– Вашим Величеством принято звать уже имеющих ребенка в королевской семье! А я пока «варьяс» – мастрийская принцесса! И я дочь великого короля Мододжо Мадопуса, потомка самого Элго Мадопуса!
– Прошу, извините меня, варьяс.
В ответ на этот каприз няньки тут же заулыбались, а королевский веномансер продолжил излишне любезным голосом, каким обычно говорят с детьми:
– Подскажите, чем я могу помочь вам?
– Принцессе Бадбе с утра стало дурно. Видите, как побелело, потяжелело лицо? А ноги как распухли? – ответила за принцессу старая нянька. – Веномансеры утверждают, что она не отравлена… Но мы бы хотели убедиться. Сами понимаете…
– Хорошо. Прошу вас, милая варьяс, дайте мне вашу ручку, – ласково произнес Дайрик.
Он отстегнул свою маску в виде коры, и Бадба вдруг начала с интересом разглядывать его обожженную кислотой кожу, выпученные глаза и ту разницу, что была между здоровой и больной половинами лица. Вошедшие рабы подали Дайрику крохотный ножик, годившийся скорее для разрезания виноградинок, нежели для кровопускания. Несмотря на малый размер ножа, часть охраны зашла внутрь, наблюдая за каждым движением веномансера.
– Откуда у тебя такие шрамы? – поинтересовалась принцесса.
– Это мое ремесло. Я занимаюсь им с тринадцати лет, с тех пор как поступил к своему учителю помощником. Это ремесло опасно, смертельно опасно, но мы трудимся, чтобы нести вам благо, прекрасная варьяс. Позвольте вашу нежную ручку. Не бойтесь, будет совсем не больно. Я вам обещаю.
– А эти… Они делали больно, – Бадба показала пальцем на стоящих, как тень, вампиров у стены.
– Они не так умелы, как я.
– Ай! – воскликнула Бадба, когда ей порезали палец.
Дайрик тут же вцепился в ее палец своими: длинными, шершавыми из-за постоянного соприкосновения с кислотами. Затем обхватил обожженными губами, умело вытягивая кровь и пробуя ее на наличие яда.
– Больно! Вы мне противны! Надоели! Барьята! – закричала принцесса и вдруг устало расплакалась, пытаясь вырвать руку, но у нее не вышло. – Благо! Благо?! Папа всегда называл вас, кровопийц, степными гадюками, которые, чтобы подползти и укусить, скажут любую сладость! Больно… Уберите его, урода, от меня! Гаррад’модо!
– Принцесса! – строго вмешалась нянька. – Этот доброй души вампир желает помочь вам. Не противьтесь! – Затем она обратилась к важному гостю, как бы извиняясь: – Поймите ее, достопочтенный… Она в тяжести.
– Понимаю… – Дайрик поднялся, обтирая губы. – Но я не сержусь на прекрасную варьяс. Нет, яда определенно нет. Кровь не совсем чиста, не как родник, но при беременности это вполне допустимо. Я порекомендую лекарю подавать очищающие отвары, но без увлечения. Даже отвары – и яд, и лекарство, в зависимости от того, сколько испить. А еще, похоже, ее беременность вот-вот должна разрешиться.
– Уйдите! – надрывно приказала Бадба. – Вон! Видеть тебя, пучеглазую гадюку, не хочу!
И Дайрик, нарочито ласково качая головой, чтобы показать, что не обижается, попрощался с принцессой, надел свою угольно-черную маску и ушел. А Бадба, за окровавленный палец которой тут же взялся прибежавший маг, дабы исцелить, снова продолжила безучастно разглядывать ковер, где были изображены символы ее детства, которое так скоро закончилось. Она попыталась вытереть набежавшие слезы, но это уже успели сделать две няньки, нависнув над ней с платками. Одна из них потом бережно поправила платьице на Бадбе, под которым колыхался огромный живот. И принцесса снова вздохнула… У нее было весьма дурное предчувствие, и, что странно, любви к нерожденному дитяти она уже не испытывала.
Между тем Юлиан уже возвращался от юронзийского торговца через Баришх-колодцы. Его охрана расталкивала всех вокруг, чтобы расчистить путь. Разглядывая из-под бровей этот нищий район: его лавки, узкие улицы и отовсюду льющуюся, подобно реке, разношерстную толпу, – веномансер думал прежде всего о том, как пройдет его свадьба, которая была запланирована после захвата Нор’Алтела.
Всеобщее ощущение большой войны витало в воздухе. Многие ждали ее завершения как начала нового витка жизни. Даже здесь, в этих бедных кварталах, всем казалось, что стоит лишь услышать волшебное слово «победа», и вмиг разрешатся все их проблемы: нищий станет богатым, старый – молодым, больной – здоровым.
Пожалуй, один только Юлиан ждал этого с некоторым нежеланием. Он понимал, брак с Оскуриль будет неотягчающим, бездетным, но внутри ворочалось предчувствие, что он идет ложным путем. Его вынужденный союзник Дайрик Обарай нес на себе явную печать вероломства, напоминая затаившуюся для броска гадюку. Но племянница Оскуриль… Оскуриль-то была чиста и благопристойна! Так почему же его терзало смутное чувство неприязни к ней и той ситуации, в которой он оказался? Они теперь часто прогуливались под сенью деревьев в саду имения Обараев, когда Юлиан навещал их. Сколько раз, касаясь ее белой маленькой ручки, он ни разу не имел возможности коснуться ее души и воспоминаний. И что странно, ему совсем не хотелось этого делать… Может, дело в его привычной чудаковатости и в том, что он никогда не был рабом красивых женщин, потому что его сердце принадлежало одной?
