Чуть погодя он добавил:
– Самое страшное, что такие, как ты, не только уродуют свою жизнь, но и тащат за собой других. Лея… Лея… Та хорошая, добронравная девушка… Небось тоже взял ее, когда понял, что свое можно добыть силой и угрозами, да?
– Нет!
Момо вновь заставил себя умолкнуть. На его опухшее лицо падали курчавые волосы, да и сам он глядел исподлобья темным изможденным взглядом. Он не знал, что можно говорить, а что нельзя, потому что ход мыслей Ралмантона был для него загадочен. За долгие два года жизнь научила его соглашаться, терпеть. Ему казалось, что силы покинули его, а внутри что-то сломалось. Поэтому, сдержавшись от возражений, он все-таки не удержался от слез и принялся рукавом вытирать лицо, сжав губы.
– Снова врешь! – отрезал Юлиан.
– Неправда! Не касался я ее и пальцем! – Тут Момо по-настоящему расплакался после всего пережитого. – Не касался… Это они говорили, что подловят ее в переулке… А я, дурак, им зачем-то сказал, где она живет… Дурак я… Болван… – И его слова слились в какое-то невнятное бормотание, переплетенное с рыданиями и всхлипываниями. – Не хотел я! Угрожали… Лея звала. А я… Притащить ее грозились… То был оборотень. Он прыгнул, а у меня нож в руке… Не знаю, как так вышло… Я бежать хотел… кожу на руках резали… пальцы… говорили. Сойка угрожал…
Юлиан глядел жестко, не понимая невнятных лепетаний. До того жалостно плакал перед ним этот вор, неудачник и убийца, до того откровенно, чистосердечно, как не способен плакать ни один уличный артист на представлении. Но разве есть вера подлым мимикам?
– Что значит сказал про Лею? Кому? – спросил он грозно.
– Я на Колодцах поселился с ними… – рыдал Момо. – Амай и Дор… Они говорили, что девок пользуют против их воли… Ну и я говорил им, будто так делаю… Они Лею увидели, как мы гуляли с ней. А я… Я тогда на склад залез. На меня оборотень кинулся… Прыгнул с воем… А у меня в руках нож для мешков, чтобы потрошить содержимое… Я уйти потом хотел, не хотел больше так… а они не дали. Сойка уговаривал, обещал, что еще раз – и все. И так постоянно… Я бежать пытался. Они побили, пальцы на ноге отрезали, чтобы убежать не мог… Потом о Лее сказали. Что если уйду, то они к ней придут… А я не мог. Они и руки мне резали, чтобы отличить меня… На выходы перчатки давали… Не мог я иначе… А потом Дор спалился… Его на месте порвали.
– Дурак, ой дурак, – закачал головой Юлиан, наконец понимая, что к чему. – Вот ты дурак, Момо! Мало того что позволил себя использовать, бить и унижать, как тряпку, так еще и Лею подставил под удар.
Оба умолкли. Момо безостановочно рыдал у стенки, тер глаза пальцами с черными обломанными ногтями. А его разглядывали уже как обыкновенного дурака, а не негодяя. Этот дурак за пару лет успел стать долговязым, растерять в облике юношескую округлость, зато приобрел угрюмость и забитость, которые изобличают человека, которого жизнь безостановочно лупит по спине палкой.
Долго тянулось время. Непонятно было, сколько часов прошло с тех пор, как юноша попал в эту гостиную без окон.
Наконец Юлиан заговорил:
– Раз уж так вышло, что ты не виноват во всех преступлениях и жалеешь сам себя, то мне стоило бы пощадить тебя и отпустить? Что думаешь?
– Отпустить? – тихо удивился Момо.
– Да, да, отпустить. Я ведь давал обещание наказать тебя, если оступишься. Но твои прегрешения оказались ничтожны, а твои беды порождены усилиями чужих рук, правильно?
– Вы отпустите? Просто так?..
– Почему бы и нет? Ты ведь привык, что удача следует за тобой по пятам. Вдруг мне было суждено появиться на площади, чтобы снова уберечь тебя от неминуемой смерти? Ты уйдешь, свидишься с милой Леей, заживешь сладкой жизнью. А чтобы ты спокойно вернулся в Мастеровой район, я попрошу моих людей провести тебя за ворота.
Момо не верил своим ушам. Его взгляд стал сначала подозрительным, но потом в глазах зажглась слабая искра надежды. Давно ему не везло. Два года жизнь неустанно лупила его, будто наказывая за что-то. Ожидая разъяснений, он неловко потоптался на месте, продолжая размазывать грязь по лицу. Однако Юлиан молчал, а взгляд его сделался отстраненным – это было отголоском принятого твердого решения. Момо так и не смог понять, что имеет в виду этот богатый вампир.
– Мне… Вы отпускаете меня?
– Да. Просто уйди. И тебя проведут.
Нависшие над Момо тучи будто в миг разошлись. Он уже счастливо развернулся к двери, готовый убраться восвояси, но его начали грызть сомнения: в происходящем было что-то неправильное. Юлиан наблюдал эту мучительную борьбу, считывал каждую мысль, которая отображалась на лице мимика. И только юноша ничего вокруг себя не видел. Не замечал он, как пристально его разглядывают, как по тайному знаку хозяина Латхус сделал шаг ближе, а рука его пауком поползла к ножнам с кинжалом.
Когда Момо коснулся бронзовой ручки двери, сомнения все-таки одолели его. Он медленно повернулся к аристократу, который глядел на него исподлобья.
– Почтенный… – шепнул он пересохшим ртом. – Но мне нельзя туда… на улицы. Они говорили, что сделают вред Лее. А если я вернусь…
– Разве ты не хочешь снова увидеть ее? – вкрадчиво спросил Ралмантон.
