– Рожает, значит? Тогда действительно мне стоит вернуться. Спасибо, что предупредили. Будем молиться Праотцам, чтобы дело разрешилось благополучно. – И, попрощавшись, он развернулся и направился к дому.
Во дворце продолжалась неразбериха. Юлиану, пожалуй, повезло стать первым вне его стен, кто узнал о родах принцессы. К утру дворец походил на разворошенный муравейник, а неразбериха перекинулась на город. Подле огромных древесных ворот собрались галдящие толпы горожан из Мастерового района, которые желали узнать, кто родился. Люди, а также нелюди воздевали руки, искренне веруя, что стали свидетелями величайшего в мире события. Настанет золотая эпоха, говорили они.
На лестнице дворца не прекращался топот: несли простыни, тазы с водой. Туда-сюда бегали вспотевшие целители, потому что роды оказались мучительными. Тело Бадбы, вынужденной стать сосудом, с трудом справлялось, и оттого она лежала в луже крови, бледная и не способная ни кричать, ни даже стонать. Ее поили. Ее обхаживали. Тяжело происходила борьба за наследника, который все не хотел рождаться на свет и лежал в утробе не так, как надобно.
Один лишь Юлиан, пожалуй, был спокоен. Ему чудилось, что все происходящее его никоим образом не касается. Он уже привык, что у него нет родного дома, что везде он нежданный гость. А потому его перестали трогать и радости, и горе тех, кто окружал его. Ему все это казалось временным. Именно поэтому он вполне спокойно дремал под атласным балдахином, в то время как даже болеющий старик Илла Ралмантон сорвался из теплой постели еще до рассвета и стремительно выдвинулся во дворец. А ведь знай Юлиан, что вскоре судьба свяжет его с дворцом так крепко, что сложно поверить, то не спал бы он столь безмятежно!
Когда дворец огласил вопль мальчика, а по городу прокатилась волна бурного восторга, ибо слух дошел и туда, – Юлиан равнодушно дремал, обнимая подушку. Ну а Бадба, отдав долг своему королевству, закрыла после крика новорожденного глаза и больше их не открыла. Она и правда перенесла немыслимые мучения. Стоило ей родить, как все внимание окружающих переключилось на ребенка, отчего все ходили мимо ее постели, где она лежала укрытая громоздкими одеялами. Сквозь едва прикрытые опухшие веки принцесса разглядывала висящий на стене ковер с узорами из сказки про Упавшую Звезду. Величественная Анка, искра Фойреса, которая горит в душе каждого. Искра… Осталась ли она в ней? Всем чудилось, что мать отдыхает, ее трогать нельзя. Да и нужно ли, если она выполнила свой долг? А когда белые одеяла сдернули, оказалось, что под юной принцессой все залито кровью. Когда испуганные целители, понимающие, что оплошали, подвели к ней королеву и слепого короля, Бадба уже лежала удивительно белая, в красной луже, а неподалеку кричал Владыка владык.
Глава 10. Клубок из гадюк и удава
Конец зимы, 2156 год
С утра в особняке было на удивление тихо. Оба Ралмантона уже отбыли во дворец, а потому рабы расхаживали спокойно, не чувствуя отягощающего повсеместного присутствия, которое бывает, когда хозяин находится дома – и неважно, в какой его части. Все с интересом присматривались к бывшему узнику со следами побоев. Говорили, что он не раб, но удивительнее всего было то, что он человек.
К Момо заглянул домовой лекарь-вампир. Он не обучался магии, из-за давней провинности не имел языка, зато умел делать прекрасные мази. Увидев изможденного юношу, он по-старчески качнул головой, ткнул пальцем в табурет, требуя сесть, – и долго провозился с ранами. Затем Момо одели, причесали, хотя на деле он сам себя одевал и сам вычесывал свои проволочные волосы. Его шевелюра до плеч превратилась в спутанный шар. Затем ему позволили немного отдохнуть, а позже, ничего не понимающего, растерянного, приставили к непыльной работе, отправив в угловую комнату, где он со своей сине-фиолетовой физиономией должен был остаться незамеченным.
К обеду из Мастерового района вернулся один из посланных по делу рабов.
– Принцесса, поди, померла, – сообщил он в гостиной.
– Так чего, мы без короля? Беда-то! – заголосил Рамьяс.
– Мальчишку родила… Без головы не останемся!
А под вечер домой прибыл Юлиан Ралмантон, да не один, а с уставшим и горюющим Дзабанайей Мо’Радши. Они засели в зале внизу, и рабы принялись выносить из кухни блюда: шкворчащее мясо, сочные апельсины, неизвестно откуда взявшуюся в конце зимы россыпь сухофруктов, напоминавших драгоценности, и божественно пахнущее вино.
Мастриец взялся за чертенка.
– Беда, беда, Юлиан… – качал он головой. В его глазах стояли слезы. – Она лежала среди одеял, выглядела уставшей, бледной, но была жива. И пока эти элегиарские лекари возились с благословенным дитятей, которое с таким трудом вышло из ее чрева, она просто закрыла глаза и умерла.
– Как такое возможно?
– Эти невежды укрыли ее одеялом, представляешь! А когда поняли, что что-то не так, то сняли его, а там вся кровать в крови… О, бедная варьяс! – причитал мастриец. – А если ребенок не выживет? Что будет?!
– Слишком слаб?