Вся суета вокруг него как удачливого мужчины, наследника богатейшего состояния, будущего мужа первой скромницы и красавицы двора – не трогала его. Ему все завидовали. Видели в нем баловня судьбы. И только самому Юлиану казалось, что он стоит где-то в стороне, силясь присоединиться, но… не может… Лишенный будущего, он вынужден был существовать нынешним днем, поэтому чувствовал себя только наблюдателем жизни, но не участником. Что с того, что он богат? Разве не почувствовал он пресыщения от суккубов, крови нежных девственниц и роскоши? Разве не бесполезен для него этот брак, который не принесет плодов и станет лишь прикрытием любовных похождений? Разве не бесполезны его попытки отыскать секрет белой розы, тайну которой учитель унес с собой в могилу?
«О, Вицеллий, – подумал вдруг он, с теплотой вспомнив старика-учителя. – Раньше я не понимал, почему вы признавались, что полюбили спокойный Ноэль. Я не понимал вас, желая путешествий и деятельности. И что теперь? Я получил все то, чего жаждал всем сердцем, чему завидовал. У меня есть дворцовая власть, пусть и не высшая, но власть. Я богат. У меня, даже вопреки моим желаниям, появилась красавица невеста, которая услаждает мой взор своей красотой и покорностью. У меня есть прихлебатели, которые жаждут от меня лишь слова. Но как я всего этого достиг? Обманами, союзом с этой червивой тварью Раум, которая мне противна, союзом с удавом Иллой Ралмантоном, который по возможности придушит меня, союзом с гаденышем Дайриком Обараем, с которым мы, выказывая внешнюю дружбу, является врагами. Весь мой успех – это обман и подлог. И теперь мне начинает казаться, будто вы тоже в свое время пресытились этим змеюшником…»
Он ехал и размышлял, наблюдая вскользь нищие пейзажи Баришх-колодцев, через которые несли его паланкин, чтобы миновать столпотворение у центрального рынка. Впереди показался храм Химейеса. Он чернел мокрым гранитом, пока у его стен вершились жизнь и правосудие. Посреди площади была виселица, выстроенная в виде дерева. На ее постаменте стоял, кутаясь в плащ, городской чиновник, а у подножия лежали уже снятые трупы. Их закидывали на подъехавшие пустые телеги, чтобы затем отвезти на мясной рынок.
К задумчивому Юлиану подошел его услужливый раб Рамьяс – он ненадолго отбегал поглядеть и разузнать, кого вешают.
– Хозяин, не желаете посмотреть на казнь?
– Что я увижу там интересного?
– Казнят местный сброд, преступников.
– Ну и что?
Рамьяс повел ушами. Он уже наслушался сплетен и готовился их пересказать.
– Их много, из южных городских окраин, из западных. Отпетые негодяи! Развейте свои думы. Может, это зрелище развеселит вас? – И он влюбленно посмотрел на молодого Ралмантона, втайне мечтая, чтобы старый и злой поскорее умер, а ему на смену пришел Юлиан.
– Хорошо… – согласился аристократ, не став упрекать раба за излишнюю предприимчивость.
– Эй, все в сторону! Пошли вон! – закричал тут же Рамьяс, едва ли не пиная горожан, чтобы угодить своему господину.
Паланкин занесли под навес магазинчика, где уже прятались от моросящего дождя горожане в пелеринах. Многие зевали, поскольку погода клонила ко сну. Поначалу интересное горожанам повешение обернулось будничной рутиной, которую все хотели поскорее закончить. Даже ветер – и тот, проносясь между проулочками, выл как-то уныло, будто устало. Небо было хмурым, серым и беспросветно затянутым тучами. Подперев кулаком подбородок, Юлиан смотрел на это зрелище, впрочем, пребывая мыслями где-то далеко.
– К повешению за убийство, изнасилования порядочных женщин, а также многочисленное воровство приговаривается… Кх-кх, – возвещал городской чиновник, покашливая от холода.
Из телеги вытащили юного вора. Он что-то промычал. Похоже, у него отняли язык. С него сдернули рубаху, оставив на шее лишь деревянную табличку, и нагого повели к помосту, где под порывом ветра качалась одна-единственная веревка.
«Нет… И все-таки в этой непорочной лилии явно что-то не то», – продолжал рассуждать веномансер, наблюдая происходящее мутным взором.
Когда юноша скончался, а его тело отнесли в одну телегу, из другой привели следующего: тощего мужчину с копной запутавшихся и торчащих кверху волос. Его оскопили за череду изнасилований – ноги ниже паха были измазаны кровью. Язык у него тоже вырвали. Как и предыдущего, его раздели, потащили к виселице. Юлиан ненадолго вернулся из своих тягостных дум. Этот мужчина был ему знаком. Разглядывая, он пытался понять, где видел его раньше.
«Сойка, друг детства Момо!» – вспомнил он вдруг.
Задрыгав ногами, Сойка закачался, захрипел и отдал душу Праотцам. Поддавшись порыву, Юлиан перевел взор туда, где сидели еще живые смертники. Все они были чумазыми, измученными, с колтунами, избитыми, ибо правосудие часто вступало в силу еще до приговора. Вглядываясь в их отупевшие лица, веномансер искал одно определенное – и не находил. Тогда он опять погрузился в раздумья.