– Хочу… Хочу! – вырвалось у Момо. – Но… Она… Ну, они… Если они подумают, что я мертв, то не тронут ее… забудут о ней. А она, Лея… – И тут он вздрогнул, но признался: – А может, ей будет лучше, если я пропаду! Отец хочет выдать ее замуж. А я… Мы думали сбежать… но я ей столько глупостей про Север наговорил, почтенный. Обманываю ее, а она верит мне, глупенькая… – И Момо снова всхлипнул, не выдержав. – А когда она поймет, что я ее обманываю? Что я не тайный принц из Бурлянии. Нельзя мне туда! Ведь если они увидят меня, те, кто стоит над Сойкой… они снова будут бить, снова руки порежут, чтобы я это сделал, снова выведают о Лее.
– Но ты, наверное, поумнел с тех пор, как тебя поймали оборотни и сдали городской охране, не правда ли? И такого больше не допустишь? – глаза Юлиана насмешливо сверкнули.
– Но… почтенный, я помню… Тогда вы спасли меня. И не убили. И сегодня… – Юноша замолк, а затем выдавил из себя силой: – Я ведь жизнью вам обязан, дважды!
– Удивительно, что ты это вспомнил.
– Дайте мне возможность отплатить вам за жизнь служением, любой работой! Я шить умею! – И Момо снова разрыдался. – Умоляю! Дайте мне возможность воздать вам за все добро! Не хочу я на улицы, почтенный. Прошу вас!
Чувствуя, как слезы заливают рубаху, он кинулся к ногам хозяина особняка, рухнул перед ним на ковер, обхватил вытянутыми руками носки атласных туфель. На его лице читались и страх, и боль, и сомнения. Но сомнения с каждым мигом рассеивались, уступая место какой-то твердой уверенности в том, что он в кои-то веки поступает правильно.
Юлиан в задумчивости глядел на него сверху вниз, понимая, что за годы лишений Момо все-таки повзрослел и поумнел.
«Пока горя не хлебнул, счастья не увидел», – подумал он.
И дал знак наемнику Латхусу, отчего тот послушно уронил руку с пояса. Ему было приказано не отпускать мимика живым даже за порог, если тот решит выбрать свое прежнее ремесло. Однако, похоже, Момо выбрал жизнь.
Уже за полночь, когда принесли привычный красный конверт, Юлиан покинул особняк. К тому моменту юношей-вором занялся невольник Хмурый, неразговорчивый, но всей душой преданный молодому Ралмантону, поэтому Юлиан не сомневался: Хмурый сделает все как положено. И даже если сущность гостя ненароком раскроется, и тут домовой раб поможет утаить секрет от общественности.
– На глаза хозяину не показывайся, – угрюмо учил он.
– Как же я тогда буду ему служить? – спрашивал Момо, сидя на подстилке и отупело разглядывая свои ноги с отрезанными пальцами. Он чувствовал себя невероятно усталым.
– Я говорю про старого хозяина, достопочтенного советника. Почтенный Юлиан предупредил, чтобы не смел показываться ему на глаза. Понял? Жить будешь здесь, у меня. Два раза в день в подвалах проходит кормежка негожих рабов. Кормят вроде славно. Будешь есть то, что готовят им. Я буду приносить. В Апельсиновый Сад позади дома не суйся. В передние гостиные – пока тоже. Третий этаж для тебя также закрыт. Твоими порезами и синяками завтра займется наш раб-лекарь – он немой, ничего лишнего не разболтает…
Хмурый все говорил, говорил, слишком много, чтобы все указания запомнились с первого раза. Момо же пребывал в каком-то странном ощущении неестественности происходящего, ибо его желудок впервые за неделю вкусил нормальную пищу, пусть и холодную. И не успел домовой раб договорить, а сморенный бедами Момо уже уснул, свернувшись калачиком на шерстяной подстилке, которая казалась ему необычайно мягкой, словно перо, по сравнению с тюремной соломой.
Тем временем Юлиан брел пешком от своего дома в сопровождении одного наемника, дабы не привлекать лишнего внимания. Когда он уже собирался свернуть на тихую улочку, где, впрочем, весьма громко стонал ветер, ему навстречу выбежал некто, укутанный в плотный плащ.
– Это вы… кхм… Вестник? – спросили его в лоб.
Лицо Юлиана было надежно скрыто под капюшоном. Он не стал сразу раскрывать себя, а прежде всего принюхался и вгляделся в незнакомца. Незнакомцем оказался тоненький юноша, из-под края плаща которого выглядывал пестрый костюм королевского раба. Воющий ветер доносил от него застарелые и въевшиеся запахи мирта и ванили – это указывало, что раб обитает в местах, где женщины пользуются дорогими духами.
– Да. Что-то случилось? – наконец спросил Юлиан.
– Случилось. Вас, увы, не готовы принять! Сейчас во дворце страшный переполох. Все слуги, рабы, лекари заняты! А Ее Величе… – Тут раб умолк, испуганно блеснув глазами, ибо понял, что ляпнул лишнее. – Почтенная Маронавра занята. Так что прошу вас, возвращайтесь!
– Вы так и не сказали, что произошло.
– Принцесса, принцесса Бадба рожает!
У Юлиана вытянулось лицо. Вот оно как. Величайший день в истории Элейгии, если роды разрешатся мальчиком. Он поднял глаза и поверх скрюченных черных деревьев разглядел, что башня Коронного дома на удивление светла. На многих этажах были зажжены лампы. Разглядывая из зимней тьмы нависающую вдали светящуюся громаду, в которой сейчас кипела жизнь, Юлиан перевел взор на лицо юноши, который тоже невероятно волновался.