с вами и договорились, достопочтенный… – закончил Юлиан. – Поддержите мою историю возвращения – и перед сном вам не придется гадать, не станет ли эта ночь для вас последней. Я позволю вам пользоваться золотом Раум, так как причитающееся мне я не потрачу за всю бессмертную жизнь. Но раз уж вам так хочется продолжать пользоваться Раум, пусть и через меня… Так и быть, помимо наших договоренностей, я верну вам и ваших телохранителей. Они присмотрят за вашим благополучием, а также умением соблюдать договоренности… – И он отдал приказ своим наемникам, которые вдруг встали по бокам советника.
– Что сделали с Акифом? – спросил вдруг Илла.
– Теперь он с юной Раум не душой, а телом, – отозвался Юлиан и вышел из покоев.
– Что же… Болван! Ты, Акиф, всегда мечтал положить свою жизнь на алтарь служения богам… – шепнул сам себе Илла, с неудовольствием оглядывая замерших подле него наемников.
Прошел всего день с момента приезда молодого Ралмантона. О нем заговорили. К нему сыпались приглашения во все богатые дома: и к церемониймейстеру, и к известным магам, и к влиятельным чиновникам, заведующим казной. На часть он отвечал согласием, от некоторых отказывался, пока на глаза ему не попалось составленное изящным острым почерком письмо Дзабанайи Мо’Радши. Тот призывал в молитвенное для мастрийцев время встретиться с ним в Древесном зале.
Переодевшись, Юлиан покинул особняк, дабы повидать старого приятеля. Перед ним вырастал дворец. То, что дворец воспрянет после страшной огненной ночи, было неотвратимо, как сама жизнь или смерть. Именно поэтому, проезжая по оживленной аллее Праотцов, молодой Ралмантон то и дело узнавал спешащих мимо чиновников. С ним здоровались, а он склонял голову в ответ и сдержанно улыбался.
Во дворце его встретил все тот же черный платан. Помнится, в ту ночь злое пламя ползло по его толстенному стволу, ненасытно обгладывая отслоившуюся кору. Тогда белоснежные цветы почернели, сморщились и опали тлеющими искрами, а растопыренные сучья превратились в старую кочергу, которая годится только для ворошения углей в камине. Но, к удивлению Юлиана, платан сейчас был жив, цел, хотя и носил на себе следы былой трагедии. С него обрезали все мертвые сучья, а те, что остались целы, обросли пышной серо-серебристой листвой. С этой листвой играл ветер, залетающий в арочные двери. И хотя в этом году из почек не народились цветы – признак оставшихся после огня шрамов, – но черный платан продолжал торжественно стоять и подпирать своей громадой куполообразный потолок ратуши.
Всем своим грозным видом дерево будто обещало пережить еще множество подобных восстаний.
Пока Юлиан стоял под шатром раскидистой кроны и спокойным взором рассматривал сквозь ветки верхние этажи, где сновал туда-сюда оживленный люд, из окаймляющих зал беседок – в которых в обеденный перерыв молились мастрийцы – показалась знакомая фигура. Пышно разодетый человек в маске подошел ближе. Его шея была обернута шелковым алым шарфом, который спускался по спине к ногам.
– О, неужели? – горячо воскликнул человек. – Я до последнего боялся, что мое приглашение отправлено всего лишь призрачному гриму. Но слухи так настойчивы, так убедительны… Ты все же жив?! Слава Фойресу! Юлиан!
Дзабанайя Мо’Радша, уже не простой посол, а крайне важный чиновник, один из консулов, снял с себя маску. У него было все такое же красиво-смуглое лицо. Однако уголки глаз и рта, натянутые и розовые, еще напоминали о той страшной ночи. Да и, как показалось Юлиану, он немного постарел за год, потому что седина уже посеребрила его виски.
– А может, перед тобой стоит какой-нибудь наглый мимик? – улыбнулся Ралмантон.
– Стоит проверить! – И консул вдруг протянул ему свою руку.
– Северное рукопожатие… – напомнил Юлиан, подыграв. – Разве не сильный это жест – подать руку, открываясь, что у тебя нет оружия?
– Точно не мимик. Вижу! – тоже еще шире улыбнулся Дзаба. – О Фойрес, я приходил в храм Гаара помолиться о твоей душе, Юлиан! Я никогда не забуду, друг мой, как ты провел нас сквозь дышащие жаром коридоры. Но сердце мое рвалось, что ты сам пропал в огне после всего, что мы сделали… Однако изменники мертвы. Те, что не погибли, были повешены и четвертованы. То была ночь, решившая нашу судьбу! Так что случилось с тобой?