– Скорее мал, размером с головку верблюжьего сыра! – горестно продолжил Дзаба, запивая мясо вином. – Дитя ест, хотя и слабо… Но наши мастрийские лекари от него ни на шаг! Даже Его Величество Морнелий не отходит от младенца. Он очень гневался и приказал бросить в тюрьмы всех повитух и целителей. О, как я его понимаю! Что это за элегиарские лекари такие, Юлиан, которые допустили смерть нашей варьяс? Невежды! Златожорки без толики ума! Будем надеяться, что все пройдет как должно. В таком случае я босым совершу паломничество отсюда в земли Праотца нашего Фойреса! – И дипломат ожесточенно качнул головой. – Нет-нет. Дело должно завершиться успехом. Ведь не зря Анка пролетела над городом. Пусть местные боги и оказались бессильны, но наш-то Фойрес могущественен!
– И то правда, – уклончиво ответил Ралмантон, наблюдая за другом из-под шаперона. Он заметил, как, укрепляясь во власти, мастрийцы все чаще стали выказывать презрение к местным обычаям и богам.
– А знаешь, отчего это, Юлиан?
– Отчего же?
– Нравы. Все дело в нравах! Доколе женщины здесь будут ходить с непокрытой головой, разглядывая каждого проходящего мимо мужчину, как горные гарпии, желающие отведать его без одежды, – так все и будет происходить. Боги карают эти земли за их прегрешения и грязные помыслы! Но ничего, скоро все изменится. Мы позаботимся о том, чтобы женщины, да и не только они, здесь одевались и вели себя должно заветам…
Юлиану оставалось лишь кивнуть. В последнее время этот пылкий мастриец все чаще позволял себе изливать душу, и день ото дня речи его становились все гневливее, а тон – несдержаннее. Их дружба теперь основывалась не только на взаимопомощи, но и на том, что оба были здесь иноземцами. Именно поэтому дипломату казалось, что его мнение поддерживают, что перед ним сидит его верный сторонник, который некогда спас ему жизнь.
– Знаешь, Дзаба. Касаемо этих событий, что произошли… Я, пожалуй, пока покину Элегиар.
– Но куда ты?
– Я планирую съездить в Байву. Хочу поклониться священному озеру Прафиала и отдохнуть в тени его оливковых рощ.
– Ты? Поклониться?! Друг мой, не ты ли так рьяно рассуждал об отсутствии богов, чтобы теперь так резко переменить решение?
– Считай, я просто хочу тишины.
– Да, надо насладиться тем, чего скоро не станет, – неожиданно согласился мастриец. – Грядет осада Змеиного города. Мне придется остаться здесь, служа владыке и исправляя ошибки этих элегиарских олухов, но я молюсь, чтобы до моих ушей долетели вопли женщин Нор’Алтела, которых буду насиловать на глазах их умирающих мужей, отцов и сыновей. О, весь мир должен услышать это и увидеть вспученные реки, что выйдут из берегов из-за крови и трупов… – И Дзаба еще много чего наговорил своему сердечному другу, пока тот спокойно соглашался, думая, впрочем, совсем об ином.
Через пару дней начались сборы. Чтобы хозяин успел покинуть Элегиар до закрытия ворот, рабы спешно упаковывали скарб. Да, обычай Праотцов утверждает, что всякое удачливое путешествие начинается ранним утром, когда улицы полупусты, солнце прячется за стенами, а мир сер и сонлив. Однако только подступала ночь, а Юлиан, наплевав на обычаи, уже ходил по залам в богатой мантии, под которой шелестели южные шаровары, укрепленные для верховой езды. Увидев идущего мимо рассеянного Момо, он остановил на нем свой задумчивый взор и сказал:
– Поедешь со мной. Собирайся.
Понимая, что его пытаются укрыть от советника, юноша, прихрамывая, направился в комнату Хмурого, сгреб в котомку вторые штаны, рубаху и, закинув на плечи сандалии, сошел вниз. Во дворе конюхи готовили хозяйского иноходца. Момо со вздохом залез в отъезжающую арбу и укрылся под ее навесом, продолжая раздумывать, как круто поменялась его жизнь. Он находился здесь уже несколько дней. Ему запрещали покидать особняк, а порой даже комнату, когда старый Ралмантон возвращался из элегиарского дворца, громко стуча тростью. Дел у Момо появилось много. Он был приписан к Юлиану, хозяйскому сыну, но в его отсутствие юношу направляли на любую самую черную работу, кроме садовой. То он драил полы, то чистил баню, то обмывал в подвалах смертников. Последнее повергало его пробуждающееся сознание в ужас.
«Куда я попал? К кровососам, которых полон дом. Надо было уйти в город… дрянь… – думал трагично Момо. – Похоже, они хуже сойковской банды. Хотя я же обещал… А он предлагал, отпускал. Но это как-то неправильно… Или правильно?»
Его одолевали сомнения.
Пугаясь нынешнего вампирского окружения, он вновь захотел к Лее. Он вспоминал эти лучистые глаза, доброту, детскую доверчивость, когда врал ей, а она кивала и улыбалась. Поначалу ему это даже нравилось, а позже он уже не мог сказать правду. Может, ему следует сейчас спрыгнуть и раствориться в толпе, затем найти Лею и сбежать уже с ней?
Однако Момо так и остался сидеть в трясущейся повозке, чувствуя, как его что-то сковывает по рукам и ногам – это было обещание.