– Это удача, Дзаба, и неудача одновременно.
– Как же это? Объясни, будь добр.
– А разве глубокоуважаемый отец не рассказывал эту историю?
– О нет… Он ходит по дворцу, но сегодня я с ним еще не виделся. Да к тому же говорят, что достопочтенный с утра не в духе.
Юлиан про себя усмехнулся. Действительно, с чего бы советнику быть в духе после того, как к нему вторгся непрошеный гость, отобрав все рычаги для интриг. И он вкратце рассказал Дзабе ту же историю, что и Сирагро: про то, как он лежал при смерти, пока заботливый отец его выхаживал. И консул удивлялся, силился разглядеть такие же ожоги, какие получил сам. Однако ничего не находил. Будто той ночи и не было. Если бы он только знал, как сильно отпечатались в памяти Юлиана те события, он бы искал следы огня не на лице, а в душе.
– Приезжай ко мне, Юлиан, друг, побеседуем.
– Уж не об асах ли мудреца Инабуса?
– То былое. Но я бы хотел познакомить тебя с тем, кто живет в нынешнем дне, кто заменил мне отца, когда мой собственный погиб в схватке с красногорскими юронзийцами…
– Ты о Гусаабе Мудром? Гусаабе Строителе? – спросил Юлиан.
– Да, да, хотя Строителем его называли в молодости. В последние годы он носит титул Мудрейшего мастрийца. Сейчас он очень занят в Ученом приюте подготовкой к осаде Нор’Алтела. Давай я приглашу его в гости, попрошу оставить ненадолго свой тяжкий труд, чтобы отдохнуть. Хотя его блистательный ум никогда не спит… Тебе выпадет честь познакомиться с ним. О, Юлиан! – продолжал жарко Дзаба. – Я же говорил, что воспарившая в небе огненная Анка – это благой знак. Говорил же?!
– Говорил, – улыбнулся собеседник, с лаской вспоминая Уголька.
– Вот так и происходит. Отец Фойрес благоволит нам! Принцесса Бадба уже носит под сердцем дитя. А ведь каким чудом сопровождалось ее зачатие! Но я тебе все позже расскажу, а то мне пора отправляться на совет по переговорам касаемо Сатрий-Арая. Их посол уже ждет в Мраморной комнате. Там же будет и твой отец. Жди, я пришлю тебе приглашение!
И Юлиан попрощался с этим энергичным и пылким мастрийцем, который чувствовал себя счастливым оттого, что был счастлив его народ. Мастрийцам сопутствовала удача, но они, будучи людьми глубоко верующими, связывали ее исключительно с протянутой дланью их бога Фойреса.
Весь оставшийся день, до вечера, Юлиан так и проходил по ратуше. Сейчас она полнилась дальнеюжным говором, их одеждами, пестрящими на фоне черных одежд элегиарцев, символами фениксов на стенах, которые художники пририсовали к древесным. Не сказать, что мастрийцы стали полноценной частью двора. Но они точно взяли его штурмом благодаря обаянию, напористости и кипучей энергии. Пару раз Юлиан видел знакомые лица, так похожие на Дзабанайю, заводил беседу и узнавал, что это были его родственники, которых предприимчивый посол спешно рассадил в нужные ему кресла. В остальном он пытался воскресить все прошлые связи, которые завязались у него перед пожаром, чтобы заново закрепиться во дворце, но уже без советника.
Ему случайно встретился Дайрик Обарай. Тот торопился из ратуши в свой Ученый приют, где и жил. Увидев сошедшего с храмового костра Юлиана Ралмантона, королевский веномансер на миг даже замер, смерил его сдержанно-удивленным взглядом из-за древесно-черной маски, а затем порывисто двинулся дальше. Юлиан обернулся и поглядел на вход в башню Ученого приюта, что манила его, но куда он не имел доступа.
Еще чуть позже он все-таки нашел, кого искал, – фрейлин королевы Наурики. Две юные девицы: одна, смуглая, но крепенькая, в натянутой до носа мастрийской куфии, и вторая, элегиарская красавица, – шли по коридорам по направлению к Коронному дому. Они без умолку щебетали. То, что это были именно фрейлины, Юлиан понял и по их праздной походке, и по легкому разговору. Тем более они как раз увлеченно обсуждали поэзию Либелло Лонейского, столь любимого королевой. Он обогнал их по параллельному коридору и пошел навстречу, где будто бы невзначай едва не столкнулся с ними, резко появившись из-за угла.